Юлия Алексеевна Бараева
Кто ты?

В стремлении познать человеческую истину – натыкаешься на иллюзорные факты и выводы, погребая себя в неведении. Его «грабли» становятся и твоими. Тогда возникает вопрос: стоит ли того то усердие в прерывании вашего удобства, и является ли комфорт тем самым «комфортом» без познания?

I

Ее звали Шемеи. Родившись в семье бедняков, ее постулатом являлась та же бедность, в которой пребывал весь ее род.

– Брось ее, она лишит нас остатков хлёбова! – вторили родимым об избавлении.

Но в глубинах души истинная женщина возводила песнь веры в матери дитя. Она уповала, что придет чудо, и ее дочь сможет окликнуть всех невежд и неверующих тем, что есть сила, она поселена в нас самих.

Спустя четыре года, их, почти вымершее от голода племя, посетил шаман Эсмус со своими учениками. Его взору предстали сухие, на свет пронизывающие лучами солнца тела.

– Я дам вам яство, но взамен хочу получить от вас по ребенку до пяти годов исполнения, – сказал Эсмус.

Недолго думая, без какой-либо жалости в мыслях и глазах, они побросали своих детей к ногам его, чтобы только насытить свои жадные желудки.

– Что же, – с мрачной улыбкой заметил он, – раз готовность отдать кровных чад за яства явилось такой простой задачей – получайте.

Ученики свернули им шеи, бросив обратно матерям.

– Это ваше яство! – кликнул он с долей презрения.

Горе окатило матерей, стали рыдать они, захлебываясь в слезах:

–Что Вы сделали? Это наши дети, а Вы, Вы убили их!

И снова крики, горечь слез чувствовалась на губах, а смрад от пота разносился по всему племени. Они никогда не видели такой жестокости, да что там не видели, даже не слышали, ведь привыкли провожать в новую жизнь того, кто смерти достался уже мертвецом.

– Очнитесь, упавшие, это вы отдали их мне, значит ли, что они перестали быть нужными? – уже с равнодушием спрашивает Эсмус. – Пытаясь набить свои желудки, вы забыли о любви. Да что там о любви, забыли о главном – кровной части себя. Я лишь помог понять это. И если ваши думы посещает обречение, то век вам быть обреченными, – закончил шаман и ушел. Вопли боли так и доносились до его ушей.

II

Идя по обломкам домов, я снова вспоминаю, как двадцать лет назад выглядывала из-за плеча матери и видела, как моих заблудших близких топило горе.

– Шемеи, дочь моя, – окликнула матушка, – ты ли это? Как давно тебя не было в наших краях.

Она обняла меня, наспех вытирая подолом платья руки, грязные от готовки.

– Родная, не плачь, я здесь, я снова с тобой, – мягко обнимаю ее в ответ.

Ничего не изменилось в ее безупречном лице, быть может, выпало несколько зубов, и небольшой слой морщин покрыл уголки ее глаз и губ. Моя матушка была самой сильной женщиной из тех, что я встречала на пути, она свято верила в жизнь и тропу исцеления. Ее черные, как уголь глаза переливались отголосками любви и добра. В тот злополучный день она сделала смелый до тягучей, обжигающей влаги в сердце поступок, спрятав меня в сумку за спиной, шепнула: «Я никому тебя не отдам, жизнь моя».

Меня посадили за стол, в ожидании отца. Матушка не переставала спрашивать обо мне. А я все думала, как обернулась судьба заблудших невежд. Стали ли они сильнее или погрязли в мрачном бытии.

– Что случилось с тетушкой Саджирой? Она все так же ищет порцию яда и просит помощи у тебя? – поинтересовалась я, в надежде услышать, что она, наконец, пришла к пониманию истока ее потерь.

Умм долго молчала и не двигалась, глаза были покрыты пеленой, а тело будто парализовало, ее окатили воспоминания.

***

– Эй, иссохшая, а ну, поди сюда! Твой вор снова залез к нам в дом. Ахом его отколотил, видно будет знать, как посягать на чужое! – с усмешкой выхожу к ней навстречу.

Саджира поднимает свой кулак в угрожающем взмахе.

Горестно, волей стояла, дабы не вышвырнуть ее так же, как и ее воришку. Но каждый имеет отведенную дорогу, мне ли ее прерывать? Только ему подвластна та тропа, которую он будет прокладывать, либо стаптывать. А мы, мы не имеем человеческого права разрушать то, что возводит другой.

