Крылья ужаса. Рассказы – Юрий Мамлеев

Действующие лица:Энджи – дама неопределённого возраста в костюме кэрроловской Алисы из советской экранизации, разве что подол платья превращён в ультра-короткие шорты с заклёпками.

Владимир Сорокин – седой мужчина с мефистолевской бородкой, временами смотрит на свои руки, словно безмерно удивлён наличием не только бытия, но и таких сочленений в окружающей действительности.

Юрий Мамлеев – брит, слегка синен, так как недавно вырыт из могилы. Иногда плюётся кладбищенской землёй, однако сомневаться в его бытии не приходится.

Виктор Пелевин – симпатичный круглолицый человек в тёмных круглых очках ЛЛ (Леннона/Лепса). Периодами начинает мерцать и пытается под этим делом смыться в Неведомое, но под взглядом Энджи смущается и обретает телесность.

Илья Масодов – невзрачная личность в пионерском галстуке и грустных глазах.

Чайник, чашки, чай. Баранки. Несколько французских пирожных, которые Энджи норовит придвинуть поближе к себе, но получает за это по рукам от Пелевина.

Тот, кто живёт в чайнике.Энджи: Да вы пейте, пейте чаёк. Может, выживете.

Все прихлёбывают. У Мамлеева не выдерживают нервы.

Мамлеев: А чё я? А чё сразу я? Вон у Масодова чернуха так даже без метафизики, сама по себе, без смысла.

Энджи мрачно: И до него дойдём.

Масодов съёживается и прихлёбывает из блюдца особенно шумно.

Энджи: Самым тяжёлым, милые мои, является отсутствие сюжета. Понимаю. Понимаю. Было можно. Тарковский там всякий. Вот почему Тарковскому было можно, а вам нельзя, верно?

Энджи смотрит на Мамлеева, тот на взгляд не отвечает, сверлит взглядом стол и пытается отковырять кусочек прогнившей плоти с нижней губы.

Энджи: А собрались мы тут, мои милые, чтобы поговорить об искусстве. Чем оно на самом деле является. А является оно практически музыкальными нотами. Только в качестве инструмента выбраны эмоции человека. Творец всегда играет на человеке. Человек и его восприятие – вот мера всех вещей. И ощущение, которое будет у человека после знакомства с произведением искусства, есть результат и мера ценности искусства. А тут мы с вами собрались, потому что кое-кто…

Энджи делает паузу. Пелевин и Сорокин знают, что речь не о них, потому немножечко в нирване. Из живота Сорокина выползла белая змея и свернулась у него на коленях. В чайнике тоже знают, что опасаться нечего, потому оттуда доносится мелочное хихиканье.

Энджи:…кое-кто использует на редкость примитивные способы для достижения желаемого. Шок, шок, потом немного философствований.

Масодов бурчит под нос: А у меня, между прочим, сюжет интересный…

Энджи обжигает взглядом: Сюжет говённый, но мы сейчас не об этом. Отсутствие сюжета и все три романа условной трилогии одного нашего не совсем живого автора, на которого мы не будем показывать пальцем, хотя он сидит за столом…

Все перевешиваются и смотрят на угрюмо повесившего голову Мамлеева, который несчастно шмыгает носом.

Энджи:…построены как одна сплошная экспозиция и пересчёт преступлений, которые совершают, как правило, членом. Что должно шокировать девочек-ромашек. А всяк, кто не хочет считаться девочкой-ромашкой, будет восхищаться из желания прослыть «понимающим». Засим говно в трилогии не является художественным средством, а всего лишь служит средством отбрёхивания от критиков: «Ты просто говна испугался».

Энджи пытается наклониться к Мамлееву, но морщится от трупного духа, отодвигается и тихой сапой хватает таки одно из французских пирожных.

Энджи: Поймите, любезный, за этим столом какого только говна не перекусывали и в членах разбираются почище вашего. Книга может являться говном отнюдь не потому, что говно упоминается на её страницах.

При разговоре о членах змея Сорокина оживляется и кладёт голову на край стола, временами помаргивая жёлтыми глазками. Где-то за маской невозмутимости у Пелевина мелькает тень чувства более всего похожего на зависть, после чего на плечах, где могли бы быть погоны, вырастают коротенькие, но толстые медные пальмы. Сорокин демонстративно не смотрит в ту сторону, поглаживая змею.

