Юлиан Семенов
Противостояние. Романы

– Он куда сел? – спросил Костенко.

– В машину, – ответил шофер, – куда же еще…

– Это мы понимаем, нас ин-интересует место в машине.

– Рядом со мной сел.

– И на заднее сиденье не садился? – спросил Росляков. – Может быть, он выходил пить газированную воду или звонил по телефону, а потом сел на заднее сиденье? Вспомните, пожалуйста.

– Да нет, что я, болван, что ль? Он еще торопил меня всю дорогу, велел гнать, говорил, что сам за меня рубль орудовцу отдаст, если остановят.

– Он вам показывал пистолет, который нашел под сиденьем?

– Чего?! – взвился шофер. – Вы это, знаете, бросьте! Вы меня на пушку не берите! И ты давай не подмаргивай! Пистолет… Я никаких пистолетов в машине не вожу! Пистолет…

– Вы бы осторожнее подмаргивали, Назаренко, – сказал Росляков, – а то неудобно, видите, товарищ Теплов сердится на вас.

– С-спасибо, товарищ Теплов, – сказал Садчиков, – п-простите, что пришлось оторвать от работы.

– Вы мне отметьте, что я у вас по делам, – попросил Теплов, – а то завтра же на профсоюзном выговор дадут. Как милиция, так сразу думают – пьянка. А у меня катар, я этого вина проклятущего в рот не беру.

– «Ессентуки» надо пить, – посоветовал Костенко, – семнадцатый номер. Очень помогает.

Когда Теплов ушел, Садчиков сказал Чите:

– Н-ну, придумывай, Чита, новую версию, эта, видишь, отпала.

– Он врет! – сказал Чита. – Он нагло врет! Я отвожу его как свидетеля…

– Н-не торопись, – снова посоветовал Садчиков, – лучше придумай что-либо н-новенькое, мы вместе обсудим, так или не так. Может быть, ты нашел пистолет на улице, когда шел от Сударя к стоянке т-такси? Или, может быть, у Сударя в подъезде?

– Или, может, – подсказал Костенко, – у Сударя в квартире?

– Ладно, – сказал Росляков, – тогда давайте все спросим у Сударя. Вы где с ним уговорились встретиться?

– Я не уговаривался с ним встречаться.

– Снова врешь, – сказал Костенко. – Дома у него сейчас засада. Он вернется домой, потому что ему нужен помощник. Витька с вами теперь не ходит, ты – у нас. Он вернется домой и будет тебя ждать там. А там мы ждем его.

«Я же не хотел! – лихорадочно думал Чита. – Я так и знал, что влипнем! Я же не хотел идти с ним, когда он показал мне пистолет в первый раз. Они не поверят мне. Но я не хотел! Это он, сволочь, бериевское отродье, сатрап проклятый, заставил меня! А вдруг они ничего не знают? Сударь говорил, что надо молчать! А если сказать? Не все, а только самое легкое? Черт, как же быть? Как же мне быть, Господи! Помоги мне! Мамочка! Что делать-то сейчас?»

– Сколько раз с вами воровал поэт?

– Он не воровал, – ответил Чита и сразу же понял, что уже начал помимо своей воли говорить. Он понял, что проговорился, он попался! Они взяли его врасплох этим вопросом, потому что он боялся только Сударя, а этого паренька он не думал бояться, он забыл о нем, как только попал в руки того, который затащил его в парадное.

– А касса? Он же с вами был в кассе, – быстро сказал Костенко. Чита устало вытянул руки и потер пальцами колени. Он почувствовал, что пальцы перестали дрожать.

– Нет, – сказал он тихо, – там мы были вдвоем. Он просто шел сзади. Мы даже не поняли, как он за нами вошел. Он был пьяный. А про милиционера я ничего не знаю. И вообще больше ничего не было.

– Снова врешь, – жестко возразил Костенко, – мы уже вызвали людей из скупки и из домовой лавки. Ты заметный, они тебя сразу узнают. Шрам, да парень ты видный, хоть и очки нацепил для конспирации.

