Юрий Гайдук
Спас на крови

Премудрый Хиллман только усмехнулся уголками губ. Это уж точно: мы вам – демократию и «ножки Буша», вы нам – своих лучших специалистов. Бартер!

– Выходит, поездка предполагалась деловая?

– Да какая разница! – неожиданно взвился Маканин, не в силах, видимо, сдержать крайнего презрения и удивления, вызванного профессиональной бестактностью следователя. – Был ли это частный визит, деловая поездка или ностальгическое возвращение на родину? Умер человек! И наша обязанность, наш долг в конце концов…

– О долге и обязанностях мы с вами чуток попозжей поговорим, – осадил не в меру ретивого секьюрити Головко, – а пока что я хотел бы знать, с какой целью господин Державин прилетел в Москву.

– Ну, знаете!.. – до корней волос покраснел Маканин, с которым, видимо, давно уже никто не разговаривал в подобном тоне. Да еще в присутствии сотрудника американского посольства! Впрочем, и его, служивого, можно было понять.

Он повернулся лицом к Хиллману, как бы говоря тем самым, что воля ваша – можете отвечать, а можете и послать куда-нибудь подальше этого следователя с его дурацкими вопросами, однако вышколенный профессионал Хиллман посчитал вопрос следователя вполне уместным.

– Да, – утвердительно кивнул он аккуратно подстриженными рыжими вихрами. – Поездка действительно предполагалась деловая, видимо, связанная с очередной экспертизой какой-либо иконы или картины, хотя утверждать этого я не могу.

В этот момент в дверном проеме выросла фигура врача, констатировавшего смерть Державина.

– Ну что, можно увозить? – спросил он, многозначительно постучав указательным пальцем по циферблату наручных часов.

Получив утвердительный ответ, он кивнул двум санитарам, что скучали на небольшом диванчике, и те, профессионально перевалив тело покойника с кровати на носилки, двинулись к выходу.

– О Боже! – пробормотал вслед Маканин, и его тоже можно было понять.

– У вас еще будут ко мне вопросы? – спросил Хиллман, обращаясь к следователю. – А то, как сами понимаете…

И он точно так же, как это проделал врач, постучал пальцем по массивному корпусу дорогих часов.

Еще несколько минут … Чистая формальность.

– Осмотр вещей? – догадался Хиллман.

– Да. И желательно в вашем присутствии.

На осмотр довольно вместительного кожаного чемодана на колесиках и багажной сумки Державина ушло не более получаса, и когда все было закончено, Головко негромко произнес, выкладывая на журнальный столик совершенно новую, видимо купленную специально для этой поездки записную книжку, в которой было всего лишь несколько записей, и папку с какими-то бумагами и фотографиями одной-единственной иконы с ликом Христа.

– Господин Хиллман, надеюсь, вы не будете против, если эту папочку и записную книжку я на какое-то время возьму с собой? Хотя бы до окончательного установления истинной причины смерти господина Державина.

– Я не по-ни-маю! – буквально застонал Маканин, злыми глазами уставившись на Головко. – О каком еще, к черту, «установлении истинной причины смер-рти» может идти речь, когда и так все ясно?

– Ну, ежели вам все ясно, – хмыкнул Головко, – то я перед вами, дорогой мой, только шляпу могу снять.

– Но ведь есть же заключение врача! – не сдавался начальник службы безопасности, отстаивая незапятнанную репутацию своей гостиницы.

– Предварительное заключение, – осадил Маканина Стогов, которому, откровенно говоря, и самому не очень-то нравился весь этот сыр-бор вокруг смерти российского эмигранта.

– Неужели есть основания сомневаться в чем-то? – поддержал Маканина Хиллман, мельком просмотрев содержимое светло-коричневой папки из тонкой кожи.

– Упаси Бог! – совершенно искренне заверил его Головко. – Но, как сами понимаете, порядок есть порядок.

