Юлия Андреева
Галина Вишневская. Пиковая дама русской оперы

Другой похожий случай произошел с Галиной в Вене: когда она играла в той же «Тоске», у нее на голове неожиданно загорелся искусственный шиньон. «В ажиотаже этой безумной по драматическому напряжению сцены я бегала с ножом в поднятой руке вокруг корчившегося в предсмертных судорогах Паскалиса, не зная, что произошло только что за моей спиной… как вдруг мой слух пронзил женский визг (первой закричала сидевшая в зале моя австрийская подруга Люба Кормут). В ту же секунду я услышала над своей головой треск, будто зашипела ракета фейерверка. Я почувствовала, как весь мой огромный шиньон поднялся вверх. В глазах замелькал ослепительный свет, и сквозь него я увидела вскочившего на ноги «убитого» мною Скарпиа… С криком «Фойер, фойер!» он ринулся ко мне и, схватив за руки, повалил меня на пол. Как молния мелькнула мысль: горит платье!.. Инстинктивно ухватившись за ковер, я пыталась зарыться в него лицом… Моих рук коснулось пламя… горят волосы!.. Схватив горящий шиньон обеими руками, я что есть силы стала рвать его и, наконец, выдрала вместе с собственными волосами… Вскочив на ноги, я увидела бегущих ко мне из всех кулис людей… Почему не слышно музыки?.. ведь я не докончила акта… почему меня уводят со сцены?..» И финал: «Видя, что я стою на ногах, директор выбежал перед занавесом и объявил, что, кажется, нет серьезных ожогов. Меня же заботила только одна мысль, что нужно срочно надеть новый шиньон и продолжить спектакль.

– Скорее принесите другой шиньон, слишком большая пауза!..

На меня смотрел директор театра как на кретинку.

– Вы что, собираетесь петь?

– Конечно… скорее принесите шиньон!

Я не замечала, что врач бинтует мне руки, что у меня сгорели ногти на обеих руках. Для меня во время исполнения роли все, что я делаю на сцене, так важно, как вопрос о жизни и смерти. Если бы мне отрезали голову, только тогда я не смогла бы допеть спектакля».

Летом 1941 года отец Гали отправился на новое место службы в Эстонию и, небывалое дело, пригласил дочь ехать с ним, с тем, чтобы к началу учебного года она вернулась в Кронштадт. Тарту сразу же понравился девочке, никогда прежде не бывавшей в ближнем зарубежье. Правда это теперь тоже был СССР, Эстония только-только «добровольно» присоединилась к нашей стране, так что эта поездка не считалась заграничной. «Какая была поразительная разница между той жизнью, которую я знала, и той, которую увидела! Я попала на другую планету. Люди так красиво одеты, и так вкусно они едят, и такая чистота на улицах! А живут все в отдельных квартирах, коммунальных здесь и не бывает. А за что же мне говорят «спасибо» в магазине? За то, что мне привалило счастье, и я купила эти сказочные туфли?! Нет, этого не может быть, тут что-то не так. Ну, конечно, все это происки капиталистов. Заманить, одурманить советского человека, а потом… Да нас не проведешь, нам об этом по радио каждый день говорят, это у нас и ребенку известно. Да и папаша мой ведет разъяснительную работу:

– Ничего, скоро прикончим эту сволочь, разожрались, паразиты!»

Великая Отечественная война застала Галю в Тарту, она спешно выехала вместе с летней воинской частью. Посадили в автобус с летчиками, и домой. «За эшелоном шел спецотряд – взрывали за собой мосты. Ехали днем и ночью. Да это было и не отступление, а просто паническое бегство. Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для меня война. Так кончилось мое детство. Мне было четырнадцать лет».

Галина Вишневская в детстве. Ок. 1929 г.

Глава 3
Война

Линия фронта – это улыбка войны.

О’Санчес

Школы продолжали работать, и 1 сентября никто не отменял. Просто теперь наряду с обычными предметами там преподавали науку войны – нужно было уметь перевязать раненого, гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием.

Теория стремительно превращалась в практику. Прямым попаданием разрезало огромный линкор «Марат», стоявший в Петровской гавани. «Когда мы прибежали туда, глазам нашим представилось страшное зрелище: сотни матросов в одних тельняшках, среди них масса раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении падают на землю… Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в гавани красная от крови. Первая кровь… Так вот что такое война!..»

А немцы уже под Ленинградом, бомбежки, обстрелы каждый день. И вот уже Галина голыми руками разбирает развалины только что, буквально минуту назад рухнувшего дома, чтобы вытащить оттуда хоть кого-нибудь. Тут же появляется первое горькое знание – «мертвые тяжелее живых», в воздухе запах битого кирпича и опаленного железа. В Ленинграде горят Бадаевские склады с продовольствием. Вывод напрашивается сам собой – урежут паек. То, что Кронштадт попадет в положение осажденного города, никто и не представлял.