Сорокин: Кундалиня. Можно коротко Кундя.

Мамлеев: Метапсихический метаболизм и онанизм шеями гусей не понять простому обывателю. Даже некроманту.

Энджи: А тому, кто употребляет выражения , вроде"вильнув личиком", лучше вообще помалкивать.

В подтверждение Сорокин презрительно пукает. Мамлеев что-то нечленоразборно (понимайте, как хотите) бормочет про «тупых обывателей».

Энджи: В пятнадцатилетнем возрасте, когда я наконец прочитала самого Ницше, а не только о нём, поиграв с мыслью о своей опасности, раз во мне не осталось этических запретов, я сумела оказаться и от Ницше, перерасти его, потому что суть учения о сверхчеловеке предполагает то, что человек сумеет отказаться от буквы учения. С тех пор я считаю, что лучше миллион раз быть обывателем, чем псевдоинтеллектуалом. Обыватель просто не ощущает границ, в которых живёт. Псевдоинтеллектуал самостоятельно накладывает на себя вериги, когда заставляет себя увлекаться тем продуктом, который всего-навсего нарушает какое-то общественное табу. Это же, мать твою, означает, что это табу для псевдоинтеллектуала имеет значение, а он слишком труслив, чтобы нарушить его самостоятельно. Юрий Витальевич, вытащите из уха кусочек гроба, вы меня не слышите. Тот, кто увлекается говном и убийствами только потому, что они говно и убийства, но в них нет художественной ценности, даже не обыватель, он хуже обывателя, потому что ни в чём ни хрена не понимает, но пытается сделать вид знатока.

Мамлеев вскакивает.

Мамлеев: Да вы ничего кроме шок-контента не заметили? Да я умиляюсь с соплей в твоей черепушке…

Энджи тоже вскакивает и орёт, не обращая внимания на Пелевина, который пытается усадить её обратно.

Энджи: Да я лучше тебя, козла дохлого, поняла, что все твои книги о бытии и о страхе потери личности при её изменении! Да, может, я сама об этом каждые полторы минуты думаю и полюбила бы твою писанину, не будь она таким говн......Полбышев патетически потёр покатые плечи.

– Потоп? Понимаю, понимаю… Прелестно, просто прелестно…

Питчевский прикурил папиросу.

– Полноте, полноте. Потоп. Простой потоп. Полный, по планете. Прощайте, предки, прощайте, потомки.

– При потопе погибнем. Пхук. Погибель противоестественна, понимаете? – Полбышев принялся переживать.

Питчевский попытался приободрить.

– Планида правит. Парадигма прасуществования…Энджи:…и в этих зенескоповских комиксах они не смогли соблюсти безумие кэрроловского мира. Населив его обычными маньяками, они остались в рамках стандартного безумия нашего мира, а потому у мира не получилось глубины, иррационального абсурда…

Пелевин: Что это было?

Энджи: Ком…

Пелевин: Нет, я про вот это.

Пелевин шевелит пальцами в воздухе, сплетая тем самым нечто, похожее на лабиринт ужаса.

Энджи: А. Это метатекст. Облако метатекста. Здесь так бывает.

Масодов, красуясь, вскакивает.

Масодов: И тут главное секс с Лениным! В тот период, когда он ещё в состоянии полного трупа. В качестве члена служит початок кукурузы, который был положен в гроб Хрущёва. Три обнажённых пионерки, чьи клиторы запирсингованы октябрятскими звёздочками, исполняют танец с чётным числом гвоздик!

Энджи отодвигает тарелку с пирожными таким жестом, что теперь всегда будет на диете. Пелевин бормочет «Метатекст» и снова начинает посвёркивать бытием, явно стараясь стать частью постмодернистской экзистенции.

Мамлеев умиляется: Прямо как мой Петенька.

Сорокин устало: Это из того романа, который пародия на новую эзотерическую тусовку Москвы?

Масодов ябедничает: А Гробнов – это Грабовой. Потому и воскрешённый как бы есть и его как бы нет.

Голос Энджи звучит глухо, так как она говорит из-под фейспалма: А название, возможно, пародирует Серкина, хз, когда он начал свои идеи на квартирниках озвучивать.