Когда все формальности были утрясены и Хиллман в сопровождении извиняющегося Маканина покинул номер, Стогов спросил, кисло улыбнувшись:

– Ты что, действительно думаешь, что здесь может быть какой-то криминал?

Головко на это только вздохнул да руками развел, проговорив привычное:

– Вскрытие покажет.

Глава 2

Апрель в Нью-Йорке тот самый месяц, когда тысячи любителей здорового образа жизни высыпают по утрам на авеню и стриты, свято веруя в то, что бег трусцой поможет убежать от инфаркта, и когда семидесятилетний граф Воронцов еще до завтрака затребовал рюмку водки, вместо того чтобы взять на поводок престарелую гончую да пробежаться с ней по привычному маршруту, прислуживающий камердинер, бог знает с каких пор осевший в доме Воронцовых, даже рот приоткрыл в изумлении.

Иларион Владимирович… – выдавил он из себя, надеясь в душе, что ослышался и граф попросит вместо водки стакан апельсинового сока.

Ты что, не понял? – повысил голос обычно сдержанный Воронцов.

Американизированный потомок кубанского казака, ушедшего с остатками барона Врангеля из большевистской России, недоуменно пожал плечами. Водочка с утра – подобную роскошь могла себе позволить только безлошадная шелупонь, с хлеба на квас перебивающаяся в бедняцких районах Нью-Йорка да еще, пожалуй, на Брайтоне. Но чтобы русский граф, миллионер Воронцов мог опуститься до подобного… Это уже полная хренотень, как говаривал когда-то его папашка-неудачник, так и не сумевший выкарабкаться из российско-американской нищеты. Однако не посмев перечить графу, Степан многозначительно откашлялся и с долей язвинки в голосе уточнил:

– Вам со слезой прикажете или, может, из бара?

Воронцов уничтожающим взглядом покосился на оплывшего в плечах слугу, и тому, бедолаге, ничего не оставалось, как ретироваться на кухню, в холодильнике держались запасы уже годной к потреблению «Столичной».

Вернувшись в кабинет хозяина с подносом в руках, на котором кроме наполненного лафетничка красовалась еще и тарелочка с разрезанным на две половинки огурцом, Степан все-таки не вынес угнетающе мучительного ощущения от дикости начинающегося утра и как бы ненароком спросил:

– Случилось чего?

Поставив пустой лафетник на поднос, Воронцов хрумкнул половинкой огурца и только после этого покосился на скорбно стоявшего Степана, вид у которого был такой, будто он только что наложил в штаны и теперь не знал, что ему делать: то ли в ванную бежать, то ли на толчок рваться.

– Случилось.

– Надеюсь, не очередной обвал? – высказал предположение Степан, более всего опасавшийся финансовых крахов.

Воронцов невольно поморщился. Однако водка уже прошлась по груди, торкнулась в голову, и он, расслабляясь, уже более мягко произнес:

– Державин умер. В Москве. Только что из посольства звонили, спрашивали, какие будут распоряжения.

Степан не смог скрыть облегченного вздоха. Столько народу умирает вокруг, русским уже места на кладбище не хватает, а тут… Державин умер! Тоже мне, личность. Было бы из-за чего водку по утрам хлестать.

Однако надо было что-то говорить, может быть, даже языком поцокать, уподобляясь горю хозяина, но единственное, что смог выдавить из себя старый камердинер, так это возмущенно прокомментировать:

– Так он же здоровым улетал! С чего умирать-то?

– Вот и я о том же, – согласился с ним Воронцов. – Из Нью-Йорка улетал здоровым, а как только в Москву прилетел…

И он безнадежно махнул рукой.

– А от чего умер-то? – поинтересовался Степан.

– Вроде бы как инфаркт. По крайней мере Хиллману именно так сказали.

– Это серьезно, – констатировал Степан. – У моего отца тоже сердечко не выдержало. Инфаркт миокарда. Ему тогда едва за шестьдесят перевалило.

Вздохнул скорбно и с той же скорбью в голосе добавил:

– Видать, судьбинушка у русских такая.