– Где вы должны были встретиться с Сударем? – повторил Росляков. – Давайте, давайте, нечего уж…

«Сударь все равно будет молчать. Он им ничего не скажет. Пусть сами берут, – быстро думал Чита. – Этого я им не скажу. А про то они все равно знают».

– Мы с ним не уговаривались о встрече, честное слово.

– К-какое? – удивился Садчиков.

– Честное слово, – повторил Чита. – Я уехал от него – и все.

«Мне никак нельзя говорить. Тогда будет два новых дела. Он должен грабить этих чертовых скрипачей. А я ничего не знаю. От всего откажусь. Меня первого взяли, мне и вера…»

– З-значит, поэт с вами не воровал?

– Нет.

– И в-вы с ним не говорили о том, что собираетесь брать кассу?

– Нет. Мы потом жалели, что он за нами увязался.

– На м-минуточку, С-слава, – позвал Садчиков Костенко, и они вышли из комнаты. Садчиков отошел к скамейке, сел, достал сигареты и улыбнулся.

– Я, знаешь, за Леньку рад, – сказал он, – он теперь у н-нас просто как свидетель пойдет. Давай писать протокол, и сразу ч-чтобы этот вопрос особо отметить, это для Леньки спасение…

– А как быть с Сударем?

– Он з-знает, где у них назначена встреча.

– Думаешь?

– У-убежден.

– Ну извини…

– Да н-нет, ничего, – улыбнулся Садчиков. – Теперь т-так: про Сударя пока ни слова. Пройдет полчаса, он пообвыкнет, и тогда повторим в-вопрос еще раз, как считаешь?

– Хорошо. Пошли.

Виктора убили

Когда распили половину бутылки, Прохор попросил:

– Вить, а Вить, ты сходил бы, из машины бензинчика мне отсосал – пятно замыть.

– Какое пятно?

– Веранду я красил. Масляное. Вот, на коленке – видишь?

– Потом принесу.

– Нет, Вить, сейчас. А то вонять будет. Чего те стоит-та?

– Въедливый ты, старикан. Давай разливай по последней…

– А ты пока сходи, ладно, Вить? Я во всем опрятность люблю.

– Ладно.

Виктор пошел к машине. Прохор достал из внутреннего кармана длинное шило, завернутое в тряпочку, развернул его и положил в свой старенький портфель, потом подошел к окну и внимательно следил за тем, будет ли Виктор останавливаться и разговаривать с кем-либо. Нет. Налил в пузырек из карбюратора бензина, пошел к подъезду. Ах, сволочь, с кем же ты остановился, а?

А Витька встретил Алика из соседнего подъезда.

– Здорово, – сказал Алик.

– Привет.

– Ну, как дела?

– Ничего. Сегодня за Любкой еду. А ты как?

– Тоже ничего. Продули мы позавчера «Химику».

– Эх вы, тюри…

– Сегодня в Тарасовке на загородном филиале стадиона со вторым «Спартаком» играем. В семь часов. Хочешь, приезжай.

– Я за Любкой еду.

– Игра будет – класс! Чего ты бензин несешь?

– Да приятелю, пятно отмыть на штанах, – сказал Витька и кивнул головой на свое окно.

Алик поднял голову и увидел Прохора. Прохор отпрянул от окна.

– Ну, пока, – сказал Алик.

– Пока. Ни пуха ни пера.

– Иди к черту…

– Вить, а Вить, с кем ты лясы свои натачивал?

– Приятель один.

– А я что, носорог? Меня зачем ему в окно показывал?

– Да я тебя и не показывал вовсе.

– А чего ж он глазел?

– Я сказал, что бензин несу, брюки себе почистить, вот и весь разговор.

– Архип Иванычу, небось сказал, несу. С Тарасовки, да?

– Ничего я про тебя не говорил. И чего ты пугливый такой? Прямо как лань.

– Лань – она очень красивых форм тварь. Давай пей за здоровье Любушки нашей. Ух, красавица, дай ей Боженька хорошего сыночка! Пей!

Они чокнулись, и Витька выпил.

– Зря я захмеляюсь, – сказал он. – Не ровен час – милиция остановит. Я ж за Любкой сегодня еду…

– Я тебе говорил – не гони… Мусора, они только к тем с подозрением, кто гонит… А кто потихоньку да полегоньку, тот катает себе по городу и горя не знает…

Прохор вдруг замер и прислушался.

