Юлия Дитрих
Не отпускай меня

− Деда, пианино вези! Мама разрешила! Она разрешила!

Вера улыбалась. Как хорошо она помнила своё счастье в тот памятный день.

17. Глеб

Глебу казалось, что Вера и Прокофьевна прекрасно ладят и без него. Он издалека наблюдал за их умиротворёнными посиделками. Вера тихим голосом рассказывает о чём-то старой знахарке, та задумчиво и рассеянно смотрит на заросшее полынью поле. А иногда вдруг они засмеются. Переплетение двух голосов и такого разного смеха. Верин смех проникал Глебу под кожу. И он с удивлением обнаружил, что это первое, что его не раздражает, – её смех.

Глеб возился с петлями сарая, пытался их починить. Сумерки в работе не помогали.

А ведь то, что я чувствую … это – ревность.

Глеб понял это и удивился. Он так привык, что до сих пор их с Прокофьевной духовная близость процветала, никем не нарушаемая. Они могли вести долгие разговоры, могли молчать и чувствовать себя при этом так же свободно. А с появлением Веры всё внимание Прокофьевны было обращено на неё.

Глеб исподтишка разглядывал двух женщин, так уютно устроившихся на крыльце, и впервые почувствовал желание к ним присоединиться. Впервые ему захотелось стать частью их тихого размеренного разговора. Захотелось, чтобы это была его шутка, та, над которой они обе смеялись. На этот раз Глеб не стал своё желание долго взвешивать. Вымыл измазанные машинным маслом руки, закрыл сарай с недоделанными петлями и присел на нижние ступеньки высокой веранды. Он слушал Верин голос и смотрел, как медленно умирает над горизонтом огонь уже невидимого солнца.

Вера со смехом рассказывала, как пришла в первый раз в музыкальную школу. Привёл её туда мужчина по имени Павел Афанасьевич. «Отчим?» − задался вопросом Глеб. Но спрашивать не стал.

Укутанная в старый плед под самый подбородок Вера с улыбкой рассказывала свою историю. Во время рассказа её руки слегка дёргались под пледом. Лицо её было ещё утомлённым после болезни, и тёмные круги под глазами в сумерках выглядели зловещими. Но всё же Глеб не мог не заметить, какая у неё обаятельная улыбка и как от этой улыбки на высокой переносице появляются забавные маленькие морщинки.

Вера рассказывала, как Павел Афанасьевич привёл одиннадцатилетнюю «дылду» в музыкальную школу, и как учительница всплёскивала руками со словами: «Не успеет же она до окончания средней школы всю программу пройти! Что ж привели так поздно?!»

Но Веру всё же прослушали и в школу приняли. Связи Павла Афанасьевича сделали своё дело. А с дедовой помощью в комнате внучки воцарился горделивый, блестящим лаком «Красный Октябрь».

А когда Верина история закончилась, день уже закатился за широкое поле, а со стороны леса не спеша наползала ночная темень. В центре неба повис тонкий серебряный серп. Месяц рассеивал на крыльцо старой станции тусклый свет и покой. Трое на крыльце притихли, и только сонное сопение рыжего пса подчёркивало полную благостность момента.

18. Прокофьевна

Уже в машине, когда Глеб вёз её домой, Прокофьевна едва сдерживала улыбку. Ей не только нравились Верины рассказы, но и то, что Глеб впервые к ним присоединился. Когда он пришёл на крыльцо, лицо его выражало тщательно скрываемое смятение.

Видно, своему желанию Глебушка удивился не меньше моего. Но вряд ли ты в этом признаешься, не так ли, мой хороший?

Именно по выражению его лица Прокофьевна и поняла, что Глеб не просто присел на крыльце передохнуть.

Возможно, ему становится интересно: откуда взялась эта женщина, куда ехала, почему никого не известила, когда оказалась на станции больной.

Прокофьевна глянула на сосредоточенное лицо Глеба. Не отрывая взгляда от дороги, он спросил:

− Ну, что замыслила? – и, не удержавшись, тоже улыбнулся.

− Ничего не замыслила. Раздумываю о Вере, − призналась Прокофьевна.

− Вот оно как, − тихо пробормотал Глеб и снова замолчал.

До поворота на Молоковку Прокофьевна всё раздумывала о том, как замысловато повторяется история. Сегодня они с Глебом помогают попавшей в беду Вере. А Верины глаза напоминают ей другого человека, которого также привёз сюда поезд и которому тоже нужна была помощь.

