Юлия Андреева
Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский

Глава 5. Роза и жемчуг

ЗА ОКОШКОМ ТЯНУЛСЯ унылый осенний пейзаж, покрытая инеем пожухлая трава, похожие на головы лесовиков кочки в снежных шапках, из прорех которых то тут, то там торчали травяные вихры. Под копытами коней слякоть, воздух студен, даже не скажешь сразу, то ли сквозняк из невидимой щели пробирает до костей, то ли это уже простуда взялась за свое паскудное дело – выживать из тела остатки человеческого тепла. Алексей Григорьевич зарылся в меховое одеяло, надеясь хоть немного поспать перед встречей с Ушаковым, да куда там, беспокойные мысли кружились в голове, роились досадливой черной массой, как на отцовской пасеке пчелы. А ведь было о чем подумать, например, как начать разговор с грозным Андреем Ивановичем и, главное, с его протеже, которого начальник Тайной канцелярии обещал предоставить для расследования. Знать бы заранее, что за человек, насколько ему можно доверять. В свои семьдесят один год Андрей Иванович мог самолично провести сложное расследование, распутать заговор и арестовать преступников. А даст человека, который в делах следственных ни бельмеса или, того хуже, которого еще и придется повсюду за ручку водить, ходы-выходы показывать. Глупость. Так и надо сказать Ушакову, либо он сам, либо к черту.

Зевая, Алексей Григорьевич потянулся, вдруг заметив, что его сапог проехался по чему-то мягком у. Нагнувшись, он обнаружил грязный и растрепанный матерчатый цветок, неизвестно каким образом оказавшийся в карете. Впрочем, почему неизвестно каким? Свалился, должно быть, с платья Марии Семеновны, и, не заметив, они с Бецким затоптали его ногами? Неудивительно, ехали-то в полной темноте, теперь же светало. Алексей Григорьевич даже смог определить, что когда-то это, с позволения сказать, украшение было розового цвета и, скорее всего, впервые увидело свет на бальном наряде. Стоп! Но Мария Семеновна была в темном дорожном платье. Он попытался представить бальный цветок на дорожном платье и невольно рассмеялся. Получается, что бутоньерку обронил Бецкой, этот красавец и покоритель сердец в пол не мог позаимствовать пустяшное украшение у какой-нибудь придворной прелестницы, а затем потерять его в карете. Алексей Григорьевич попытался вспомнить, у кого на ближайшем балу было подобное платье, но ничего не получилось. Он хотел было уже бросить розан, но тут же подумал, что даже если Бецкому и нет никакого дела до сделавшей ему маленький любовный подарок дамы, он – Разумовский – просто не имеет права предоставить слугам возможность зубоскалить над незадачливой красавицей. Ведь когда цветок будет обнаружен, его без сомнения опознают, и бог ведает, что тогда придется вытерпеть несчастной. А ведь всем известно, как строга к адюльтеру Елизавета Петровна. Решив спрятать цветок и при случае вернуть его Бецкому или выбросить подальше от вездесущих придворных, Алексей Григорьевич завернул находку в платок и сунул в карман.

Немало обрадовавшись, что ему удалось спасти честь незнакомки, Разумовский снова вернулся мыслями к Ушакову, пытаясь догадаться, какого именно следователя порекомендует ему железный старец. Елизавета Петровна считала, что Андрей Иванович выпишет своего коллегу из-за границы, но кто при российском дворе доверится пришлому дознавателю? Пусть даже самому хорошему, но пришлому. Какие у него связи, рычаги давления? Ведь разнюхивать придется на самом верху…

Определенно там, где бы прошел вездесущий Ушаков, не прошмыгнет ни немец, ни француз. Вообще никто из поднадзорных иностранцев^[19]. А впрочем…