Пелевин молчит, но снова обретает телесность. Однако теперь в его облике явно читаются синкретность и даже немного дистрибутивности, от чего он в своих круглых очках начинает безумно походить на кота Базилио Шрёдингера. Энджи выныривает из фейспалма и начинает неловко оправлять шортики на бёдрах. Мамлеев, как обычно, всё портит (всё то, что не портит Мамлеев, за него допорчивает Масодов).

Мамлеев: И всё-таки вернёмся к понятию бытия, которое является основной движущей идеей в книгах.

Энджи: Как же ты задолбал, милейший…

Мамлеев: Сами воскресили, сами и…

Энджи: Для разговора о бытии, тебе, Юрий Валентиныч, тупо не хватает таланта. Вот тот же Паша, который членом убивает младенцев. Ты страницу, наша гробастая красавица, потратил на то, чтобы объяснить, почему он не считает детей продолжением своего полового акта, так сказать, воплощёнными и оживлёнными капельками спермы, то есть визуализацией полового акта в то время, как на сам акт не остаётся сил. И знаешь что? Ты так и не объяснил. Потому что сам не знал. Потому что ты тупой.

Мамлеев: Я старый и мёртвый, можно и на вы ко мне обращаться.

Энджи: Фигушки. А почему Паше лучше в лагере, раз там детей нет? У него же парадигма бытия – это траханье. В лагере ему трахать некого. А если он мог заменить трах с бабами на трах с мужиками, то стоило это делать сразу, тогда вопрос с отпрысками, которые мешают впрыску, вообще бы не возникал. Да ты тупо не сумел создать образ, тебе надо было попугать народ. Ты и попугал. Ты – конъюнктурщик, вот ты кто!

Все молчат, лёгкий ветерок, полный букв и образов виляющих личиков, обдувает собравшихся. Чтобы снять напряжение, Сорокин принимается читать монолог.

Сорокин: Можно, конечно, трахать Ленина. Зачем в конце концов Ленин, как кроме того, чтобы трахать его? Но в основе каждого действия должно быть понимание смысла. Комсомолки с отрезанными сосками хороши тогда, когда их появление логично из предыдущего пассажа, из общей ситуации. Каждый может взять общеизвестный символ и приписать ему сексуальные или физиологические аттрибутивы. Конвульсивно и оргазмическое вскрикивающие здание «Известий», которое так реагирует на вход каждого нового журналиста, привлечёт внимание публики, но не удержит его, так как у подобных экзерсисов обычно нет начала, а из всех концов – существует только половой, а вовсе не логичный. С тем же успехом можно и завизжать. Визгом можно привлечь внимание, но невозможно его удерживать.

По лицу Масодова ходят тени, так как про комсомолок он вполне очевидно принял на свой счёт. Тот, кто в чайнике, приподнимает крышку, оценивает ситуацию, подпрыгивает вместе с чайником к Масодову и наливает ему из носика какую-то жижу. Что это за жижа никто не знает, Масодов пить опасается.

Энджи цитирует в подтверждение: «Когда Сорокин пишет – пионер ест своё говно – оно мягкое, коричневое, с характерным запахом, вкусное, прямо тает во рту. Когда пишет Мамлеев – пионер ест своё говно – это отрицание внешнего мира, путь из себя к себе через себя, поиск Абсолюта, метафизическое единение самим с собой. Пионер является создателем и разрушителем самого себя, да и всего мира, как части себя».

Масодов тоже цитирует, но со злостью: «Вы дайте вашей жопе крылья, вдохните в вашу жопу жизнь».

Мамлеев, уставившись в стол, глухо: Почему конъюнктурщик?

Энджи: Ну, например, отношение к христианству. В 60-е, когда все эти наивные самиздатники собирались по квартиркам и читали лекции о том, как оно «в золотой век» было, оно, конечно, было весело представлять мир, как созданный тёмным Демиургом, которому служит и Анна Барская, и христианство представлять, как страх перед уничтожением и потому вводить образ куротрупа, который боится смерти и изменения, из-за чего его личность на самом деле разрушается и уничтожается. Нет, я ничего против не имею, у всех свои тараканы, мои так вообще каннибалы, танцующие канкан под «I will survive». Просто ты свою точку зрения сменил, как только мода другая началась. Уже в 90-е в полный рост выяснение, кто там верующий и всякие пассажи «А в конце мира останутся только Абсолют и Рассея».