Вообще, мы много говорим о блокаде Ленинграда, но ведь полностью зависящий от него Кронштадт страдал не меньше.

Война началась 22 июня, а уже 20 ноября 1941 года рацион хлеба составлял 125 граммов на иждивенческую карточку и 250 на рабочую. Кроме этого давали 300 грамм крупы и 100 грамм масла на месяц. А потом стали выдавать только хлеб. Спастись могли лишь те, у кого были какие-то запасы.

В домах и даже школах перестали топить, электричества нет совсем. Дома все сидят у коптилок – баночек с горючей жидкостью, из которой торчит маленький фитилек. В результате у всех прокопченные лица, копоть заполняет поры, морщины, собирается в уголках глаз. Никто не умывается, тем более не моется. А как мыться, когда в доме холоднее, чем на улице? Да и воду нужно таскать в квартиру ведрами. Перестали мыться – появились вши. Поначалу еще работали столовые, где можно было за талончик на 20 г крупы получить тарелку жидкого супа. Хоть что-то теплое, уже хорошо.

Губная помада, у кого она была, намазывалась на хлеб, от нее зубы были красные, как у вампира. А по улицам ночью шастали самые настоящие вурдалаки, те, кто потихоньку отрезали у мертвецов куски мяса. Непонятно, как они потом умудрялись готовить трофеи? Ведь почти все жили в коммуналках, а мясо, вари его или жарь, весьма сильно пахнет.

Если кто-то терял карточки, было понятно, что он вряд ли продержится до следующего месяца, поэтому многие не спешили выносить из домов покойников, продолжая получать хлеб на их карточки. Трудно представить, каково это было, жить в одной комнате с трупами.

В Галиной семье дядя Коля^[34] и дядя Андрей ходили опухшие от голода, а бабушка так ослабла, что уже не могла подняться. Она ужасно мерзла и все время сидела возле буржуйки, на растопку которой пошли уже все шкафы, столы, досочка за досочкой уходил паркет.

Старались сохранить книги. Обливаясь слезами, отрывали переплеты и топили ими, только не любимые тексты, не любимых героев, не волшебные стихи, согревающие сердца, помогающие хотя бы ненадолго сбежать в волшебный мир. И еще работало радио, где кроме сводок с фронта звучали довоенные радиопостановки и стихи…

 
«У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,
У подъездов, глухо запахнутых,
У резных чугунных ворот
Гражданка Анна Андреевна Ахматова,
Поэт Анна Ахматова
На дежурство ночью встает»^[35].
 

31 августа 1941 года повесилась Марина Цветаева в доме Бродельщиковых в Елабуге, куда вместе с сыном была определена на постой. За два года до этого ее муж Сергей Эфрон был расстрелян, еще раньше их дочь Ариадна^[36] попала в тюрьму. Эфрон был арестован НКВД 10 ноября 1939 года. Был множество раз пытан, но так и не согласился дать показания против близких ему людей. 16 октября 1941 года на Бутовском полигоне НКВД вместе с ним расстреляли 135 человек, нужно было спешно «разгрузить» переполненные тюрьмы.

 
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
 

Лилась «Песня о Родине» Исаака Дунаевского^[37] на стихи Василия Лебедева-Кумача^[38] из фильма «Цирк». Песня написана в 1936 году.

В результате Ариадна провела 8 лет в исправительно-трудовых лагерях и 6 лет в ссылке в Туруханском районе. Реабилитирована только в 1955 году.

Неудивительно, что Цветаева не нашла в себе силы продолжать неравную борьбу. Перед смертью поэтесса написала три предсмертные записки: тем, кто будет ее хоронить, «эвакуированным», Асеевым и сыну^[39]. Записка сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Записка Асеевым: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. А меня – простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!».

Записка «эвакуированным» (сама записка была изъята в качестве вещественного доказательства и затем утеряна. Текст ее был скопирован сыном Марины Георгием Эфроном): «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы – страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом – сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте».

Могила Цветаевой, так же как могила Мейерхольда, утеряна.

Однажды во время блокады отец нашел Галю и пригласил ее в гости. В то время Павел Иванов работал на продовольственном складе, он жил в Кронштадте вместе со своей новой любовницей Татьяной. В 1942 году, убежденный большевик, ленинец, он встречал свою похожую от голода на тень дочь богато убранным столом, на котором чудо-птицей возвышался зажаренный гусь!