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД Елизавета Петровна приметила необычайно красивого певчего придворного хора, записанного в реестре как Алексей Григорьев, то есть без фамилии, по фамилии-то он был Розум, и происходил он из семьи простого днепровского казака Григория Яковлевича Розума и Натальи Демьяновны Демешко. Роман между цесаревной и певчим начался практически сразу, в результате чего потеряли всякую надежду вернуть себе прежние права бывшие фавориты цесаревны Семен Нарышкин^[20] и Алексей Шубин^[21] – оба в ту пору были отдалены от столицы. В одну из ночей, когда Алексей оставался в покоях у великой княжны, из шкатулки слоновой кости, что хранилась в специальном шкафу в гардеробной, исчезло жемчужное колье. По правилам, рядом с цесаревной всегда должны были находиться ее фрейлины и комнатные девушки, но в первые дни своего нового случая^[22] Елизавета Петровна отсылала всех в дальние покои, дабы никто не смущал ее скромного ангела.

Расследование дерзкой кражи проводил лично начальник Канцелярии тайных и розыскных дел Ушаков, он же допросил всех находящихся при великой княжне дам и девушек, обшарил весь дворец, чуть ли не перекопал сад и даже пытался вскрывать стены и поднимать полы. Безрезультатно. На следующий день после кражи в Зимнем дворце, который чаще называли Смольный двор, проводился большой карнавал, на котором Елизавета и Алексей собирались появиться в испанских костюмах, а весь двор вплоть до последней комнатной девушки должен был преобразиться, представ в каком-нибудь причудливом виде. Разумеется, слугам были пошиты маскарадные костюмы, но в покои Елизаветы при этом никто из посторонних не заходил, две ее девушки сами посетили мастерскую, где получили заказанные платья и раздали их согласно списку.

Во время опроса дворни никто не отважился вслух произнести имя нового фаворита Елизаветы, тем паче не открыл, что в ночь кражи случай находился у цесаревны, но разве ж во дворце что скроешь?

Тогда же, получив от Ушакова подробный отчет о произведенном дознании, а также недвусмысленное пожелание допросить Алексея Григорьевича, Елизавета Петровна по-настоящему испугалась. Андрей Иванович знал свое дело, и там, где любой другой придворный скорее согласился бы отрезать собственный язык, а не выдать, что он посвящен в тайну личной жизни высочайшей особы, Ушаков выложил все начистоту, дав понять, что расследование зашло в тупик и не продвинется дальше до тех пор, пока Елизавета Петровна не дозволит допросить, и желательно под пыткой, бывшего у нее той ночью певчего. Ибо все нити вели к нему.

Поняв, что Алексея Григорьевича подвели под монастырь, и если не удастся собрать достаточное количество доказательств невиновности любимого, Алексей на вечные времена прослывет вором, Елизавета приказала Ушакову закрыть дело и навсегда забыть о нем. Ибо пусть колье хоть драгоценное, хоть бесценное, а подставлять под удар любимого человека она не желала. О колье забыли, о расследовании тоже, со временем Елизавета смирилась с мыслью, что воры давно распродали жемчужины по отдельности, и она уже никогда не увидит отцовского подарка. Впрочем, цесаревна, и тем более дочь Петра Великого, не должна кручиниться по поводу какого-то колье. Зато облыжно обвиненного Алексея она к себе приблизила так, как никого еще до него не приближала.

Совершив переворот в 1741 году, Елизавета сразу же сделала Алексея Григорьевича генерал-поручиком и действительным камергером, выправив несносную фамилию. Теперь его следовало именовать Алексей Григорьевич Разумовский. Должность камергера позволяла случаю дежурить при покоях цесаревны, что он и делал с заметным рвением, выходя на пост и в свою очередь, и перекупая дежурства у других камергеров. Взойдя на престол в 1742 году, Елизавета сделала Разумовского кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного, обер-егермейстером, подполковником лейб-гвардии Конного полка, капитан-поручиком лейб-кампании и владельцем многих тысяч крестьянских душ. А позже тайно повенчалась с любимым в небольшой церквушке подмосковного села Перово, тайно для народа и для представителей высшего духовенства. В новом же, только что отстроенном Растрелли, Летнем дворце^[23] с этого дня они жили практически вместе. Разумовский поселился в смежных с покоями императрицы дворцовых апартаментах, каждое утро они завтракали вместе. На официальных приемах и обедах Алексей Григорьевич занимал место рядом с государыней. Но даже если бы они не жили в открытую, об особом статусе бывшего певчего говорило бы уже измененное специально ради него меню официальных обедов. Для казака Разумовского в реестр блюд были введены малороссийские кушанья, по которым он скучал со времени переезда в столицу.