Мамлеев всё так же глухо: Может, это стёб был?

Энджи: Ромашкам рассказывай.

Пелевин берёт всех за руки. Так как окружающих больше двух, они стараются не задумываться, как Пелевину удалось взять за руки всех.

Пелевин: Давайте все помиримся.

Кундя, которую никто не взял за руки, потому что у неё нет рук, обиженно шипит. Вытаскивает свой хвост из живота Сорокина, ползёт к чайнику и сворачивается вокруг него. Из-под крышки на неё смотрят два удивлённых жёлтых глаза, потом крышка снова захлопывается.

Энджи, не отрывая от Пелевина влюблённых глаз, лепечет: А вот про Извицкого мне понравилось даже очень. Из всей трилогии это единственный эпизод, где, несмотря на то, что опять же ничего не происходит и всё окружающее является экспозицией, есть сюжет, так как показывается развитие истории страсти человека. И это чувство богато эмоциями и постепенного отхода от условностей. Этот селфцест великолепен. Он даже вызвал моё собственное либидо-направленное желание на повторение этого интеллектуального извращения. Разумеется, мне уже приходилось делить свой разум на объект и субъект, перенося объективизацию с одного на другого, но слить их в состоянии страсти, мой мозг ещё не пытался. Если бы вся книга была бы иллюстрацией к тому, что есть бытие и какие оно может принимать формы, без попыток вилять своим нижеспинным личиком ради читательского внимания…

Пелевин кивает Энджи, хотя не факт, что он её понимает. Масодов вырывает руку и залезает на стол, чтобы потенцевать. Все разрывают круг, начинают хлопать и напевать «Я хочу быть, всего лишь»...... – Порок, – произнесла Полиночка, подкрашиваясь. – Порок противостоит погибели.

Полуголые парни понесли Полиночку по палацио. Полбышев поплёлся, приволакивая полуботинки. По полу перекатывались парочки, поглощённые прелюбодеяниями.

– Перверсии! Перверсии! – противно повизгивал Птишуткин, по-паучьи переплетая пальцы.

Постепенно потехи пароксизмировали: предосудительные потехи, пикантные потехи.

– Поразвлечёмся? – Пашины перси призывно припухли. Полбышев польщёно покраснел.

– Пожрём погибель, пролюбим! – прокричала Полиночка.

Пол постанывал, поцелуи плавили природу…Энджи:…потому что всё это деконструкт. А деконструкт вторичен, потому что деконструирует то, что утверждает конструкт. Деконструкт не создаёт своего мира, он паразитирует на чужом. Вот я процитирую мэтра…

Влюблённый взгляд.

Энджи: …"Каждый, кому 24 октября 1917 года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы. Царь природы не складывал бы ладонь в подобие индийской мудры, пытаясь защитить от промозглого ветра крохотную стартовую площадку на ногте большого пальца. Царь природы не придерживал бы другой рукой норовящий упасть на глаза край башлыка. И уж до чего бы точно никогда не дошел царь природы, так это до унизительной необходимости держать зубами вонючие кожаные поводья, каждую секунду ожидая от тупой русской лошади давно уже предсказанного Дмитрием Сергеевичем Мережковским великого хамства." Детали, которые создают картину. Обобщения. Тонкие оммажи, стоящие на грани издевательств. И всё это, не теряя великого ощущения абсурдности, которое помогает мне в нужные моменты бытия уходить во Внутреннюю Флоренцию.

Мамлеев: Бобок.

Энджи кладёт рядом с собой книгу «Как прекратить орать и начать жить»: Кто бы попытался сделать свою версию описания человека, который держит всё в себе?

Масодов радостно вскакивает с места: Исколотое холодом сердце Наденьки натужно сжималось, а её закостеневший, как у деревянного Буратино, анус отзывался мертвенным сжатием мышц. Наденьке мучительно хотелось посрать, но тёмное оккультное заклятье сжимало её кишки, которые синели как трупик недокормленного птенчика.

Мамлеев: Бобо… Пьяный милиционер тыкал стволом автомата в решётку водостока. Ощущая всё своё по-женски мягкое тело, проведя ладонью по своей шее, такой полной ощущением яйности, милиционер опустился на колени и заглянул внутрь. На дне водостока скорчился маленький эмбриончик и шевелил ручками. Милиционер умилился.