«Павел, что это дочка-то твоя такая худенькая?» – поинтересовалась Татьяна.

Уходя, Галя попросит отрезать кусочек чудо-птицы для бабушки, и Татьяна выдаст ей лакомство.

Удивительный контраст: в этом доме не только не голодали, а словно и не знали об окружающем их голоде и горе, словно не было трупов на улицах, не было ужаса, не было войны.

Павел Андреевич Иванов – отец Галины Вишневской

От богатого довольного жизнью отца Галя вернулась в холодную комнату к бабушке, поделиться с ней нечаянным подарком. Вскоре девочка узнает, что еще не видела самого худшего в этой жизни. Однажды ночью, когда Галя спала, на бабушке загорелась одежда, услышав крики, девочка бросилась к ней, накинула одеяло, сбила пламя, но старушка уже получила множественные ожоги, которые было нечем и, главное, некому лечить. Два дня Галя мужественно ухаживала за пострадавшей, делала марганцевые примочки, бабушка могла только плакать и призывать смерть, которая, наконец, милостиво избавит ее от страданий. На третий день девочка не выдержала и, завернув бабушку во все одеяла, повезла ее в госпиталь. Там старушка и умерла через пару дней.

Пришедшая после очередного дежурства на крыше Галина не только не нашла своей любимой бабушки, а даже не смогла выяснить, где ее похоронили. Всех мертвых увозили при первой возможности, никто никого не ждал, да и мог ли кто-то гарантировать, что вернется?

Теперь Галя сидит одна в непротопленной комнате, плохо понимая, что делать дальше. Когда-то здесь стоял высокий адмиральский шкаф с резными цветами, его пришлось сломать, чтобы топить буржуйку. В этом шкафу бабушка собирала Галино приданое – серебряные ложки и вилки, но с начала войны их пришлось заложить. Была еще страховка на Галино имя: удивительное дело, приятель деда, тоже бывший печник и тоже горький пьяница Иван Глот, которого в доме подкармливали из жалости, так как работать он уже не мог, пил, побирался, а умерев, оставил Гале совершенно невероятное наследство – страховку на целую тысячу рублей на ее имя. Когда дядя Ваня помер, хоронить его собрались всего два человека – Галина бабушка и дядя Андрей, вошли в его комнату, а там – шаром покати. Все пропил подчистую, только в углу черный гнилой матрас, и у стены – сундучок. Открыли, а там на самом дне бумага на имя Галины Павловны Ивановой. Вот же как бывает, сам голодал, а страховку для неродной ему девочки оплачивал. Только где теперь эта страховка? Бабушка положила ее в сберкассу на Галино имя, да только теперь какие сберкассы? Ищи-свищи.

Появилась возможность эвакуировать детей и женщин, их перевозили на машинах через замерзшее Ладожское озеро. Немцы об этой лазейке, разумеется, знали и бомбили. Многие машины с людьми ушли под лед, тем не менее, эвакуация не была остановлена. Никто не хотел упускать шанса спасти хоть сколько-нибудь людей! Тетя Катя с тремя детьми и дядей Андреем решились рискнуть. Галя не захотела ехать с семьей и не сразу узнала, что, успешно перебравшись на другую сторону, двое младших кузенов набросились на хлеб, впервые с начала войны наелись досыта и через день померли в мучениях. В результате Катя осталась со старшим сыном. Андрея на берегу она так и не дождалась. Ехал на другой машине, может, погиб на «дороги жизни», может потом куда-то распределили. Писем от него позже тоже не было. В общем, сгинул.

Тем же маршрутом уехал идейный коммунист Павел Иванов со своей новой женой Татьяной и ее детьми. Но и о собственной кровинушке, надо отдать ему должное, вспомнил. Да не просто так, заявился в холодную адмиральскую квартиру и оставил там восьмидесятилетнюю Танину бабушку. Она-де Ладожской дороги все одно не перенесет, а так вам веселее вдвоем будет.

Голодать, что ли, веселее? Карточки бы свои да Татьянины что ли оставил! «Так и сидела несчастная старуха на диване. Сидела и все молчала. И умерла вскоре. Соседки из квартиры напротив зашили ее в одеяло, а хоронить некому. Два дня лежала она на полу возле моей кровати. Мне страшно, я спать не могу, в квартире ни единой души больше… Все чудится мне, что она под одеялом-то шевелится… Потом пришли какие-то мужики, взяли ее за ноги – так волоком по полу, потом по лестнице вниз и потащили. Поднять да нести, видно, сил не было. Бросили на тележку и увезли».