Самое странное, что расследование кражи полностью прошло мимо главного обвиняемого, никоим образом не затронув его. То есть влюбленный Алексей Григорьевич умудрился не заметить ту возню, которая сопровождала любые расследования Тайной канцелярии. Отдаленным эхом до него доходили слухи о произошедшей неприятности, но видя, что любимая не придает происшествию значения, Разумовский решил, что дело не стоит того, чтобы о нем расспрашивать, а потом и вовсе забыл о краже.

И кто бы мог подумать, что именно теперь похищенные сокровища неожиданно появились, точно из-под земли, так что Елизавета была вынуждена рассказать мужу и о расследовании, проведенном Ушаковым, и о том, что именно он – Алексей – девять лет назад являлся главным подозреваемым и практическ и ходил под дыбой, на которую его мечтал повесить обожавший свою работу Андрей Иванович.

Несмотря на недомолвки, покашливания и виноватые улыбки, Разумовский догадался, что дело было закрыто исключительно из-за того, что Елизавета опасалась, что Андрею Ивановичу не удастся доказать невиновность фаворита. Виданное ли дело, в покоях цесаревны все дамы, все лакеи, все камергеры и прочие проверены-перепроверены, все рекомендованы, почти все чьи-то родственники, и лишь один Алексей – чужой в этом мире.

Утраченные жемчужины неожиданно вновь явились миру на детском карнавальном костюмчике девушки-бурятки, служащей при особе Елизаветы. Очень хорошенькая малышка присутствовала на карнавале в своем национальном платье и кокошнике, расшитом красными и зелеными бусинами.

После того, как в 1735 году была обнаружена кража, Ушаков приказал спрятать до поры до времени все карнавальные костюмы, но так как расследование не было завершено, их так и оставили пылиться в одной из кладовок Зимнего дворца. Тем не менее некоторое время назад Елизавета получила в подарок еще двух маленьких бурят, которые должны были по задумке Петра Федоровича открывать бал. Мальчику дали пажеский костюмчик, в котором он очень недурственно смотрелся, когда же стали подыскивать платье для девочки, служащая при особе государыни бурятка Айдархан вспомнила о своем карнавальном платье, которое на нее надевали девять лет назад. Платье сыскали в Зимнем дворце, и девушка обещала привести его в должное состояние, постирав и заменив несколько еле-еле держащихся бусин. Когда же она замочила платье в горячей мыльной воде и начала тереть его руками, краска размокла, а красные и зеленые бусины неожиданно превратились в белый сверкающий жемчуг, так что, когда бедняжка наконец вытащила платье из таза, на красно-зеленом фоне перед ней сверкали крупные жемчужины. Плохо понимая, что произошло и, главное, что ей за это будет, девушка кликнула на помощь, и вскоре явившиеся на зов слуги обнаружили жемчуг.

Получалось, что кто-то разобрал колье и, предварительно покрасив жемчужины в яркие цвета, пришил их к аляповатому бурятскому наряду. Почему именно к нему? Так пятилетняя девочка вряд ли смогла бы что-либо заподозрить.

Получалось, что расследование можно и нужно было возобновлять. И первым делом заново допросить всю швейную мастерскую. Конечно же, Разумовский мог взять эту работу на себя, поручив доверенным людям разобраться в ситуации, но теперь ему было обидно, что любимая женщина могла хотя бы на секундочку усомниться в его честности. Поэтому дело, которое начинал Ушаков, должен был завершить именно Ушаков, в то время как он – Алексей Разумовский – демонстративно бы умыл при всех руки, предоставив свершиться правосудию.