Пелевин ворчит что-то под нос, что Энджи интерпретирует не то, как «можно я его убью?», не то «надо его отыметь чайником». На всякий случай Энджи кивает, все вежливо отводят глаза и болтают о психоаналитической составляющей фильма «Фантастические твари», временами повышая голос, чтобы заглушить невнятные звуки с другого конца стола. Так как никто не только не смотрел фильм, но и не читал книгу, разговор приобретает неожиданную глубину.

Сорокин: Экспекто патронум.

Около Сорокина материализуется мягкая и уютная лама.

Сорокин сильно смущаясь: Это Карл и он ест руки.

Никто не верит, потому что «карл» мягко хлопает влажными глазами и тянется к баранкам.

Лама: Меня вообще-то Валера зовут. А иногда Святославом.

Пелевин: Опять животных притащил.

Мамлеев: Бобокбобокбобок.

Сорокин: Зато хотя бы не пионерку.

Тот, кто живёт в чайнике: Тьфу на вас всех!

Кундя, чтобы его утешить, ползёт в чайник. Оттуда разносятся звуки оргии.

Разозлённый Масодов протягивает баранку Сорокину: Братишка, я тебе принёс!

Сорокин корчит гримасу. Все неловко молчат. Тяжело цепляясь за скатерть пухлыми неповоротливыми ножками, отдуваясь и фыркая, на стол вползает жирная, плоская, прозрачная аллюзия. Оставляя за собой липкий склизкий след она устремляется куда-то в центр. Но тут крышка чайника приподнимается, молниеносно мелькает волосатая коричневая лапа и аллюзия скрывается в чайнике, откуда начинает доноситься аппетитное чавканье. Все с облегчением вздыхают. Пелевин молчит. Все внезапно посмотрели на него и вдруг коллективно поняли, что если его откормить, он будет похож на Будду.

Сорокин: Ну, держись, трупойоп!

Сорокин кастует заклятье посконности. Илья Масодов распадается на две издательские личности с признаками мужского пола, которые сливаются во взаимном экзистенциальном экстазе. Почему-то все наблюдают за этим с напряжённым интересом. Из-под крышки чайника вылетает непереваренная аллюзия.

Тот, кто живёт в чайнике: Не вкусно!

Энджи залезает на стол с ногами, садится на корточки, бормочет что-то вроде «Колобок повесился», и проталкивает под крышку наиболее плоские шутки.

Энджи завистливо: Может, это, тоже в оргию? Чай закончился ваще-то.

Мамлеев окончательно распадается. Лама кивает, потому что согласна в оргию, но тут с неба падаетФраза вонзается в столешницу, Энджи визжит, глядя на этот аллитерационный кошмар. А метатуча продолжает бомбордировать стрелами.Остатки Мамлеева медленно ползут в ту сторону, куда указывает наклеенный указатель «Конференция демиургов: релятивизм добра и зла в гносеологической реальности». С криком «За Шир!» Сорокин осёдлывает ламу и скачет

в горизонт, за ними увязывается стадо единорогов в плетённых из лыка сёдлах. Двух издательских личностей, не расплетающих тесные объятия, пытаются унести куда-то мёртвые пионерки. Чайник раскручивается, набирает высоту, посвёркивая бортовыми огнями, чайник улетает, причём правит Кундя, высунув кончик хвоста из носика. Пелевин, обретя сияние, поднимается в воздух и становится частью метатекста. Визжащая Энджи при этом вцепилась в него намертво.

Слышится общее: Помогите!И пришла туча.Потоп прекратился. Пустота. Поднимался поднебесный прожектор. Порхали пегасы.

Порок придавлен параличом.

Проекция провидца: пропажа проблем.

Полбышев прошёлся по первозданному пространству.

– Пизdец, – пробормотал Полбышев. – Полный пизdец.

С первых строк («Шатуны») автор погружает читателя в атмосферу полного «рок-н-ролла». Убийства, секс, алкоголь и высокие разговоры о вечном и не очень. Книга пропитана самым противным, что только можно было вписать в сюжет, чтобы, как мне кажется, создать некую почву для размышлений о метафизических концепциях, чуть затронутых в первой части трилогии. Своеобразным усилителем вкуса служит уменьшительно-ласкательная форма описания всей этой до тошноты мерзкой публики: «щёчки порозовели», жирная «шейка», «папочка» и т.д. и т.п. Удачный контраст эпитетов и тех, к кому они применены, пробирает до дрожи.