Воронцов покосился на своего камердинера. За все годы, что он прожил в его доме, ни разу не слышал от него жалоб или стонов относительно судьбы РУССКОГО эмигранта в Америке, а тут вдруг… «судьбинушка такая». И отчего-то неприятно-колючим холодком прошлось под сердцем.

– Так он вроде бы попивал неплохо, папашка твой, – резонно заметил Воронцов. – К тому же Игорь не в Америке умер, а в России.

Видимо сообразивший, что он ляпнул лишка, Степан решил не вдаваться в опасные глубины дискуссии относительно судьбы русского эмигранта в Америке, однако все-таки не выдержал обидного для него упрека в адрес своего родителя и, уже стоя на пороге кабинета, угрюмо заметил:

– Игорь Мстиславович тоже попивал неплохо. Так что судить, кто от чего помер…

И вышел, с обидчивой аккуратностью прикрыв за собой дверь. Оставшись в кабинете один и начиная осознавать, что ни за понюшку табака обидел преданного человека, без которого он уже не представлял свою жизнь с тех самых пор, как в мир иной отошла его Анастасия, Воронцов расстроился еще больше и, уже поддаваясь какой-то внутренней потребности, прошел к бару, в котором было буквально всё, кроме русской водки «со слезой». Чертыхнувшись относительно «поганого вкуса» американцев, налил в высокий хрустальный бокал немного виски, к которому ни он не смог привыкнуть, ни старый граф Воронцов, сумевший оставить сыну начальный капитал в золоте и бриллиантах, добавил немного содовой и уже со стаканом в руке вернулся к столу. Пригубил немного виски и, уже не в силах сдерживать рвущиеся наружу чувства, зажал голову ладонями и едва ли не простонал:

– Ах Игорь, Игорь! Зачем же ты так?!

Впрочем, он и сам не смог бы сказать, в чем именно виноват Державин, умудрившийся скоропостижно умереть в далекой России, тогда как именно сейчас он был нужен ему более всего.

А может быть, давило чувство собственной вины за столь неожиданную смерть Державина? Ведь он не хотел, не хотел лететь в Москву, и только его настоятельная просьба заставила Державина пойти на этот шаг.

Впрочем, сам себя успокаивал Воронцов, отхлебнув из стакана еще один глоток виски, почему, собственно говоря, он винит себя в том, что уговорил Игоря на эту поездку? Да, Державин не очень-то рвался в российскую столицу, где у него врагов было столько, что хватило бы с избытком на всю русскую иммиграцию, в то же время в Москве жила его дочь, которую он ни разу не видел и к которой рвался всей душой – это Воронцов знал точно. И, когда решился вопрос о двухнедельной командировке Державина в Москву, он хорошо помнил, как засветились его глаза. И все то, что он говорил относительно нежелательности появления его персоны в среде московских искусствоведов, в общем-то было напускным и не столь значимым по сравнению с тем фактом, что он наконец-то сможет увидеть свою дочь и ее мать, женщину, которую Державин продолжал любить всю свою жизнь.

Горестно вздохнув и еще раз вспомнив свою ненаглядную «графинюшку», Воронцов потянулся было за бокалом с виски, однако, прежде чем выпить оставшееся «пойло», как величал он этот напиток, решил прозвониться в нотариальную контору Марка Натансона, услугами которой он пользовался уже четверть века и куда когда-то он привел Державина.

Когда в трубке послышался знакомый голос, чем-то похожий на приглушенное и в то же время требовательное бормотание осатаневшего от своей значимости попугая, на который можно было бы и обидеться, если бы Воронцов уже сто лет не знал этого шестидесятилетнего еврея, голову которого некогда украшала пышная, темно-каштановая курчавая шапка, а теперь венчали только жиденькие островки седых волос.

– Ларик? Рад тебя слышать, – засвидетельствовал свое почтение Натансон, выдавая свое истинное происхождение тем самым акцентом, без которого не могут обойтись бывшие одесситы, даже прожившие в Америке едва ли не всю свою жизнь.