Кроме того, была еще одна малоприятная деталь. За эти годы маленькая бурятка подросла и последние несколько лет официально состояла уже не в свите императрицы, а была приписана к его прислуге. А раз платье принадлежит бурятке, а сама бурятка его – Разумовского – собственность, стало быть, все это время проклятые жемчуга находились от Алексея Григорьевича на расстоянии вытянутой руки. А это уже не шутки!

Разумовский вздохнул, вдруг поняв, что карета остановилась у крыльца какого-то особняка и, оказывается, он действительно уснул. Протерев лицо и уши, Алексей Григорьевич вылез из экипажа и, лениво потягиваясь и притоптывая, правая нога все-таки умудрилась затечь, направился к встречающему его на пороге лакею.

Глава 6. Ушаков

– ПАСЫНКА БЫ МОЕГО задействовать, вот только что из Персии вернулся, да, боюсь, опять у своего нового друга и благодетеля канцлера на Каменном отсиживается. Медом ему там, что ли, намазано? – Голос Андрея Ивановича был достаточно зычным и громким, таким голосом не с «ночным императором» разговоры разговаривать, слуг нерадивых гонять. – Говорит-де, устал. Отдых требуется. Ну, отдых я как раз понимаю, в баньку с дороги сходить, с женой помиловаться, с друзьями встретиться, так на все про все бери неделю, и еще дней шесть свободными останутся, так что со скуки подохнешь. Разве не так?!

Он выразительно развел руками, так что наблюдающий за ним Алексей Григорьевич с трудом сумел сдержать предательскую улыбку. О невероятной трудоспособности Ушакова ходили легенды.

– Вы совершенно правы, Алексей Григорьевич, иностранец в таком деле всенепременнейше сбрендит, а вот коли мы с вами Степана^[24] моего к делу приставим?

Я Степку-то с малолетства знаю, пять лет дитяти исполнилось, когда я на матушке его женился. В первый раз, помнится, подарил ему игрушечную сабельку и коробку солдат. А он принял, сам серьезный такой, не улыбнется. По всему видать – большим начальником станет. Толстый, крупный и при этом шустрый. Сын стольника Федора Карповича Апраксина, я его папку лично знавал, а вот со вдовой уже после смерти супружника-то знакомство свел. Вот как бывает. Моя Елена Леонтьевна^[25] – добродетельнейшая из женщин, я вам доложу. Вы не слушайте, что ее за глаза усатой кличут. Знаю я, кто слухи сии распускает, наблюдаю, но ничего не предпринимаю пока. Усы присутствуют, врать не стану, впрочем, на усы я тогда не смотрел. На красоту ее загляделся, на стать! Увидел, понял: пропал. Раньше-то люди любить умели, не то что нынешние. Про присутствующих не говорю. – Он сделал вид, будто бы смутился, но Разумовский давно уже понял: коварный старик предпочитал резать правду-матку, а если и не мог высказать собеседнику все, что о нем думает, то и дело как бы случайно допускал неприятные оговорки.

– Помню, сразу я тогда понял, не по себе каравай выбрал, не моя это жар-птица, высоко летает, и небо у ней другое. Хоть в лепешку разбейся, хоть звезду с неба достань, и не взглянет на раба своего… – Ушаков кивнул лакею, и тот проворно извлек из комода штоф и разлил в заранее расставленные на столе рюмки вишневую наливку.

– Как же вы уговорили Елену Леонтьевну выйти за вас? – Несмотря на намеки Ушакова, Разумовский был очарован рассказом.

– Да как бы я уговорил? Так бы и стоял под ее окнами по стойке смирно, пока не обратился бы в соляной столб. Думал, ужо совсем изведет меня любовь эта, зараза. А тут как раз случилась оказия, вызывает меня Петр Лексеич для какого-то доклада. О постройке кораблей, что ли… доглядывал я тогда за работами на верфи, не суть. Помню, спрашивает он меня, отчего ты, братец, с лица спал? Никак недужишь? И тут я понимаю, а была не была, в ноги ему хлоп – и рапортую. Так, мол, и так, влюбился, чрез любовь сию и помираю. Он меня поднял и по всей форме допросил, кто, мол, такая, какого роду-племени да где живет? Я ему – вдова Елена Леонтьевна Апраксина, урожденная Кокошкина. Знаю, говорит, такую. Богата, неглупа и собой очень даже, несмотря на усики. Вот именно, кто она и кто я? Тайный фискал Его Императорского Величества. Она согласится, так родня ее меня в штыки примет. Не в штыки, так все одно – роптать станет.