– Ты чего, Архип Иваныч? – удивился Виктор.

– Погоди…

– Да чего ты? Один я, один…

– Вроде бы кто у машины балует, слышишь, дверь хлопнула?

Виктор сорвался с места и бросился к окну. Прохор кошачьим, тихим движением достал из портфеля шило, спрятал его за спину и пошел к Виктору, который смотрел во двор…

– Никого нет, – сказал он, не оборачиваясь, – померещилось, видать, вам, Архип Иваныч…

Прохор застонал и, падая вперед, ударил Виктора шилом под левую лопатку: этот удар был его коронным – он казнил сорок семь человек именно этим ударом. Это было двадцать лет назад, в Минске, после покушения на гаулейтера…

Витька молча осел на пол, даже не вскрикнув.

Прохор оттащил труп от окна и положил на кушетку. Затем полил его бензином, подвинул к кровати стул, положил на стул спички и папиросы, раскрыл коробок и, достав из шкафа пиджак, долго смачивал его бензином. Потом выбросил в мусоропровод стаканы, из которых они пили, и бутылку. Осторожно заглянул во двор. Там было пусто. Быстро чиркнув спичкой, он бросил ее на Витьку. Туго вспыхнуло синее пламя. Прохор осторожно высунулся из квартиры и по-кошачьи тихо бросился вниз. Согнувшись, приволакивая ногу, он медленно вышел на улицу, пересек ее и сел в первый проходящий троллейбус.

«Нет Витеньки, – подумал он, – сгорел мальчик. А с ним и Тарасовка моя сгорела. Один свидетель у меня был, кроме Бога. А Бог простит, он у меня свой, собственный».

Сударь прогуливался на условленном месте. Прохора не было.

«Вот старая сволочь! – думал он. – Если не придет, на дело не пойду. Без марафета какое, к чертям собачьим, дело? А может, у профессора марафет есть? У всех врачей он должен быть. Картины картинами, а грамм бы наркотика, а?»

Он даже улыбнулся, когда представил себе, как в тумбочке, обязательно в тумбочке, где-нибудь в профессорской спальне, найдет белую бумажку, свернутую пакетиком.

«Что, на Витьке свет клином, что ль, сошелся? В конце концов, возьму такси, скажу – на курорт. Пятерку в зубы – что он, в чемоданы лезть будет?»

Сударь снова посмотрел на часы: Прохор опаздывал уже на полчаса.

«Через час там будет маячить Чита. Ладно. Пойду без Витьки. А марафет у профессора обязательно будет».

Он остановил такси и сказал шоферу:

– Слушай, приятель, у тебя часа два есть?

– У меня не два. У меня двадцать четыре часа есть.

– Тогда порядок. Я, понял, сегодня на море мотаю, в Гагру. Надо за шмотками к себе заехать, а потом – к брату.

Сударь достал пять рублей и протянул их шоферу.

– Держи. Поехали в Грохольский, там меня братан ждет.

– Поехали, – согласился шофер и включил счетчик, – чего ж не поехать…

Профессор

Профессор Гальяновский сидел около окна и курил. Он очень медленно курил, и каждая затяжка пожирала заметную часть сигареты. Сигареты были очень крепкие и вкусные: позавчера профессор был на приеме у итальянцев и привез оттуда подарок – две пачки каких-то особых сигарет, сделанных по абиссинскому рецепту. Итальянцы хорошо знали профессора, потому что он несколько раз выступал с докладами в Риме и Неаполе. Он был почетным академиком Итальянской академии и бывал в Италии раза по два в году. В посольстве знали его страсть к крепким сигаретам и обязательно каждый раз готовили в подарок что-нибудь диковинное и новое.

Выкурив первую сигарету, профессор сразу же закурил вторую. Он сидел, нахохлившись, здоровый, апоплексически красный, с огромными, сильными руками. Седой пушок на затылке, детский, очень какой-то нежный, не вязался со всем его обликом, по-мужицки кряжистым и суровым.