– Рад и я тебя слышать, Марк, – отозвался Воронцов, для которого Натансон уже давно превратился из опытнейшего юриста и владельца нотариальной конторы в доброго, хорошего товарища, на которого можно было не только положиться в трудный момент, но и поплакаться порой в жилетку. – Не занят, случаем?

– Для тебя я всегда свободен, – хмыкнул в трубку Натансон, видимо почувствовав в голосе Воронцова скорбные нотки: – Случилось что?

Воронцов вдруг осознал, насколько трудно будет произнести то, что он должен сказать Натансону. Словно последний гвоздь заколачивал в гроб близкого ему человека:

– Игорь умер. Державин.

Пауза, которая могла бы сказать больше многих слов, и наконец всё то же гортанно-крикливое:

– Но он же… всего лишь три дня назад… Это не утка, случайно?

«Какая на хрен утка!» – едва сдержался, чтобы не выругаться Воронцов.

– Из посольства звонили. Так что, сам понимаешь, никакой дезы быть не может.

– Это уж точно, – скорбным голосом согласился с графом Натансон. – Эти люди шутить не умеют. Ох же мама моя, мамочка!

Он оборвал свои причитания, которые могли длиться бог знает сколько, и с какой-то остервенелой настырностью в голосе спросил:

– А ты уверен, что он умер? Не убили, случаем?

– Типун тебе на язык! – едва не поперхнулся Воронцов. Хотел было сказать, что сейчас не тридцать седьмой год, когда в России шлепали направо и налево, и не та, мол, Игорь Державин фигура, чтобы из-за него международный скандал разгорелся, однако вместо этого только пробормотал в трубку: – Мне Хиллман звонил, а ему скрывать нечего. Умер Игорь, умер! Острая сердечная недостаточность.

Однако Натансона словно заклинило на своей догадке.

– Шутить, может, они действительно не умеют, однако насчет того, чтобы лапши на уши навесить да выдать черное за белое – на это дело мастаки. И то, что Игорь взял да ни с того ни с сего Богу душу отдал в затраханной Москве… не очень-то мне верится в это.

«Ишь ты, евреи хренов! – обиделся за Россию Воронцов. – Москва для него затраханной стала».

Он уж хотел было посадить на задницу зарвавшегося Натансона, которого еще мальчонкой сопливым вывезли из Одессы и которому всю жизнь впаривали, что все еврейские беды – от большевистской России, которую сами же сделали таковой, но вовремя подумал, что сейчас не время и не место для подобных дискуссий, и на всякий случай спросил:

– С чего это вдруг тебя на убийство понесло? Говорят же тебе, умер человек!

– А с чего бы ему умирать? – вопросом на вопрос ответил Натансон. – Жил не тужил мужик, да и шесть десятков – это не тот возраст, когда о душе начинают думать.

– Ну, это, положим, кому как повезет, – хмуро отозвался Воронцов, вспомнив свою «графинюшку».

– К тому же ты сам знаешь, что он не хотел ехать в Россию, – крикливым бормотанием, при котором он как бы глотал окончания слов, оборвал Воронцова Натансон. – Не хотел! И поверь мне, я его хорошо понимал. И когда он попросил меня помочь ему составить завещание…

– Чего-чего? – не понял Воронцов. – Какое еще завещание? Он что, был у тебя перед отлетом?

– А ты что, не знал? – в свою очередь удивился Натансон.

– Знал бы, не спрашивал.

– Конечно был! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Натансон и вновь не смог сдержать своих чувств по отношению к бывшей родине: – Все-таки в Россию летел, а не в джунгли Новой Гвинеи. И как видишь, будто в воду смотрел, когда завещание составлял.

Последние слова он произнес с интонацией всемирного укора для тех дурачков волны первой эмиграции, кто по чисто русской наивности еще верит в то, что что-то могло измениться в якобы новой России.

– И поверь мне, граф, если тебя начали гноить, тебя будут гноить при всех режимах, будь там президентом хоть Сталин, хоть Брежнев, хоть нынешний Медведев.

