Юлия Яковлева
Бретёр

– Спасибо.

Он хватился, что оставил трость наверху. На миг его обуяла паника: предстоял подъем. А в руке – папиросы. Но, к его удивлению, без трости дело пошло куда ловчей. Он цеплялся за перила, подтягивал тело, в мускулах начало жечь, пот струился по спине.

Мурин задержал от усилия вздох, плюхнулся на ступеньку рядом с Прошиным. Помахал лакеям. Они недоверчиво сели. Зашептались, наклонив головы в пудреных париках и поглядывая на странных бар.

– Война меняет все, да? – сказал Прошин, глядя на лакеев и прижимаясь виском к железному литью перил. – И это тоже. В черни начинаешь видеть людей.

– Да, – просто ответил Мурин. – Все люди.

Раскурил, протянул Прошину. Закурил свою.

– Я извиняться не собираюсь, – предупредил Прошин.

– Ладно. Тут все свои.

Корнет вздохнул. Мурин добродушно попенял:

– Но вообще, зря вы на них напали. Ну пусть себе старуха похвастается. И девчонка тоже ничего плохого не имела в виду. Наоборот, – он стряхнул пепел себе под ноги.

– А фетюк?

– И фетюк. Уверен, он лишь хотел сделать нам приятное.

Прошин закуривал короткими затяжками, точно клевал.

– Вас это разве не злит?

– Даже умиляет.

Прошин отшвырнул папиросу. Оранжевый огонек пролетел по дуге и канул куда-то за лестницу.

– А если я не могу умиляться? Я не могу умиляться, Мурин. Что она несет? Зачем она несет? Пусть хоть помолчит. Почему они все просто не помолчат? Зачем им всем так надо вопить «слава» и «мы победили»?! Мы же не победили. Ведь вы там были? Вы там были? Много там было славного?

Мурин кивнул сквозь дым. Прошина затрясло:

– Это же было смертоубийство, взаимное истребление. И кончилось оно только потому, что все, и наши, и французы, просто устали, устали убивать друг друга и остановились, потому что стало тяжело топать по мертвым, больно уж скользко…

– Они там не были.

– Они не могут не знать! Ведь там сколько народу полегло. Там один только конногвардейский полк весь почти погиб: все эти франтики петербургские на тысячных лошадях, – он затряс пятерней в сторону столовой. – Это ж их, их братья, сыновья, кузены, любовники, женихи или хотя бы знакомые.

– Ну да.

– Как же они могут теперь вопить про славу и кричать «ура»?

– У всех свой способ не сойти с ума. У них – такой. Не сходите с ума и вы.

Прошин рассердился, но в голосе чуть не дрожали слезы:

– Чушь!

Встал:

– Ну и плевать.

Мурин поглядел на него снизу вверх:

– Вы куда?

– Не к ним, не беспокойтесь! Сюда я больше ни ногой. Хватит с меня светской жизни. Поеду к Катавасову, у него сегодня играют. Я вчера тридцатник выиграл. Вот и спущу, а то деньги руки жгут. Но, скорее всего, выиграю и сегодня! В любви-то не везет.

– Ехали б вы лучше к родным, Прошин. Ваше семейство в столице?

Тот кивнул.

– Сестра, тетка.

– Прекрасно. А говорите, в любви не везет.

Прошин фыркнул.

– Так то ж родня… Не хочу видеть сочувственные взгляды. Митюша, что тебе подать? Митюша, что желаешь к обеду? Митюша, сядь от окна, там дует.

– Они о вас пекутся.

– Она. Сестрица. То-то и оно. Не хочу рвать ей сердце своим видом.

Тут только Мурин понял, что за несколько месяцев войны так привык к увечьям и ранам, что лишь сейчас заметил огромный багровый шрам, который пересекал лицо корнета. Нос был несколько сворочен, а правый глаз помещался выше левого. Прошин, видимо, заметил его прояснившийся взгляд, отвернул лицо, оборвал разговор:

– Говорите, у всех свой способ, чтоб не сойти с ума? А у меня вот – карты… А то поехали со мной, Мурин?