– Умм, дорогая, прости, прости меня и моего мужа! Я всеми силами пытаюсь отказаться от новой капли яда, но мои глаза пленит дымная оболочка, а следом – темнота, будто бы мной что-то управляет. В последнее время тело стало покрываться гнойниками, а левая рука перестала двигаться, – ее опухшие от слез глаза приобрели огненный оттенок. – Моей малышке скоро три года, она не перестает плакать каждый день и совсем ничего не ест. Ее визг бурлит в Ахоме злость, он уходит, а по возвращению привязывает мои руки и ноги к дереву, начиная бить, пока из открытых ран не пойдет кровь. Помоги мне, я прошу тебя! – прорыдала Саджира и упала к моим ногам.

Заблудшие, жаль их. Как помочь, казалось бы, столь неизбежному окончанию жизни? Будет ли этот люд наполнен чем-то хорошим? Ответы находятся в духе каждого. Во всяком случае, к сумрачной жизни их привел внутренний мрак. С ними он и остался. Положит в яму каждого. В яму полной грязи, куда любой затхлый прохожий не хотел бы заглянуть.

Мой зрак был направлен на глубину этой, еще не утерянной смысла к жизни женщины. Она рассыпалась снаружи, но в ней была надежда, которая взвывала о помощи.

Пригласила в дом, она неспешными шагами, издавая звуки умирающего зверя, добралась до стула, на который плюхнулась с такой силой и грохотом, будто бы никогда больше не сможет идти. Ее раны источали черные выделения. Довели до этого ядовитые примеси и частые издевательства мужа. Раны не успевали заживать, как появлялись новые. Жадно схватив ртом воздух, чтобы только не чувствовать это специфической вони, я принялась их обрабатывать.

После обработки и перевязки, по привычным уже нам действиям, я завернула ей кувшин с водой, корку хлеба, и на прощание сказала:

– Твоя путаная жизнь лишит жизни твое чадо, напомни себе в век: это все, что у тебя есть. А теперь ступай туда, куда будет вести сердце, оно покажет дорогу.

Быть может, слово так исцеляет, или ее потаенная надежда направила на путь истинный, но Саджира спустя время полностью отказалась от новых порций смеси, а следом ушла от мужа, который долго приходил и твердил так же, как и во время причиняемой им боли она:

– Не надо, мне больно, остановись!

Обесцениваем обретенное, ценим утерянное. Какой бесполезный закон жизни многих людей.

Дочь взрослела, а мать наполняла ее той любовью, которой не могла поделиться ранее. Теперь, приходя в их дом, можно было слышать топот босых ножек и звонкие возгласы о том, как удивителен мир. Вопреки тому, что Сиди отставала в развитии, она была одарена лучезарной улыбкой и немыслимой красотой, наполняя теплом каждого пришедшего в гости проходимца. Саджира ушла из жизни, но выполнила обещанное ею когда-то слово: «Я стану своей милой девочке светом, чтобы освещать неизвестную ей дорогу».

***

Бормоча себе под нос, окончание столь дивной истории, она вернулась в реальный мир.

Вовремя открыть свой взор и сделать верный шаг перед пропастью порой бывает самой непростой задачей.

В проходе появился отец, он подбежал, радостно подхватив меня в свои сильные руки, крепко прижал к себе и начал подпрыгивать, кружась, будто маленькому ребенку дали что-то, о чем он так давно мечтал. Его глаза сияли счастьем, а на лбу появились морщины от того, что он не смог рассчитать свои силы и мой вес, который прибавлялся с возрастом.

Мой старый, добрый отец, ты так и не поменял свою прическу, оставив густые кудри. Лишь легкая седина покрыла их, – вдруг подумала я. – Улыбка твоя мне часто снилась. Ты не дарил ее просто так и всегда пытался скрыть, будто утверждая статус сурового хозяина дома. Но в моменты, когда ты не замечал, как на твоем лице расплывается искренняя улыбка, ты становился самым красивым отцом и мужем.

– Дочь моя, расскажи, как добралась в этот раз? Говорят, будут делать широкую дорогу к нашему племени, чтобы удобнее было передавать урожай? – спросил он.

– Нашли рабов и диву давятся от того, что те работать не хотят за воду и харч. В конечном счете, можно же кнутом, по нравам старых времен. Оттого и дело стоит, оттоль и люд озлоблен! – сорвавшись голосом в конце, я вскочила и отошла к окну, в надежде скрыть свои покрасневшие от накатившей злобы глаза.

Умм нежно коснулась моего плеча:

– Милая, откуда столько гневного раздражения? Разве так я учила распоряжаться эмоциями? Разве в то направление ты освобождаешь их? Зачем разорять свой внутренний запас на столь бездушных людей. Они – власть. Ими движет безнаказанность. Человеком движет то, что он может себе позволить, так не позволяй себе моральную нечистоплотность.