– Ладно, старый хрен, об этом мы с тобой потом потолкуем, – отозвался Воронцов, которому не очень-то нравились нападки на ту Россию, в которой мечтала быть похороненной его «графинюшка». – Ты лучше мне скажи, что это за завещание такое?

– Не по телефону. Единственное, что могу сказать, так это то, что всё свое состояние он завещал двум женщинам в России. Его дочь и вроде бы как его несостоявшаяся жена.

– Злата и Ольга Мансуровы?

– Ну вот, ты и сам все знаешь. И еще вот что, – пробубнил Натансон, – я бы на твоем месте нанял приличного детектива и отправил его в Москву. Уверяю тебя: нечисто все это. В общем, приезжай, жду!

Не очень-то верил в естественную смерть известного на весь мир эксперта по искусству и следователь Следственного управления при Московской городской прокуратуре Семен Головко. Правда, тому были свои причины: столь же внезапный, как и смерть Державина, сердечный приступ дежурной по этажу, которая, как удалось выяснить Семену, никогда до этого дня не жаловалась на сердце. И как только ему разрешили переговорить с ней…

Припарковавшись на парковочной площадке Кардиологического центра, куда была доставлена Зинаида Афонина, Головко поднялся на третий этаж больничного корпуса, и лечащий врач буквально в двух словах обрисовал ему общее состояние больной.

Оклемалась девушка. Да и то только потому, что портье гостиницы срочно вызвал «скорую» и ее доставили «куда надо, а не в коридор какой-нибудь больнички». На данный момент ее состоянию ЗДОРОВЬЯ уже ничто не угрожает, но покой, само собой, необходим. Короче говоря, больную нельзя волновать, тем более травмировать острыми вопросами, что и было Семеном клятвенно обещано.

Судя по растерянной улыбке дежурной по этажу, которая последней видела Державина живым, она уже была предупреждена о приходе следователя и теперь, видимо, гадала, с чего бы это ее скромной личностью заинтересовался этот высокий голубоглазый блондин.

Головко не стал тянуть время, как, впрочем, не очень-то спешил и раскрываться перед Афониной. Только учтиво представился да сказал еще, чтобы она не волновалась особо, так как к ней лично у него нет никаких претензий.

Кажется, сработало. По крайней мере в ее взгляде уже не было прежней тревоги и настороженности.

Присев на краешек стула, что стоял подле кровати, Головко спросил участливо:

– Как вы себя чувствуете? Может, я не вовремя?

– Да нет, что вы! – спохватилась Зинаида. – Сейчас уже все нормально, но ночью… когда мне стало плохо… Честно говоря, испугалась даже.

– Хорошо еще, что догадались «скорую» вызвать, – посочувствовал ей Головко, – а не занимались самолечением. Кстати, это у вас впервые так?

– Да в том-то и дело, что ничего подобного не случалось, – с искренним возмущением произнесла Афонина. – Даже сердечко никогда не пошаливало, а тут вдруг…

Она тяжело вздохнула, видимо припоминая тот приступ боли, который привел ее в Кардиологический центр, и с долей чисто женского участия в голосе произнесла:

– Теперь-то я понимаю, почему тот жилец из девятого люкса попросил меня лекарство ему принести. Что-нибудь от сердца. У человека даже сил не было, чтобы с кровати подняться.

– Вы имеете в виду господина Державина? – моментально среагировал Головко. – Из девятого люкса.

– Ну да, – насторожилась Афонина, – из девятого. А что… с ним что-нибудь случилось?

– Да нет, все в порядке, – поспешил успокоить ее Головко. – А что касается нашего гостя… В общем, прихватило мужика, довольно сильно. Вот и приходится разбираться с гостями столицы.

Явно успокоенная подобным ответом, Афонина возмущенно произнесла:

А чего тут разбираться особо? Я вон до нынешней ночи тоже не знала, с какой стороны сердце. И вдруг прихватило так, что хоть криком кричи.