Мурин представил перспективу провести остаток ночи у себя в номере, в Демутовой гостинице. Читать он не любил. Писем писать было некому. Он схватился за перила, выпрямил колени, когда позади потянуло сквознячком, пахнуло духами. Зашуршало платье. И остановилось.

Мурину не требовалось оборачиваться. Он громко сказал:

– Я лучше останусь здесь. Графиня тоже обещала карты.

– Здесь? – ужаснулся Прошин. – В вист со старичками?

– Чем плох вист?

– Тю! Вист! Кровь шевелить нечем.

– А мне и не надо ее шевелить.

– Вам что, в любви везет?

Мурин не ответил.

– Завидую, – признался Прошин. – Ну что ж. Каждому своя судьба. Бывайте, ротмистр.

– Счастливо, корнет.

Прошин ловко сбежал вниз. Лакеи вскочили, спрятали карты. Один побежал в гардеробную, где сваливали верхнее платье, за шинелью господина корнета. Прошин не стал дожидаться в вестибюле, все уже было сказано, торчать под взглядом Мурина ему не хотелось. Хлопнула дверь, впустив запах осени: печного дыма и дождя.

Мурин отошел в полумрак анфилады.

Шторы напоминали взбитое суфле. Свечи здесь еле горели. Окна выходили на реку. На паркете лежали лунные прямоугольники. Нинины глаза блестели. Сердце у Мурина забилось где-то в горле.

– Графиня Вера и остальные думают, что вы уехали, – торопливо заговорила она по-французски. – Все пошли к столам.

– Но вы ведь были уверены, что я не уехал.

Он шагнул к ней. Она отстранилась:

– Я сказала, что мне надо поправить ленты.

Мурин попробовал шуткой скрасить нежность:

– Все ленты обещаю вернуть на место.

Нинино лицо, которое Мурин знал таким подвижным и прелестным, стало каким-то плоским, кожа в темноте казалась бумажной. Он почуял холодок под ложечкой.

– Я решила, что лучше скажу вам все сама. Чем писать.

– Вы за этим мне прислали записку? – Мурин постарался говорить равнодушно и насмешливо, но услышал свой голос: не получилось.

Приподнялись и опустились банты и розы, приколотые на ее плечах.

– Я не обязана вести себя последовательно.

– О нет. Мне вы ничего не обязаны.

«Молчи, о, дурак же» – спохватился.

– Рада, что вы тоже так это видите, – сухо подтвердила Нина. – Потому что мне не хотелось бы, чтобы вы меня теперь шантажировали своими ранениями и подвигами и требовали жалости взамен любви, которую я не могу вам дать.

Мурин смотрел на нее во все глаза.

Он был поражен до глубины души.

– Вы за этим мне прислали записку? – тупо повторил.

– Я хотела, чтобы между нами было все ясно.

Мурин повернулся. Он дорого бы дал, чтобы уйти решительным размашистым шагом. Всей спиной выражая равнодушие и неуязвимость. Но ковылял прочь, как краб. Спасибо хоть, не упал.

Лакей распахнул дверь перед ним, крича другому: «Плащ господина ротмистра».

Прошин уже подбирал шинель, чтобы нырнуть в карету.

– Прошин! – окликнул Мурин с крыльца. – Стойте. Я с вами.

Тот просиял.

– Передумали? Что так? А и не говорите. Какая мне разница. Я рад. Едем, Мурин. Едем. Не везет в любви – повезет в картах!

На плечи Мурину опустился плащ. Мурин обернулся, чтобы благодарно посмотреть в лицо тому, кто помог. Лакей не отвел взгляд, кивнул.

…Нина стояла в полумраке, глотая слезы прежде, чем они выкатывались из глаз. Ей надо было прийти в себя, чтобы вернуться на всеобщее обозрение.