19. Вера

Вера проснулась рано. В окно доносились весёлые птичьи трели. Занавески сникли без движения, а в щель между ними пробивалось яркое солнце. С каждым днём Вера чувствовала себя лучше. Её силы медленно, но восстанавливались. В детстве Вера почти не болела. И сейчас она удивлялась тому, сколько времени нужно организму для восстановления после тяжёлой болезни. Она не просто медленно приходила в себя, но любое, даже самое малое изменение к лучшему занимало дни. Сначала было тяжело спускать с кровати ноги. Невозможно было самой переодеться или же дойти до туалета. Но постепенно она крепла и уже могла совершать маленькие путешествия до уборной или в кухню самостоятельно, не боясь упасть в обморок от слабости.

Вера решила, что сегодня спросит у Глеба, где на станции можно помыться. Прошло полных три недели с момента вынужденной остановки поезда. За это время Вере удавалось кое-как умываться, используя раковину в уборной. Но ванной комнаты она в доме не видела.

Вера наклонилась, чтобы взять из сумки свежее бельё. До сих пор она пользовалась просторной ситцевой рубахой, которую, как она узнала, принесла Прокофьевна. Синий халат в незабудках появился оттуда же. Пока Вера доставала из-под кровати сумку, на лбу выступила испарина.

Вера открыла сумку, чтобы найти свежую смену белья. «Вот и вся моя жизнь. Всё, что я смогла увезти с собой», − с грустной иронией подумала она о своих пожитках. Сумка была самая большая, что нашлась в их с мужем доме. И всё же это была лишь одна сумка. Немного одежды, «iPоd», два альбома с фотографиями, редкая пластинка, подаренная Павлом Афанасьевичем на окончание музыкальной школы.

Вера закончила полную программу музыкалки всего за четыре года, но к тому времени директор Дворца культуры её матерью был уже позабыт. София к этому времени сменила не одного поклонника. Однако Павел Афанасьевич из жизни Верочки не исчез. Он продолжал поддерживать её музыкальное образование и чаще, чем сама София, появлялся на концертах и выступлениях. Частенько, когда Вера выходила на сцену школьного актового зала в строгом чёрном платье с белым кружевным воротничком, из первого ряда ей улыбались три самых близких человека – бабуля, деда и Павел Афанасьевич. Когда же она сдала выпускные экзамены, Павел Афанасьевич официально пригласил их с мамой в ресторан отпраздновать.

София в ресторан идти отказалась, но дочери разрешила. И вот они с Павлом Афанасьевичем сидели за празднично убранным столом. Белоснежные скатерти и блеск натёртого стекла заставляли Верины глаза светиться радостным возбуждением. Её улыбка отражалась в умных и добрых глазах Павла Афанасьевича. За последние пару лет он заметно постарел. Лучиками морщинки разбегались от уголков его глаз, заставляя Веру гадать в душе, чем она заслужила этого человека в своей жизни.

Всё ещё улыбаясь, Павел Афанасьевич спросил:

− А знаешь, Верушка, какое самое большое счастье принесла мне твоя мама?

Вера замерла со своим первым бокалом шампанского в руке и подняла на наставника вопросительный взгляд.

− Она подарила мне тебя. Девочку, с которой я смог разделить свою страсть к музыке. Прекрасный подарок…

Вера не знала, что ему на это ответить. Опустила глаза и сдерживала слёзы, не смея сказать, как она благодарна ему за всё, что он для неё сделал.

В тот день он подарил ей редкую запись Орнетта Коулмана. Уже более десяти лет Вера ни разу пластинку не ставила. Тем не менее маэстро Коулман и его «Одинокая женщина» до сих пор трогали в ней те самые детские струны и дарили воспоминания о Павле Афанасьевиче − человеке исключительной доброты и широкого сердца. Вера достала пластинку из футляра. Чехол выцвел и истёрся, но это, несомненно, было воспоминание, которое Вера не могла оставить в прошлом. И из огромной коллекции, которая занимала в их с мужем квартире целую стену, она взяла одну лишь эту пластинку.

Вера посмотрела на пластиковый футляр, и вдруг почувствовала непреодолимое желание услышать именно эту мелодию. Проигрывателя для пластинок, разумеется, под рукой не было. Поэтому она достала из сумки iPod и, быстро перелистав выбор, запустила нужный трек. Надела наушники, и музыка растеклась вокруг неё и наполнила звуком светлую полупустую комнату.