– М-да, – посочувствовал ей Головко, покосившись на застекленную дверь, за которой уже маячила фигура врача. Видимо, пора было закругляться, и он также участливо спросил: – А вы не смогли бы уточнить время, когда вас вызвали в девятый люкс?

– В половине второго, – моментально отреагировала Афонина. – Я это хорошо помню. Он еще позвонил по телефону, пожаловался, что сердечко расшалилось и спросил, нет ли у меня валидола.

– И что вы?

– Как и положено. Поставила в известность старшую дежурную, взяла у нее облатку валидола и отнесла в номер.

– И что дальше?

– Вот и всё, – поджала губки Афонина. И тут же, с тревогой в голосе: – Может, «скорую» надо было вызвать?

– Может, и надо было, – вздохнул Головко, думая в то же время о том, с чего бы это у молодой и совершенно здоровой женщины, которая никогда до этого не жаловалась на сердце, и еще далеко не старого гостя столицы в одночасье прихватило сердце, да так прихватило, что один уже в морге лежит, а вторая жива осталась только потому, что вовремя доставили в Кардиологический центр.

Впрочем, если говорить точно, не одночасье, а с разницей в несколько часов. Однако это, в сущности, ничего не меняло.

– И что, после того, как вы отнесли в девятый люкс валидол, он больше не звонил вам?

Афонина отрицательно качнула головой:

– Нет. Видать, полегчало человеку, вот он и уснул.

«Уснул», – хмыкнул Семен и тут же задал следующий вопрос:

– Вы не помните, в этот день господин Державин уходил куда-нибудь из гостиницы?

– А чего ж тут помнить! – удивилась Афонина. – День-то был солнечный, по-настоящему весенний, и он сказал еще, что все тридцать лет мечтал в такой вот денек по Москве побродить. А когда вернулся, это уже было ближе к вечеру, коробочку конфет шоколадных подарил. Сказал, что это к чаю. Чтобы дежурство не казалось слишком долгим. А оно, дежурство мое… – И она, видимо совершенно бессознательно, провела ладонью по левой стороне груди.

Теперь предстояло задать один из «центровых» вопросов.

– Зина, припомните, пожалуйста, в этот день он не был, случаем, встревожен или взволнован чем-нибудь?

– Какое там! Очень даже веселым был. И особенно когда в гостиницу вернулся. Помню, он еще переоделся и спросил у меня, на каком этаже бар.

– Выходит, он даже в баре успел побывать?

– Естественно! – как о чем-то само собой разумеющемся, подтвердила Афонина, и в ее глазах тут же встрепенулось чисто женское любопытство: – А может, он того… переборщил малость?

– А что, покачивало клиента? – в свою очередь спросил Головко.

– Да нет, вроде бы, – вновь поджала губки Зинаида. – Хотя, само собой, выпивши был… Но скажу вам сразу, в меру. Да, в меру.

«Итак, – подытожил Головко, – почти трезвый, щедрый, здоровый и веселый. К тому же, видимо, не жаловавшийся до последнего момента на сердце, так как у него с собой не было никаких сердечных лекарств, не говоря уж об элементарном валидоле. Однако сердце при этом прихватило так, что…»

М-да, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Пора было прощаться, и Головко, пожелав Афониной скорейшего выздоровления, прошел в кабинет заведующего отделением, чтобы задать те несколько вопросов, которые уже висели у него на языке. И один из них – мог ли не жаловавшийся на сердце мужчина, к тому же пребывающий в прекрасном расположении духа, поиметь скоротечный инфаркт, который закончился летальным исходом?

Уже спустившись к машине и не очень-то поспешая возвращаться в кабинет «о четырех стенах» родного Управления, Семен подставил лицо весеннему солнцу и, попытавшись сопоставить все то, что услышал от врача, с фактом трупа из «девятого люкса», достал из кармашка мобильник.