– Меня всегда поражало, – тихо просвистел у нее над ухом, заставив вздрогнуть, голос Ипполита Мурина, – как это прекрасный пол умеет найти те единственные слова, чтобы наповал. Вы были на высоте! Идемте к гостям, милочка. Графине Вере не хватает за столом пары для виста.

– Что-то, Мурин, вы молчаливы! – заметил Прошин. Сам он трещал без умолку: движение на мостовой занимало его, взгляд конногвардейского корнета даже в темноте и на скаку определял стати и недостатки:

– Вот это лошадка… гляньте, экий гигант: сразу видно – ганноверский жеребец, – без умолку комментировал Прошин. – Хороша, только тяжеловата, и бабки бы подлиннее… Гляньте! Ничего. Бока крутоваты, а так я бы взял… А этот наш, орловский, так и машет, так и машет, а? Неплох… Ух ты! Господи, ну и рыло, а экипаж – игрушечка, в таком бы актрисулю катать, а не эту мымру.

Мимо проносились лихачи, запряженные орловскими рысаками под синей сеткой. Тарахтели мужицкие телеги. Пролетали дорогие коляски. Попадались и рыдваны, зато с лакеями на задках: видно, внутри какая-то знатная старуха или подагрик-сенатор. Вокруг фонарей дрожали ореолы. По стенам домов ходили длинные тени прохожих. Изо рта Прошина вырывались фразы в облачках хмельного пара:

– Вот что, Мурин. А вы правы. Не буду я сегодня играть. Придержу удачу. Я, между прочим, обладаю силой воли. Когда дело важное. Тысячное! Эдакий куш! Тут ведь жизнь враз переменить можно. Тут я кремень. Запросто могу остановиться. В любой момент. Если захочу. И вот захотел! В руки эту дрянь больше не возьму, картишки-то. Все, стоп.

«Да уж», – подумал Мурин. Он видал таких не раз. Они бросают карты сегодня и навсегда, а назавтра – опять проигрались в пух и прах. Они начинают пить и просыпаются под столом. Начинают пререкаться – а затем валятся на землю с простреленной на дуэли грудью.

Но ответил:

– Уверен, у вас все получится наилучшим образом.

Прошин энергично кивнул.

– Тут вы правы, Мурин. Вы очень умны. Я как только вас увидел, понял: вот голова. А они идиоты. Дурачье. Плевать на них! Они только зенки закатывать умеют. Думают, надо мной смеяться можно. Пренебрегать. Думают, я трепло… А, Мурин?

– Уверен, вы не из таких.

Мурин изо всех сил пытался вспомнить, что сказала Нина, эти ее ужасные слова, одно за другим. Ему не верилось, что она это сказала. Ему начало казаться, что он как-то невнимательно слушал. А что? От волнения. Не уловил какой-нибудь причастный оборот или придаточное предложение, какую-нибудь игру предлогов и падежей, которая роковым образом меняла весь смысл фразы – на тот, который Мурину нравился больше.

– Да ты глаза разуй! – вдруг завопил Прошин, и даже привстал под полостью, грозя кулаком. – Ты смотри, он же, сукин сын, нас подрезал!

Хлопнул по спине кучера:

– А ну, гони. Вон тот. Догони. Трахнем ему в бочину. Чтобы знал в другой раз.

– Так уж приехали, – заметил Мурин.

Катавасов снимал дом у съезда на Фонтанку, почти у самого моста. Кучер стал замедлять ход.

– Гони ты! Что рот разинул! – взвился Прошин, глаза его были устремлены на удалявшийся задок экипажа, брызгала слюна. – Уйдет же, гад, уйдет!

И набросился на бедного кучера с кулаками:

– Оглох ты, что ли?

Тот едва успел выставить локти, закрыл голову.

– Прошин! Прошин! Вы что? Сядьте! – Мурин крепко дернул его за полу, так что Прошин опрокинулся на сиденье.

Лицо у него стало растерянным, точно он вынырнул из воды или только что проснулся.