Когда в дверях появился Глеб, Вера сидела на кровати с закрытыми глазами. Она слушала музыку и ничего вокруг не замечала.

20. Глеб

Глеб проходил по коридору. Он думал, что Вера ещё спит. Времени было от силы семь утра. Но даже зная, что ещё рано, он остановился около её двери. Ожидая услышать тишину, он удивился доносящемуся из-за двери лёгкому дробному стуку. Глеб приоткрыл дверь и замер, увидев странную картину. Вера сидела на кровати, свесив ноги. Её глаза были прикрыты, а голова откинута назад. На коленях громоздилась сумка. В руках Вера держала плоскую коробку, по которой она постукивала, выбивая неровный, но гипнотизирующий ритм. Бит усиливался постукиванием ноги по полу. Мягкое тум-тум ногой – и более резкое − тутс… ту-ту-ту-тутс… ту-ту-ту-тутс − костяшками пальцев по пластику. Как ни странно, получалось что-то довольно звучное.

Глеб осознавал странность ситуации, Вера его не замечала. Она даже не слышала, как он приоткрыл дверь. Он чувствовал, что вторгается во что-то очень личное, но в то же время ему хотелось понять, что происходит. Он стоял в дверях и ждал, какое же из двух чувств возьмет в нём верх.

Глеб уже хотел закрыть дверь, как вдруг понял, что не хочет и не может этого сделать. Он видел белые проводки наушников, бегущие по Вериной шее, и ему хотелось знать, что же такое она слушает. К чему все эти ту-ту-ту-тутс, туп-туп-туп.

Глеб решился. Он громко постучал в дверь, чтобы привлечь внимание, и вошёл в комнату. Постукивание прервалось, Вера медленно сфокусировала свой взгляд на его фигуре. Секунду она смотрела на него, словно не понимая, кто он, где она и что вообще происходит. Наконец смущённо улыбнулась и поздоровалась:

− Доброе утро.

Её голос был по-утреннему хрипловат.

− Доброе, − ответил Глеб. − Меня привлек стук.

− Извини, я заслушалась. Одна старая композиция. Ритм рваный, но такой завораживающий, что я не удержалась саккомпанировать, − на этих словах она снова по-детски застенчиво улыбнулась.

Неожиданно для самого себя Глеб уже стоял около кровати. Вера предложила ему один наушник.

− Хочешь послушать? – спросила она.

Любопытство победило. Глеб сел рядом с Верой. Она поправила сползавшую на бок сумку и обняла её обеими руками. Глеб сунул наушник в ухо, а Вера поставила ему мелодию.

Сначала была тишина. Не такая, как при записи в студии. Тишина, когда в зале сотни людей, но все замерли. Слышно, как кто-то нетерпеливо пошевелился в кресле, кто-то кашлянул, на сцене музыкант подошёл к инструменту. Его шаги глухие, но явно различимые на записи.

И лишь потом зазвучала музыка.

Вступили струнные. Какое-то время они переговаривались только между собой. Потом подключились ударные. Тарелки, насколько мог понять Глеб. И только полминуты спустя вкрадчиво начал свой капризный монолог саксофон. Глеб смотрел на сложенные на коленях ладони, и ему отчаянно хотелось заполучить второй наушник, который по-прежнему был в ухе Веры. Он поднял на неё вопросительный взгляд, но Вера мягко сказала:

− Закрой глаза.

Глеб послушался.

Через мгновение он услышал глухое «туп-туп». Скорее даже не услышал, а больше почувствовал пальцами босых ног вибрацию старого дощатого пола. Потом его свободное ухо заполнила вторая Верина партия: она постукивала по коробке с какой-то искажённой и в то же время единственно правильной частотой. В мелодии, звучащей из проигрывателя, каждый инструмент говорил на своём языке. Такого джаза Глеб раньше не слышал. Вавилонское столпотворение аккордов, отдельных звуков и нестройных, бросающих вызов всему и вся ударных. Но единственным, что удерживало всё это безумие вместе и что делало этот набор звуков единым целым, был стук Вериных костяшек по коробке и низкая, буквально неразличимая вибрация, льющаяся по полу. Он слушал и слушал, и не мог заставить себя открыть глаза. И вот путешествие подошло к концу – музыка сошла на нет. Первым отступил саксофон. Замерли дрожащие струнные. Последний сухой шелест растворился на краешке тарелок. Глеб по-прежнему сидел с закрытыми глазами и чувствовал энергию, образовавшуюся вне его головы, где-то за пределами слуха. Вера отбивала ритм всё медленнее и медленнее. Пока наконец и она не замерла. Всё закончилось.