Он сейчас ни о чем не думал. Просто курил, уставившись в одну точку. Он не мог думать, ему сейчас было очень больно думать, просто даже никак нельзя ему сейчас было думать, потому что вчера у него под ножом умер его старинный друг, самый близкий из всех, которые оставались еще на земле.

Они дружили давно, с дореволюционных времен, когда еще жили в эмиграции в Женеве, после того как вместе бежали из архангельской ссылки.

Два раза профессор спасал друга от тяжелых инфарктов, и вчера, начав операцию и увидев сердце друга – все в шрамах, больное и изношенное, доброе сердце большого человека, – он все-таки верил в победу над смертью.

Сердце больного было выключено, вместо него работало искусственное – умный металлический аппарат, который гонит кровь по сосудам. Профессор обновил сердце друга, он сделал чудо. Но когда отключили искусственное сердце, настоящее не заработало. Профессор снова подключил аппарат, и снова оперировал, и снова делал чудо, но человек ведь не всегда может одолеть смерть – этот неумолимый процесс распада материи…

Прозвенел звонок. Профессор тяжело поднялся и пошел в переднюю. Он не стал спрашивать, кто пришел. Он распахнул дверь и увидел тетю Машу, женщину, которая обычно убирала его квартиру. И еще он увидел парня, выходящего из лифта.

Парень был с чемоданчиком, который обычно носят слесари.

– Вы ко мне? – спросил профессор.

– Нет, – ответил парень, – к вам я попозже. Мне сначала надо в сороковую квартиру. – И начал спускаться вниз.

– Поскорее у меня убери, Машенька, – попросил профессор, – и иди домой.

Сударь, приникнув к двери, слышал эти слова. Он хрустнул пальцами и пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось нестерпимым.

«Поеду к скрипачу, – решил он. – Какая разница, в конце концов, кто из них будет первым?»

– Братан ключа не оставил, – сказал он шоферу, – жмем к маме.

– К какой? – усмехнулся шофер.

– К той самой, – ответил Сударь. – Которая в Кисловском переулке.

Он сжимал и разжимал кулаки очень медленно, сдерживая себя, что есть силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо сдерживаться и уговаривать себя: «Я не хочу марафета! Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!» И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать о Чите: «Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен…»

Чита сдался

– Больше ничего не было, – сказал Чита и вытер со лба пот. – Это все.

– Все? – спросил Костенко. – А ты еще забыл о пистолете.

– Пистолет… Да, это я действительно забыл. Я купил его на Казанском вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.

Сейчас Чита говорил четко, подобострастно глядя на оперативников, все время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали, будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки, рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы, которые еще предстоят.

Садчиков не мешал ему. Он делал маленькие карандашные пометки на большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на подоконнике и болтал ногами.

Роли у них были распределены. Костенко просто пишет, Росляков наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь. Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас «в форме», он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей «легенде», по которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения, следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и больше никаких преступлений не замышляли.

– Где Сударь? – спросил Садчиков. – Он ж-ждет тебя и волнуется? Г-где он?

Чита не успел ответить, потому что раздался телефонный звонок.

Садчиков снял трубку. Говорил дежурный по управлению.

– Вас интересовали шоферы по имени Виктор, товарищ майор?

– Оч-чень.

– Так вот, сейчас пожарники затушили очаг… Там обгоревший наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам посмотреть не надо?

– Н-надо. Благодарю вас. Подсылайте, пожалуйста, машину.

Садчиков задумчиво посмотрел на Читу и спросил его:

– Т-ты еще забыл нам рассказать про Витьку.

– Про какого Витьку?

– К-который катал вас.

– Нас никто не катал, что вы!..

– Так уж и никто?

– Конечно никто.

– Ладно. Поедем, сейчас покажем тебе Витьку.

– Какого?

– Увидишь.

– Может быть, я его, конечно, и знаю, только…

– Ч-что «только»?

– Нет, ничего… Знаете, много всяких знакомых… Он меня, может, знает, а я его нет.

– Хватит лгать, – сказал Росляков. – Вам так труднее. Игра ваша проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче, мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье – мелете, мелете чепуху, а нам что, смеяться? Не смешно.