Провести вечер в компании с Прошиным, его переменами настроения и вспышками гнева больше не казалось Мурину привлекательной идеей.

– Прекратите. В своем уме? Вы что? Приехали. Вот уж дом Катавасова.

Прошин заморгал, точно проснувшись. Подтянул край шинели.

– А, – сказал, – в самом деле.

Не отворяя дверцы, он одним движением перекинул ноги и выпрыгнул, притопнув, на тротуар. К нему тут же подскочил лакей. На бегу протянул руки к шинели:

– Пожалуйте и шляпу, господин офицер.

– Что ж сегодня? Игра большая?

– Весь Петербург. Граф Курский здесь. И князь Свистоплюев, и Мадаев, и Лоренц, все здесь.

– Ты смотри! И Курский уж здесь!

– У нас господам – и военным, и штатским – как медом намазано, всем благоугодно испытать фортуну, – в самом голосе лакея была сладость.

В дверях Прошин задержался:

– Что, Мурин, идемте. Или корни пустили? – весело поторопил.

– Вот что, корнет. Я передумал.

– Как?

– Поеду к девкам.

– А, – одобрил Прошин без вопросов. – Фортуне предпочли Амура, что ж.

– В другой раз.

– В другой раз.

Прошин кивнул кучеру:

– Отвези господина Мурина, куда он прикажет.

Подмигнул.

Прошин вбежал в двери. Лакей скрылся следом. В столь поздний час прохожих здесь не было. Кучер обернулся к ездоку:

– На Васильевский? В Коломну? К цыганам?

Ему улыбалось отвезти незнакомого барина кутить: ночи в Питере длинные – наверняка хорошо даст на водку. Но барин только вздохнул:

– К Демуту.

Ночью Мурин спал дурно. Мешало выпитое, мешало выкуренное. В нумере было слишком натоплено. Он отворил окно. Но теперь мешали звуки: как много их в городе! Он успел и забыть. Менее всего он думал о Нине. Ветер выл. Вода в Мойке плескала и чмокала. Луна то появлялась, то скрывалась за тучами. На душе у Мурина было мутно, приезд казался ошибкой. Может, Ипполит был прав, надо в деревню? Теперь эта мысль не вызывала отвращения. Там хотя бы тихо. Он вертелся в своей жаркой постели. Уже почти проваливался в сон, как ему начинал видеться Прошин, он махал руками, шлепал картами, Мурин никак не мог запомнить собственные ставки – и опять видел вокруг себя темный гостиничный нумер. «Нервишки, – ворочался Мурин, пиная душное тяжелое одеяло, – тьфу». Он решил, что завтра же выпишется из гостиницы и уедет. В деревню, в тишину, в одиночество. Вот только складную ванну у Ипполита захватит. И на этих хозяйственных мыслях сам не заметил, как уснул. Нина ему так и не приснилась. Может, и к лучшему.

Проснувшись, Мурин позвонил в колокольчик, и когда пришел лакей, чтобы раздвинуть шторы, сложить ширму, Мурин потребовал себе бритье, кофе, завтрак и велел лакею передать в людскую, где дул чай его слуга, что пора укладываться. В виске покалывало. Но кофе поправит.

У госпожи Петровой все было наготове. Лакей быстро вернулся с подносом. Серебряный кофейник, салфеткой накрыты теплый калач и масло. Поставил на стол.

– Госпожа Петрова покорнейше просила сообщить, куда изволите приказать прислать счетец-с?

– Эх-м, – внезапно Мурин ощутил, что ночная решимость растаяла с лучами солнца.

За окнами блистал день, который Петербургу был к лицу. Небо было точно эмалевое. Сизыми беличьими хвостами стояли дымы из труб. На набережной Мойки роились прохожие. Блестела, играя, вода. Все обещало какие-то интересные встречи – и что жизнь наладится. Точно спеша выполнить это обещание, в дверь постучали, и тотчас голос деликатно пояснил:

– К господину Мурину – дама.