Выслушал меня Петр Лексеич да как заорет: «Я им поропщу, окаянным!» И тут же приказ издал, меня в гвардейские капитаны, но с тем, чтобы впредь все поручения получать непосредственно от Его Величества, и не иначе. К званию – поместья и крестьян. А потом обрядил меня в один из своих кафтанов, благо что росту я на полголовы всего ниже Его Величества, а в плечах столь же широк, и повез с невестой будущей знакомиться. Когда царь сватает, какая же дура откажется. Вот с тех пор и живем в любви да согласии.

Впрочем, я не о себе, о пасынке хотел сказать. Он, конечно, теперь, что называется, на коне, секунд-майор Семеновского полка, орден Святого Александра Невского. Но ведь зато везде, где надо, пройти сможет. Знакомствами какими оброс! Ему иногда за глаза пеняют, мол, Миниха^[26] предал, но да, я ведь допрашивал этого Миниха и знаю, такого не грех и предать, много кому от падения дражайшего Бурхарда добра перепало, – Ушаков смерил пытливым взглядом Разумовского, но тот умел держать удар и не вспылил. Все знали, что после ареста Миниха большая часть его владений досталась именно Алексею Григорьевичу.

– Как известно, в решающий момент Миних поставил не на ту карту, – Разумовский торопливо отпил из своей рюмки, в свою очередь наблюдая за реакцией начальника Тайной канцелярии. Ни малейшего замешательства или смущения. Ушаков никогда не участвовал ни в каких переворотах, но все государи его отчего-то любили, Петр Великий считал Андрея Ивановича своим человеком, облагодетельствовав его и даже, как выяснилось, устроив брак с любимой женщиной, Екатерина I^[27] пожаловала Ушакова в генерал-лейтенанты и наградила орденом Святого Александра Невского. В то время он уже плотно занимался раскрытием самых сложных уголовных дел. Когда же на престол вступила Анна Иоанновна^[28], Ушаков был назначен сенатором, а также начальником Канцелярии тайных и розыскных дел. Поговаривали, будто он лично пытал Волынского^[29], а после падения Анны Иоанновны – ее любимчика Бирона^[30], которого перед этим поддерживал в его стремлении сделаться регентом при малолетнем Иоанне Антоновиче^[31].

Во время переворота, посадившего на трон Елизавету Петровну, Ушаков решил не вмешиваться и на некоторое время даже уехал в деревню, откуда был вызван возглавить комиссию по делу Остермана^[32] и иных противников новой власти.

Пять государей подряд, ну, пусть четыре вместе с Петром II^[33], младенец Иоганн не в счет, и всем не продержаться без Ушакова.

– Я Миниха никогда не жаловал, а вот он очень даже хотел завязаться со мной тугой веревочкой, а потом на моих плечах да в… Впрочем, мне на него грех жаловаться, помог Степку в люди вывести, хорошие рекомендации ему давал, все надеялся, что я его за то благодарить стану. Наивный. Я ему спасибо не сказал, потому как если он в донесениях самой императрице врал, будто пасынок мой больших успехов добился, и он им весьма доволен, стало быть, его это грех. Ибо не пристало подданным государыню обманывать. А если Степка всего сам добился, так при чем здесь Миних? Сам и молодец. Посему я нынешнюю Степкину дружбу с канцлером очень даже одобряю. Не такой человек Бестужев^[34], чтобы с шантрапой якшаться. Одно в Степане Федоровиче плохо, слишком он любит на виду хвост распускать, привык, понимаешь ли, в Персии каждый день новый кафтан себе шить, к роскоши, к блеску прикипел, зараза. А все почему? Потому что расслабляет эта дипломатическая служба нашего брата, простого солдата.