– Т-ты боишься покойников, Ч-чита? – спросил Садчиков.

– А что? Почему вы меня спрашиваете про это? Зачем покойники?

– Ин-нтересуюсь…

– Не надо, – сказал Чита, – зачем вы говорите про это? Я никогда не убивал, мы никого не убивали…

– Ты за Суд-даря можешь поручиться?

– Да, да, только вы меня так не пугайте…

– Поехали, – сказал Садчиков.

– Куда? – побледнел Чита. – Куда вы меня увозите? Должен быть суд! Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!

– Да т-ты истеричка, оказывается, – сказал Садчиков. – Вставай!

– Хорошо, х-хорошо, – быстро ответил Чита, – с-сейчас.

– Снов-ва дразнишься? – рассердился Садчиков. – С-смотри у меня!

– Я не дразнюсь.

Встать он не мог, потому что ослабли ноги. «Труп. Какой труп? Почему они говорят про труп? Может быть, я труп? Ой! Убьют! Они везут меня убивать…»

– Я не поеду! – вдруг тонко завопил он. – Никуда не поеду!

Костенко запер протокол в сейф, шагнул к двери и сказал:

– Поедешь.

Первыми в комнату вошли Садчиков и Костенко. Чита и Росляков стояли в коридоре вместе с понятыми.

Садчиков увидел обгорелый труп, желтые пятки и ослепительно-белые зубы на обугленном лице.

– Ч-что? – спросил Садчиков эксперта.

Тот сказал:

– Сейчас пошли копаться в мусоропроводе. Он был открыт, мусоропровод. Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.

– Почему вы так думаете? – спросил Костенко. – Напился до чертиков и сгорел.

– Нет. Ваши люди обыскали его машину, там путевой лист, он помечен тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого состояния.

– Г-где наши люди?

– Они ходят по квартирам, ищут возможных свидетелей.

Садчиков обернулся к Костенко и сказал:

– Веди Читу.

Чита вошел, увидел обгорелый труп Виктора и привалился к косяку, чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в дрожи.

– Ну, – сказал Садчиков, – ваша р-работа?

Чита помотал головой. Говорить он не мог.

– Алиби представишь?

– Да, – прошептал Чита.

– За себя?

– Да.

– А за Сударя? Ты же за обоих в-все время говорил. Ну, где он? Или это в-ваша общая работа?

– Нет.

«Зверь, – подумал Чита. – Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь…»

– Скорее, – сказал Чита, – только скорее езжайте. Или на Грохольском, у профессора Гальяновского, или у скрипача, в Кисловском. Скорее. Только скорее.

– Когда у вас б-было в-все д-договорено?

– А сколько сейчас?

– Шесть.

– На пять. Мы условились на пять.

– Что ж-же ты молчал, с-сволочь?! – тихо сказал Садчиков. – Слава, Валя, – по адресам!

– А люди?

– Не успеете дождаться. Я в-вызову л-людей туда, прямо на места по телефону. Скорей, р-ребята, к‐как можно скорей!

Скрипач и Сударь

Друзья звали скрипача странным именем Кока. Никто не знал, откуда это имя к нему пришло. И сам скрипач не знал этого, хотя пытался докопаться до самой сути, – он был человеком аналитического склада ума и во всяком явлении силился распознать закономерность.

– Кока, – сказал администратор Арон Маркович, – а все-таки вам придется поехать в Томск.

– Боже мой, но ведь у меня уже почти начался отпуск!

– Тем не менее.

Кока сел в кресло и, закурив, принялся насвистывать песенку. Арон Маркович кружился вокруг него и пытался даже подсвистывать, хотя слухом его бог обидел.

– Когда брать билет, Кока?

– Я никуда не поеду.

– Это не объяснение для филармонии.

– У меня болят ноги.

– Для них это тоже не объяснение.

– Для «них» – это значит для вас, Арончик.

– Для меня! Какое я имею отношение к тем бандитам, какое?

– Непосредственное. Вы у них служите.

– Я нигде не служу. Я работаю.

– Помните у Ильфа и Петрова: «Я это сделал не в интересах правды, а в интересах истины»?