Сердце тут же пустилось вскачь. Нина! Неукротимая, непредсказуемая, презирающая условности Нина, только она могла среди бела дня явиться в гостиницу и потребовать, чтобы ее проводили в номер к мужчине. Он был восхищен – и немного испуган. Даже по меркам Нины это было чересчур. Так сжигают за собой мосты. У Мурина загорелись щеки. Он хрипло крикнул:

– Прошу.

– Со счетцем успеется, – понятливо откланялся лакей, который принес кофе.

Мурин не слышал его и не видел. «Я не брит, – ужаснулся. – Зубы не чищены». Но в дверь уже стукнули, тихо приоткрыли. Лакей объявил:

– Мадемуазель Прошина.

– Что?!

Но она уже входила, шурша платьем и клоком.

Проклятый расторопный лакей уже убрал ширму, прятаться было некуда. Мурин вскинул руки, стыдливо прикрывая шею без галстуха.

– Ах, боже мой! – воскликнула мадемуазель Прошина. Смутилась, но взяла себя в руки: – Доброе утро, – она чуть присела в книксене. – Прошу прощения за этот необъявленный визит… Такое неудобное время…

Она не знала, куда глаза девать. Ее некрасивое лицо порозовело.

– Это так неучтиво с моей стороны. Простите ради бога. Я никогда… никогда бы… Но мой брат… Он прислал меня… К вам… Дело чрезвычайной важности… Сказал, вы все поймете. Вы во всем разберетесь.

Она чуть не плакала. Мурин легко выстроил картину событий. «Проигрался каналья Прошин, – подумал Мурин. – Вот тебе и новое знакомство. Вот тебе и новая жизнь. Теперь просит поручиться за него по векселю». А тем временем разглядывал посетительницу.

Девушка была горбунья. Мурин сразу почувствовал, что стыд за небритость, за нечищеные зубы, за непорядок в одежде сразу улегся, – и от этого стало еще стыдней: уже за самого себя. «Как будто горбунья – не дама!» Он решил немедленно это загладить: быть с ней особенно рыцарски учтивым.

– Дорогая мадемуазель Прошина. Я весь к вашим услугам. Немедленно готов уладить дело.

– Правда? – Она подняла на него глаза: серые, наполненные слезами, они были так трогательны. Но красивей не стали.

– Вы его единственная надежда. Митя сказал: ступай, Мурин страшно умен, он все поймет.

Да уж. Приручил на свою голову.

Мурин отошел к столу, на котором бросил вчера вечером свое портмоне. Чтобы ее успокоить, веселым тоном спросил:

– Что ж. Сильно он проигрался?

Тут слезы покатились по щекам, некрасивое лицо набрякло, сморщилось, мадемуазель Прошина сунула к носу платочек и громко, неизящно зарыдала, вскрикивая:

– Боже мой… Такой ужас… Такой ужас… Тетенька… Как жить?

Мурин удивленно обернулся, он был растерян. Даже летящие ядра не пугали его, но как все представители его пола, он впадал в панику при виде плачущих женщин.

– Что вы… Дорогая мадемуазель, не стоит. Такое случается на каждом шагу. Со мной самим сто раз бывало. Это всего лишь деньги…

Она замотала головой, как лошадь:

– Нет… нет… Вы – никогда… Какой ужас…

Внезапно он подумал: вот дрянь этот Прошин, сестру прислал на жалость бить, а самолично явиться – струхнул, тряпка, слюнтяй. И еще жгла разбитая надежда: было так обидно, что это оказалась не Нина. Как ни сочувствовал Мурин бедной дурнушке, он все же спросил строго:

– Где ж сам ваш братец? Отчего сам не пришел?

Девица вскрикнула, передернула плечами:

– Ах! Он в караульной. Под арестом.

Мурин был поражен:

– Что?! За что?

– Он… он… – Мадемуазель Прошина начала икать. – О, прошу вас. Едемте скорей! Они говорят… он убил женщину.