На прошлой неделе на приеме у канцлера видел его, стоит на самой верхней ступеньке мраморной лестницы колосс Родосский, ноги – две колонны, головой потолок подпирает, сам поперек себя шире, красуется, вишь ты. Так туда, почитай, одновременно с нами знакомцы какие-то канцлера приехали, не помню уж, кто, с юной дочкой. Девица, как чудо сие узрела, тотчас в обморок и рухнула. Видать, от роду такого экземпляра не видывала и о том, что проживает эдакое чудо на божьем свете, а не стоит где-нибудь в кунсткамере, представления не имела. Хорошо хоть жена^[35] ему – Степану то есть – досталась под стать, не то точно поломал бы, окаянный, потому как силища… в батю пошел.

Ну ладно, посмеялись и будет, я Степана к себе письмом вызвал, Елена Леонтьевна очень уж желают сыночка ненаглядного видеть. Но прежде чем к делу пристроить, как водится, с вами хочу все обговорить. Потому как дел у Тайной канцелярии нынче слишком уж много, не до всего руки доходят, а тут первостатейной важности, так что я вот думаю: возьмемся со Степой вместе по-тихому, по-родственному. Мужик ведь как говорит, сор из избы. А мы со Степаном Федоровичем, почитай, одна изба и есть. Степка ведь мне заместо сына. Нам с Еленой Леонтьевной Господь одну только дочку подарил, Катеньку^[36]. Была бы здесь, я бы и ее к делу приладил. Да только не достать ноне, по заграницам вместе с мужем и детками летает. Петр Григорьевич^[37] – зять мой разлюбезный – нынче посланником в Германии, а до этого в Дании переговоры переговаривал. Впрочем, если со Степаном не выйдет, назначим кого посообразительнее. Тут ведь, как я понял, главное, чтобы ставленник наш не столовался на счет Шувалова… – Андрей Иванович метнул в Разумовского быстрый взгляд и тут же улыбнулся. На этот раз снаряд достиг цели. Алексей Григорьевич не успел сделать каменное лицо и прокололся.

– Вы правы, – развел руками Разумовский. – И супротив вашего пасынка я, как вы понимаете, ничего не имею. Собственно, мы с ним мало знакомы. Я только одного побаиваюсь, уж больно Степан Федорович заметная ныне фигура. С одной стороны, оно, конечно, и неплохо, будет допрос вести, вряд ли кто, зная заслуги его перед отечеством, лгать посмеет. А с другой… и потом, одно дело придворных стращать, а совсем другое… – Он не смог подобрать нужных слов. – В общем, станет генерал-аншеф со всякой прислуги показания снимать? Во всякие тонкости низкого люда вникать, а ведь кто-то эти жемчужины не поленился сначала выкрасить, а затем к платью пришить. Скажете фрейлины? Статс-дамы ручки нежные марали? Краска въедливая, враз бы спознали. Кто-то из служанок, из портних… боюсь, бросит Степан Федорович это дело, не начав.

– И то верно, батюшка. Изленился мой Степка чрезмерно, впрочем, оно поправимо. Есть у меня и другой кандидат на примете, кстати, тоже Степан, но этот ужо шустр до чрезвычайности. При Тайной канцелярии служит, шестнадцати годков от роду, но сметлив и на ногу легок. Шешковский^[38] его фамилия, сын Ивана Емельяновича^[39], канцеляриста сенатского. До девяти лет воспитывался дома, а потом как раз Высочайший указ последовал, чтобы «офицерам, дворянским и против всякого звания служилым и подьяческим детям от семи лет и выше явиться в Санкт-Петербурге у герольдмейстера и малолетних записывать в школы и обучать грамоте и прочим наукам, кто к чему охоту возымеет». Привел его, значит, Иван Емельянович, проэкзаменовали и тут же определили в коллегию экономии для последующего определения в греко-латинскую школу с обучением латинскому языку. Год прошел вполне удачно, а потом школа возьми да и сгори совсем. Пришлось воспитанников, кого по другим учебным заведениям не перераспределили, домой вертать. Еще год дома отсидел, да отец его на службу в Сибирский приказ определил, в число приказных недорослей.