Так и осталась Галя совершенно одна в пустой холодной квартире. Сил что-либо делать не было. Лежала и грезила наяву, представляя себя в каких-то роскошных дворцах, среди веселых, танцующих людей. И сама она не опухшая, синюшная с цинготными пятнами, а красавица, в розовом платье с зелеными лентами. И вокруг нее цветущие сады, белые беседки, фонтаны и музыка, музыка, музыка… Много всего она тогда себе навыдумывала, чтобы с ума не сойти.

Очнулась от того, что кто-то тряс ее за плечи.

– Жива? С кем ты тут? Одна? Да разве ж можно одной? Айда с нами.

Галя посмотрела – девушки, чуть старше ее, все в каких-то комбинезонах, веселые. Отчего же не пойти, там люди, там жизнь. Пошла.

Так Галя оказалась в штабе МПВО (местной противовоздушной обороны). Ее зачислили в отряд, состоявший из 400 женщин. Жили, разумеется, на казарменном положении. Командиры – старики, которых по возрасту и болезням не взяли на фронт. Галя получила такой же как у ее новых знакомых серо-голубой комбинезон и паек. Отогрелась и снова почувствовала себя живой.

Дежурили посменно на вышках. Если где пожар вспыхнет, куда бомба попала, где был обстрел, обо всем следовало незамедлительно докладывать командованию. Выкапывали заваленных в разбитых взрывами домах, отводили обессиленных в бомбоубежища, оказывали медицинскую помощь. А пока не было обстрела, работали по расчистке города. Деревянные строения разбивали, разламывали на дрова, после чего дрова раздавались населению.

Как расчищали? Да уж не кранами и экскаваторами со специально приспособленными для таких дел ковшами: ломами, кирками, лопатами, топорами. И все это делали голодные, озябшие, непрерывно болеющие женщины и девушки, многие, как Галина, – подростки. Войну она встретила четырнадцатилетней Джульеттой, ну или берите героиню поближе – Наташей Ростовой, которой в начале романа всего тринадцать. Тогда она еще влюбляется в Бориса Друбецкого, который живет со своей матерью поблизости от Ростовых. Помните первый бал… изящное платье, красивая прическа, туфельки. А тут валенки на ногах, лом в руках, и спешит наша героиня отнюдь не на бал, а идет тяжелой, почти мужской походкой чинить городскую канализацию. «После страшных морозов везде полопались канализационные трубы, и, как только земля оттаяла, надо было чинить канализацию. Это делали мы, женщины, – «голубая дивизия». Очень просто делали. Допустим, улица длиной 1000 м. Сначала нужно поднять ломом булыжную мостовую и руками оттащить булыжник в сторону. Выкопать лопатой и выбрасывать землю из траншеи глубиной метра два. Там проходит деревянный настил, под которым скрыта труба. Отодрать ломом доски и… чинить там, где лопнуло. Рецепт прост и ясен, как в поваренной книге. Вот так я и узнала, как устроена канализация. Стоишь, конечно, в грязи по колено, но это неважно – ведь мне дают есть».

На службе действительно кормили просто по-царски. Иждивенцам полагалось всего 125 г, здесь же хлеба отмеряли целых 300 г. Правда, его отдавали утром одним куском, и нужно было иметь недюжинную силу воли, чтобы не съесть весь сразу, а оставить хоть сколько-нибудь про запас. Еще полагался кусочек сахару и 20 г жиру. На обед – суп и каша, на ужин – каша. Всего немного, совсем чуть-чуть, но для блокады это вообще царская еда, и, что немаловажно, так кормили не от раза к разу, а каждый день!

Наш человек везде может выжить, в любых условиях, но Галина вряд ли смогла бы выдержать выпавшие на ее долю испытания, не получись у нее снова петь. Какой смысл в такой жизни, где нужно махать киркой, и при этом только мечтать о сцене? Поэтому едва отогревшись и хоть немного отъевшись на новом месте, она стала посещать джаз-оркестр при стоящей рядом морской военной части. Там она пела популярные песни, романсы и даже оперные арии.

На репетиции, разумеется, ее не командировали и не отпускали, она сама, закончив тяжелый рабочий день, натаскавшись булыжников и бревен, умывалась и бежала на спевку, чтобы после отправиться на концерт на один из кораблей, которые стояли в фортах вокруг Кронштадта.

Неудивительно, что такая работа требовала чего-то более согревающего, чем просто суп. Пили спирт, только так можно было надеяться, что организм выдержит полдня в грязи и холодной воде.

Жили все вместе комната на двадцать кроватей, в центре – железная печь, где все сушат одежду, и стол. Никаких шкафов, все свое складывается в сундучках под кроватью, есть еще тумбочка, но это для самого необходимого.