⠀

В этой части рассуждения героев о других реальностях и происходящие с ними нелепицы выглядят довольно несуразно, они лишь готовят читателя к более полному погружению в эту метафизическую глубину.

⠀

Вторая книга («Крылья ужаса») добавляет страху уже не только перед обычными земными шизоидами без мозгов, но с пи-пи-пи… гениталиями, но с долей сверхъестественного что в головах, что в штанах. Тема безудержного секса здесь всё ещё не отпускает автора, но немного сужает круг действующих (совокупляющихся) лиц. Меньше мертвых (тел), но больше мертвецов (живых телом, но чиканашек по образу жизни). В чем ужас-то? Это уже каждый выберет по себе. Кому-то это расчлененка, кому-то банальные измены покажутся концом света, кто-то с ума сойдёт от вида собственной тени, один готов заклеймить весь свет из-за неизлечимой болезни, а другой порвет за убитого котика… Как по мне, автору гениально удалось собрать в таком крошечном количестве страниц связный сюжет, вобравший в себя такое разнообразие человеческого дерьма. Браво. Читать противно, без сомнения, но в той или иной степени в прямом или метафорическом смысле каждый узнает свои «косяки» в этих отталкивающих героях. И, может, на секунду хотя бы посмотреть на себя со стороны.

⠀

Заключительная часть трилогии («Мир и хохот») уже полностью переносится в метафизическую сферу. Из земного здесь только зеркала (хотя, вру, какие они земные, всегда же их к потустороннему относили) и смерть (тут, наверно, тоже осечка, ведь гг умирает, но живой, а люди планеты Земля – существуют, но не люди…). Концепция смерти размазана на все бутерброды. Мертвяки живут, люди и не люди вовсе, потому что неживые, персонажи кругом и всюду видят ТАКОЕ!!! Правда, какое такое не уточняют, но жути нагоняют на раз.

⠀

Концовку, на мой взгляд, автор слил за неимением лучшего. Так все лихо и мерзко закручивалось, а закончилось возвратом к «нормальной» жизни, опытами над мертвецами, воскрешением… Нет, не такого финала я ждала, продираясь сквозь адско-райские метафизические дебри. Ждала глобального пи***ца, а не этих розовых соплей за бутылочкой «нежного французского вина». Уж можно было и жахнуть без стеснения. А вообще, я рада, что дочитала и совершенно не хочу задумываться над теми вопросами, на которые здесь намеквет Мамлеев. Противно и страшно. И смешно немножко.