Глеб посмотрел на Веру. Она, казалось, о чём-то задумалась. Он шумно выдохнул:

− Ух ты! – только и сумел произнести он.

− Именно, − подтвердила его восторг Вера.

Уголки её губ поднялись вверх, на щеках образовались мягкие симметричные ямочки. Она внимательно вычитывала в глазах Глеба эмоции, которые вызвала музыка.

− Что это такое? – спросил он и потянул из уха наушник больше для того, чтобы отвлечься от её улыбки.

Было что-то отталкивающе интимное в том, как их, сидящих бок о бок на кровати, соединял этот тонкий белый проводок. Теперь, когда музыка закончилась и уже не заполняла его сознание, Глебу хотелось эту связь немедленно разорвать. Он чувствовал, что музыка делает его уязвимым.

− Это джазовая композиция с одной старой пластинки. – ответила Вера на его вопрос. − Мне её подарил один очень важный в моей жизни человек, − Вера на секунду задумалась, в глазах её промелькнула печаль.

– Я сегодня думала, отчего человек хочет свои хорошие воспоминания и памятные вещи перенести из одной своей жизни, которая подошла к концу, в другую − ту, которую он собирается начать. Зачем ему это?

Глеб вспомнил чемодан, с которым он уезжал из города. В нём тоже было не очень много вещей. Но всё, что он взял с собой, для него имело большое значение.

− Не знаю…, наверное, потому что боимся забыть.

Глеб снова почувствовал вторжение во что-то личное. В этот момент сложно было сказать, он ли вторгался в Верин мир или же наоборот. Как бы там ни было, он поспешил встать с кровати и протянул Вере наушник.

− Спасибо.

Он хотел поскорее выйти из комнаты. Подальше от её задумчивого взгляда и печальной улыбки.

− Глеб, постой, − Вера остановила его уже почти в дверях. − Я хотела спросить.

Нехотя, уже почти в коридоре, Глеб обернулся. Ему хотелось поскорее выйти из дома на свежий воздух. Но Вера продолжила:

− Я бы хотела душ принять. А в доме я не видела ванной.

Глеб об этом совсем не задумывался, но Верино желание принять душ было вполне естественным. Она провела долгое время, сражаясь с температурой, день и ночь обливаясь потом. Первые дни, когда Вера металась в жару, простыни приходилось менять по несколько раз в день, потому что они были насквозь мокрыми. Только сейчас Глеб подумал, что её волосы уже несколько дней затянуты в тугой пучок.

− Э-э, здесь нет душа. Это старый вокзал, и всё, что здесь есть, − это туалет и небольшая раковина, − на момент на лице Глеба отразилась задумчивая растерянность. Но тут же её сменило решительное выражение.

− Хотя… у меня есть одна идея, − добавил он и вышел за дверь.

21. Вера

Вера оставила бесплодные попытки понять, каким образом устроен мир этого отшельника. Она пошла на кухню, где нашла оставленную для неё пшённую кашу. Глеб неплохо справлялся с простыми блюдами. Вера не видела, чтобы он проводил много времени в доме, но в последние дни у них возник свой ритуал. Гостья сама накладывала себе еду, когда ей этого хотелось. Глеб свой распорядок ей не навязывал. И тёплая, завёрнутая в полотенце еда всегда ждала Веру на кухне.

Кухня в здании старой станции была импровизированной и по-мужски неуютной. Столик под окном, два стула. Сама комната большая и светлая, но пустая. В одном её углу бочком к небольшой эмалированной раковине притулилась газовая плита. От столика до плиты на глаз больше пяти метров. И примерно посредине между ними, словно в поисках компромисса, тускло поблёскивал стеклянными дверцами громоздкий сервант. В нём Глеб хранил всё своё кухонное хозяйство. Холодильник по необъяснимым причинам стоял рядом с кухней в коридоре.