Все женщины разных возрастов, с разным жизненным опытом, кто-то замужем не однажды, кто-то уже детей успел перехоронить, кто-то, как Галина, еще и не целовался. А вокруг полно военных моряков, город-то морской. Неудивительно, что многие женщины пошли в разгул и пьянство, некоторые откровенно занимались проституцией, получая за свои услуги спирт, шоколад, махорку, кто-то довольствовался статусом ППЖ – походно-полевая жена. Дома у мужчины семья – жена, дети, а здесь под боком другая жена, все это знают, но никто не осуждает. А что делать? Такая жизнь. Впрочем, многие ППЖ позже изменяли свой статус: мужчина разводился с первой семьей и женился уже официально на своей военной подруге.

Галина Вишневская в «голубой дивизии». 1943 г.

После каждого концерта артистам ставили стандартное угощение – тарелка супа, кусок хлеба и стакан водки. Можно, конечно, попробовать выменять водку на хлеб, любителей этого дела во все времена было с избытком, а во время войны и подавно. Галя как-то возвращаясь в часть пьяная после концерта, попала под ледяной ливень. И ничего, выжила, вернулась веселой и довольной. Бросила мокрые вещи на печку сушиться, и спать. После этого уверовала в целительную силу спиртного.

А потом Галя влюбилась в молодого лейтенанта с подводной лодки «Щ № …» – «Щука», как шутливо называли ее моряки. «Петр Долголенко – веселый, красивый лейтенант, – никогда больше я не слышала такого заразительного смеха, как у него. Он был большой и добрый – с таким ничего не страшно! Когда он меня в первый раз поцеловал – это было на улице, – я в полном смысле слова от счастья потеряла сознание на несколько секунд. Очнулась – сижу на скамейке, надо мной его лицо, а вокруг него в небе звезды вертятся!»

Ради своего любимого Галя убегала в самоволку, вылезала в окно и привет. Обратно через тоже окно, если, конечно, никто в комнате не догадается его закрыть. Много раз ее ловили, отправляли на губу, в затопленный водой подвал, или вне нарядов гальюны чистить. Отсидит или отработает свое, и снова за старое.

Раз отправили ее в подвал, сапоги резиновые дырявые, а в подвале воды по колено, льдинки плавают. Если девушка в такой воде постоит, себе гарантированно все застудит, а какая из нее после этого работница, я уже не говорю, какая мать?

Галя так и сказала персонально конвоирующему ее начальнику. А он: «Ничего, на нарах отсидишься, не барыня».

Галина так обиделась, что стянула с ног бесполезные сапоги да со всей дури запустила ему в рожу. А сама все равно на нары не залезла. Так и осталась стоять. Больше часа держала характер, пока, наконец, не вернулся супостат, новые сапоги принес: «Держи, артистка!».

За самоволку полагалось 5 суток, но ей впаяли все 10, должно быть, за швыряние сапогов в начальственную физиономию по уставу еще 5 полагалось. Такая математика.

Возможно, от злости, или как раз оттого, что перед этим она целовалась с Петром, Галя умудрилась не заболеть.

А через два дня ее неожиданно освободили от отсидки, так как настало 23 февраля, концерт в честь Красной Армии, а единственный соловей в подвале заперт. Непорядок.

19 января 1943 года была, наконец прорвана блокада. Галя сидела в казарме одна, слушала радио и вдруг такое сообщение. «Что тут началось! Это было почти безумие. Хотя впереди еще много горя, но мы уже не отрезаны от своих, есть уже маленькая дверца, щель, через которую к нам могут прорваться люди с помощью!»

Казалось бы, блокада прорвана, возможно, скоро и войне конец, еще немного, и жизнь наладится, Галя и Петр строят планы послевоенной жизни.

Весной добавились работы в огородах. Нужно было землю пахать, посадить картошку, овощи. Работа, конечно, тяжелая, достали где-то плуг, а лошадей нет, пахали на себе, по очереди впрягались и тащили. А что сделаешь. Но это все равно уже не то, что в блокаду, сама природа помогает, травка зеленеет, солнышко приятно спину греет, птички на деревьях заливаются, красота. Да и Галина тоже поет, радуется. Голос чистый, звонкий, далеко летит. И тут баба одна, из их же дивизии, вдруг распрямилась над грядкой и кричит:

«– Галька, а «Щучка», на которой Петька-то твой служил, – погибла!

И зубы у нее оскалены – то ли в злобе, то ли в смехе. Как стояла я в грядке на коленях, так лицом в землю и ткнулась…

Опять одна…».

Вот так закончилась ее первая любовь.