– Державина вскрывали? – спросил он, услышав голос дежурного патологоанатома. И пояснил: – Американца, которого в ваш морг доставили сегодня утром.

– Это того, который с инфарктом? – неизвестно зачем уточнил «трупный доктор».

– А что, есть еще один Державин?

– Вроде бы пока что нет, однако еще не вечер.

Как говорится, обменялись любезностями, и Головко не мог не отметить чувство профессионального юмора трупного доктора, на фоне которого привычный черный юморок мог бы и отдыхать.

– И все-таки?

– В очереди стоит.

– И долго ему стоять?

– Весна. Так что, клиент попер валом. Думаю, наш американец до утра не испортится.

– М-да, – только и промычал Семен, не очень-то любивший патологоанатомов и даже не допускавший мысли, что кто-нибудь из них будет ковыряться когда-нибудь и в его теле. – Не знаешь, кто с ним будет работать?

– Школьников.

Якова Ильича Школьникова, опытнейшего, еще советской школы, судмедэксперта, про которого на Москве ходили легенды и который не выезжал на место преступления, не приняв на грудь стакан водки, Семен знал давно, даже приходилось спирт и водочку попивать вместе, и поэтому он даже не сомневался, что этот зубр от судебно-медицинской экспертизы не упустит при вскрытии криминала, если таковой, конечно, имел место. Поблагодарив «трупного доктора», он порылся в распухшей от записей телефонной книжке и, когда услышал слегка надтреснутый, немного вальяжный голос «последнего из могикан», на всякий случай уточнил:

– Яков Ильич?

– Он самый. С кем имею честь?

– Московская прокуратура, Головко. Надеюсь, не забыли еще?

Послышался короткий смешок.

– На память пока что не жалуюсь. Жалуюсь на отсутствие денег да еще на то, что водка подорожала. Ну да ладно, чем порадуешь, Семен?

– Слышал, будто бы уже разработана технология водки эконом-класса, – подыграл Школьникову Головко, – так что…

– Не доживу, поди, – с искренней горечью вздохнул Яков Ильич и тут же перевел разговор на деловой тон: – Ладно, хрен с ней, с водкой. Все равно всю не перепьешь, как, впрочем, и всех баб не перетрахаешь. Это я тебе официально заявляю, как почетный импотент России. Что у тебя?

В двух словах пересказав свои догадки и предположения относительно скоропостижной смерти русского американца, Головко произнес скорбно:

– Просьба, Яков Ильич. Покопайся в клиенте.

Какое-то время мобильник оставался глухим и безголосым, будто в нем разрядились батарейки, наконец ожил все тем же надтреснутым голосом Школьникова:

– И оно тебе сильно надо?

– Не знаю, – признался Семен. – Но не хотелось бы, чтобы кто-то оказался умней меня.

– Похвально, – одобрил Школьников. – Однако сам понимаешь, расчет через гастроном.

– Яков Ильич… – обиженным тоном протянул Семен, – ты же знаешь, за мной не пропадет.

– Ладно, шутка, – хмыкнул явно довольный Школьников. – Сделаю всё, что могу. Жди звонка.

Положив мобильник на сиденье, Головко вдруг вспомнил уроки Школьникова при работе с трупом, когда он доказывал, что с «тепленькими» следует работать только голыми руками, дабы кожей собственных пальцев прочувствовать рану, которая много о чем может рассказать. А «гондоны», мол, только мешают в работе. Под «гондонами» он подразумевал медицинские резиновые перчатки, на которые смотрел с откровенным презрением. Припоминая сосредоточенное лицо Школьникова, когда тот возился с трупом, Головко невольно подумал о том, что настоящая школа старой закалки – это, конечно, хорошо, но чтобы стать общепризнанным судмедэкспертом, таковым надо все-таки родиться. А Яша Школьников, судя по его хватке, родился со скальпелем в одной руке и со стаканом водки в другой. И теперь все зависело от того, какое заключение он подпишет.

Хотя, казалось бы, самому Державину уже все равно, с чего бы вдруг у него остановилось сердце.