К нам в Тайную канцелярию он поступил три года назад, тем не менее до сих пор приписан к Сибирскому приказу. Я уж и сам хотел просить высочайшей милости перевести паренька в Санкт-Петербург насовсем, и тут ваше письмо. Жемчуг этот неладный. Вот я и подумал, там, где мой пасынок по причине чрезвычайной своей полноты не пролезет, этот шустрик непременно прошмыгнет. Собственно, я почему хотел пасынка к этому делу приставить, он у меня из-за границы вернулся и покамест вроде как свободен, прикажу – сделает что велено, и при этом его на время расследования не придется от основной службы избавлять. А вот Шешковский служит и весьма усерден. Мы ему сейчас вышлем из Сибирского приказа предписание явиться к месту прохождения постоянной службы, а он вроде как откажется, сперва при свидетелях мне прошение подастали в ноги кинется, посмотрим, как лучше по обстоятельствам сложится, чтобы, значится, отстоял я его. А когда я руками разводить стану, сорвется и сбежит. В Сибирский приказ не явится – неповиновение, стало быть, проявит, у нас тоже никто с него ежедневного сидения спрашивать не станет, в свободном, стало быть, полете. А пока он таким макаром между небом и землей зависнет, мы его нашими делами-заботами и обременим. Как считаете, хорош план?

– А коли его за неподчинение приказу Шувалов в крепость заточит? – нахмурился Алексей Григорьевич.

– Кто заточит? – явно на показуху удивился Ушаков. – Сашка заточит? И это при живом-то начальнике? Шиш ему, а не Шешковского. Начнет не на месте усердие проявлять, враз сыщем, кому из его парика пыль-то выбить. В розыск разве что может объявить, его право. А как словит да запрет, так парнишку и освободим. Потому как к тому времени у меня уже приказ об увольнении негодника из Сибирского приказа и о зачислении его на постоянную должность в Тайную канцелярию высочайшим именем подписанный будет.

В общем, он тоже сегодня должен прибыть. А дальше уже решим, кто этим делом займется и как станем действовать, чтобы клятый мой заместитель ни о чем не догадался.

Любой на месте Разумовского бы, наверное, удивился, а удивившись, и возмутился, отчего Андрей Иванович предлагает такой скромный выбор – всего два человека, что у него, в Тайной канцелярии толковых людей в обрез? Но, давно зная Ушакова, Алексей Григорьевич уже заприметил, что главный заплечных дел мастер империи, как нередко именовали начальника Тайной канцелярии, был невероятно щепетилен в отборе людей. Как он сам неоднократно говаривал, желал бы трудиться, как делал это в свое время незабвенный Федор Юрьевич Ромодановский^[40] – князь-«кесарь» и глава легендарного Преображенского приказа. Несмотря на невероятный авторитет у царя и сосредоточенную в руках князя-кесаря власть, подвластный ему приказ отнюдь не изобиловал праздными людишками. Считайте сами: два дьяка и пять-восемь подьячих, дозорщик, два лекаря и лекарский ученик, заплечный мастер, четыре сторожа, четыре конюха и шестнадцать рабочих различных специальностей.

Кроме того, в распоряжении приказа находилось несколько десятков офицеров и солдат гвардии, прикомандированных к нему для несения караульной службы.

Подражая своему кумиру, Андрей Иванович также держал подле себя только самых проверенных и талантливых работников, которые обычно были заняты разбором сразу же нескольких дел, и оттого он, даже если бы захотел, не мог выделить для расследования дополнительные силы.

– А ЧТО КОЛИ по окончанию расследования выяснится, что жемчуга похитил ну… чтобы меня вором выставить?

– В смысле ваш стародавний недруг Александр Шувалов?

– Ну да, что тогда с вашим следователем будет? Шуваловы же его непременно изничтожат.

– А, двум смертям не бывать, спрячу Степашку тогда в Преображенском приказе, пасынок же за Бестужевым, дай ему бог здоровья, схоронится. А то, бог даст, государыня сковырнет, наконец, всю эту шуваловскую змеиную породу, а тогда можно будет уже и не таиться.