Несмотря на головокружение, Вера прибралась и сполоснула посуду. Аккуратно расставила всё обратно в сервант и вышла в коридор. Старый дом стоял тихий и прохладный. Вера вернулась в спальню за книгой. Её дорожная сумка всё ещё стояла на кровати. Приготовленная свежая одежда стопочкой лежала рядом. Вера решила взять с собой проигрыватель и снова заглянула в сумку, чтобы его найти. Он завалился на дно. Когда же Вера попыталась вытянуть его за шнур, он отсоединился и остался где-то в глубине сумки. Вера чертыхнулась и села на кровать, чтобы его отыскать.

Голова кружилась всё утро, и в висках на каждое неосторожное движение постукивало. Вера шарила в брюхе сумки и неожиданно нащупала какие-то мягкие верёвочки. Она удивилась.

Это ещё что такое? Ничего такого я с собой не упаковывала.

Странных верёвочек набрался целый кулак. Вера вытянула их на свет божий. В руках оказался бабушкин платок. Ещё одна вещь, которую Вера не могла оставить, покидая дом. Она улыбнулась.

И всё же упаковала.

Старый платок выцвел от времени, но некогда, как угодливо предлагала Верочкина детская память, он был расписан сочными тёмно-оранжевыми маками. Вера прижала платок к щеке. Спустя столько лет бабушкиного запаха не осталось. И тем не менее каким-то образом Вера чувствовала именно её запах. Вернее, цветочного мыла, что всегда хранилось в ящике бабушкиного комода.

Бабушка надевала платок исключительно по праздникам, а в остальное время он хранился в верхнем ящике комода, проложенный папиросной бумагой.

Уже позже, сидя на тенистом крыльце, Вера стала увязывать маковое поле с платка в мелодию. Вот только в ней не было саксофона, не было джаза. В ней журчал виртуозный перебор цимбал и тревожно выводил звуки аккордеон. Ветер трепал яркие маковые головы, которые кланялись новому дню, а за горизонтом этого огненного поля притаилось будущее. Сегодня Вере не хотелось в него заглянуть. Ей хотелось остаться в этом моменте, на заброшенном вокзале. Сидеть закутанной в бабушкин платок и не загадывать, что будет завтра. Проигрыватель так и остался лежать на коленях. Вере было достаточно музыки, звучавшей в её голове.

22. Глеб

В это время Глеб деловито сновал по двору, то и дело скрываясь за домом и появляясь снова. Хозяин станции хлопотал, не обращая внимания ни на Веру, ни на путающегося под ногами Фокса.

День был тёплым, но нежарким, и в воздухе чувствовалось небольшое движение. Ещё не ветерок, только лёгкий намёк. Глеб чувствовал в себе какой-то непонятный подъём сил. Давно уже не было у него такого настроения. После долгого июльского застоя он чувствовал свежесть − новизну. Давно в его уединённой жизни не происходило ничего интересного. Утренний эпизод с Верой и джазом заставил его посмотреть на свою гостью иными глазами. Не то чтобы он проникся к ней неожиданной теплотой, нет. Но вдруг, совершенно против своей воли, он осознал, что она не просто женщина с поезда, случайно оказавшаяся на его станции. Он увидел больше, чем позволял себе видеть до сих пор. Увидел, что у Веры есть своя история и прошлое. Внезапно она стала для него вторым томом недописанной трилогии. Глеб не знал, что было в первом томе и о чём когда-нибудь в будущем будет повествовать том третий. Сегодня он словно вытянул с полки книгу наугад, произвольно открыл страницу – и неожиданно для себя зачитался.

Кто она такая? Откуда в её жизни эта невероятная музыка?

Пока Глеб раздумывал о своей гостье, перед ним стояла непростая задача: построить на старой станции что-то совершенно новое. Ему нужен был душ. У него была и идея, как это осуществить, и всё для этого необходимое. Он так увлёкся работой, что провозился за домом до трёх. Сколько времени прошло, Глеб заметил только тогда, когда громкое урчание живота напомнило ему о давно пропущенном обеде.

Глеб пообедал на скорую руку бутербродом с сыром и вяленым мясом. Запил всё стаканом крутого чёрного чая. Глеб даже не присел, так и поел, стоя в кухне у окна. Ему хотелось поскорее вернуться к своему увлекательному проекту. Когда он снова вышел во двор, Веры на крыльце не было. Куда-то запропастился и своевольный Фокс. Глеб радостно потёр руки, потому что осталось совсем немного. Он достал из сарая старый карниз и принялся чистить проржавевший остов.