Мы все всю жизнь задаемся вопросами. Разными, по делу или просто риторическими рассуждениями пытаемся объяснить происходящее вокруг и даже замахнуться на то, что находится за пределами понимания. После этой книги появляется большое количество вопросов, похожих на бессмысленный бег хомячков в воображаемом колесе сознания, зацикленным на слове – зачем? А действительно, всему же должно быть объяснение, ну мы люди так устроены, нам нужно логически докопаться до сути, а затем по порядку разложить на полочке выводов, иначе мозг не будет спокоен и бессонница обеспечена. Вы же понимаете, что если поток сознания не принимает форму, он улетает в никуда. Поэтому так хочется понять суть этих букв, облеченных в слова, складывающихся в трилогию ужаса или хохота, чередуем холод и тепло, чтоб на контрасте не сломаться метафизически. Как-то помню, задались мы коллективным умом единомышленников, что же не хватает этому миру? Глобально так, в стиле Мамлеева и всего бренности бытия. В итоге парадоксально пришли к выводу, что на сегодняшний момент нравственность человека находится почти на нулевой отметке. Почему я об этом задумалась сейчас? Так вот, автор размывает все возможные границы между плохим и хорошим, где мир вокруг превращается в одну вязкую субстанцию серости и безумия, без четких законов существования человека в этом мире. Холить и лелеять своих героев, поощряя их на насилие над другими людьми, прикрывая обыкновенную безумную распущенность метафизическими поисками – есть цель Мамлеева. Есть его герои, а есть жертвы-статисты, где поиск ответов на вопросы о смерти первых происходят за счет бессмысленных опытов над вторыми. Трилогия так трилогия, начнем с самого маленького по объему. «Крылья ужаса», почти в тон обложке, такое же и восприятие ужаса человека. Нет, голубь с топором не так страшен, а вот что с этим топором может выдумать Мамлеев, попахивает диагнозом. Мешанина из страхов, мерзких подробностей, безумных размышлений и физиологии. Первый раз, мой вопрос «зачем?» появлялся почти на каждой странице. Вроде умный мужик этот Мамлеев, но какой канал надо открыть в неизвестность, чтоб в мозг приходило такое? Московский дом № 8 по Переходному переулку, где глазами героини Люды Парфеновой нам предлагают посмотреть на жителей, не совсем нормальных, но нормальных для Мамлеевского воображения. Где их разговоры о метафизике смерти переросли в обыкновенное убийство с расчленением, видимо обычное дело для данного заведения. И да, убийство человека для автора, это только повод для философских вопросов. Вот такая метафизика, поползли дальше. Нашумевшие «Шатуны». Тут фантазия автора устремилась в неконтролируемый полет. К вопросу «зачем это все?» подключается протест мозга воспринимать домашнюю птицу, как птицу. Гуси и куры на два дня вызывают реакцию отторжения. Главный герой Федор Соннов и его сотоварищи не просто шайка садистов и сумасшедших с философским подтекстом, нет, они находятся в поиске перехода, из состояния жизни в состояние смерти. А Федор периодически испытывает зуд убийства, все равно кого, самое главное регулярно, а компания единомышленников – это вроде как бонус. В этой книге автор также не отходит от своих характерных особенностей, чем противней физиологические подробности, тем видимо, метафизические изыскания героев становятся все изощрённее, и появляется необъятная любовь к своему «Я». И тут становится понятно, что это просто шайка эгоистов, со стертыми рамками жизненных принципов, которые свои желания и хотелки оформляют в упаковку бытовой философии. Зачем думать о жизни, когда так спокойно думается о смерти и вот, границ уже не существует и понятие норм утрачивает свой смысл. А окружающие их люди уже и так мертвецы, сейчас, с их помощью или в будущем, финал закономерен, а метафизика вечна. И финал триптиха – «Мир и хохот». Тут, кстати, оформлен более или менее сюжет. Пропадает некий Стасик, его все бросаются искать, находят в морге, а потом его тело исчезает. В ходе сложных метаморфоз, поиска и километра рассуждений о мире и воскрешении, где будет преобладать тот самый хохот из названия, Стасик обнаруживается живой и невредимый, правда слегка не в себе. Но, как ни странно, любовь и метафизика все ставит на свои места, в общем, сплошной хеппи-энд, так не характерный для Мамлеева. А может и характерный, это уже вопрос философского восприятия. Ну что сказать, автор явно странный. На самом деле, так и не понятно его мотивация и суть того, что он хотел донести до читателя. Правда слог у Мамлеева иногда меня изумлял, в положительном смысле, своими формами и подборами эпитетов, оригинальное и порой необычно интересное построение фраз и предложений. Его размышления о смерти бесконечны, так и не пришедшие к общему знаменателю. И этот закономерный вопрос «зачем?» так и не нашел своего ответа – либо все это написано для вызывания праведного шока или с какой-то одной ему видимой целью. Нормальному человеку читать это крайне сложно, прыгая от явного бреда к вполне интересным вставкам философских монологов и диалогов, их чередование как раз сбивает с толку, а сверху контрольным в голову, добивает физиология и общественное табу, где упоминание в обществе о таком равносильно статье. Мне не нравится такая литература, и, наверное, никогда я ее понять не смогу, даже в рамках расширения своих взглядов.

Жизнь довольно кошмарна: она коротка… Настоящая литература обладает эффектом катарсиса, ее исход таинственное очищение, даже если жизнь описана в ней как грязьИнтересная мысль, но по существу, люди грязь с себя смывают и чувствуют при этом себя гораздо лучше. Так не хочется, чтоб человеческий оптимизм вырезали метафизическим ржавым ножом Соннова, ведь жить довольно приятно, поэтому мы сознательно гоним мысли о смерти. Всему свое время. Метафизически, конечно.