– Ах, Кока, перестаньте!

– Арон, хотите, я вам расскажу новый анекдот?

– Вы с ума сошли! – замахал руками администратор. Он еще со старых времен боялся анекдотов. – Какой еще анекдот? Я не знаю никаких анекдотов и знать не хочу! Когда вы летите – вот что я хочу знать.

– Никогда! – ответил Кока звенящим голосом. – Ни за что! Я завтра скажу моим ученикам, чтобы они бежали из консерватории. Бежали со всех ног. Артисты! Ах, жизнь артиста! Фраки, манишки, овации, медали, репортеры! Тьфу! Пропади все это пропадом! Хочу быть бухгалтером! Иметь свой, гарантированный законом отпуск, считать дивиденды и ни о чем больше не думать! Десять часов каждодневных репетиций, бесконечные поездки, жизнь бродячего циркача! Я больше не могу! Понимаете?! Я живу дома месяц в году, Арон!

– Хорошо, – сказал Арон Маркович, – я постараюсь устроить вас счетоводом.

– При чем здесь счетовод?

– Вы же сами хотели быть бухгалтером. Вы только что сказали мне об этом.

– Мало ли что я сказал! А что, если я попрошу у вас должность президента Боливии?

– Трудновато, но, может быть, выхлопочу.

– Вы прекрасный человек, Арон.

– Я знаю…

– Вы негодяй.

– Это я тоже знаю. Когда вы едете?

– Никогда.

– Поедете, Кока. Иначе ваша теория страдания слишком резко разойдется с практикой жизни.

Это было больное место Коки. Он считал, что главный стержень искусства – страдание. Радость вызывает смех, страдание – слезы. Радость и благоденствие порождают хорошее настроение, страдание создает Достоевского, Баха, Стендаля, Хемингуэя. К этой своей теории скрипач относился трепетно и отстаивал ее в жарких спорах до последней возможности.

– Кто-то звонит, – сказал Арон Маркович испуганно. Он с детских лет боялся звонков в дверь…

– Это из прачечной.

– Я открою.

– Спасибо.

Арон Маркович подошел к двери и спросил:

– Кто там?

– Слесарь.

– Слесарь! – крикнул Арон Маркович. – Вы просили слесаря, Кока?

– Нет.

– А что вам надо, слесарь? – спросил Арон Маркович, все еще не открывая двери.

– Проверка. Если вы заняты, я попозже зайду.

– Он зайдет попозже, Кока.

– Откройте же дверь, Арон, это неудобно, там человек стоит.

– А что вы будете проверять, слесарь?

– Трубы…

Арон Маркович открыл дверь. На пороге стоял Сударь. Он осторожно переступил порог, судорожно вздохнул и сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Мне бы кухню посмотреть. Только если вы заняты, я могу попозже.

Кока крикнул из комнаты:

– Вы надолго?

– Минут десять.

– Тогда пожалуйста.

Арон Маркович неотступно следовал за Сударем. Кока достал из футляра скрипку и стал играть Брамса, расхаживая по комнате. Слесарь начал стучать чем-то металлическим, и Кока поморщился, потому что металлические звуки ложились на Брамса и делали музыку страшной – словно из фильма кошмаров. Кока перестал и крикнул:

– Арон, где вы?

– Мы на кухне.

– Идите сюда!

Администратор вошел в комнату.

– Поезжайте и заказывайте билет на завтра, – сказал Кока, – и одновременно закажите на Симферополь, я из Томска улечу работать в деревню. К морю.

– Я же знал. Вы добрая и обязательная умница.

– Когда вы вернетесь?

– Через час.

– Хорошо. Я пока поработаю.

Арон Маркович улыбнулся, посмотрел на Коку своими близорукими глазами, тронул Коку за плечо и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Кока снова начал играть Брамса. Дверь хлопнула, Арон Маркович ушел. В квартире остались два человека: скрипач и убийца.

Плохо с Ленькой

К оперативному дежурному по управлению позвонил следователь из прокуратуры.

– Послушайте, – сказал он, – я второй день ищу Садчикова или кого-нибудь из его группы.

– Они все на происшествии.

– Я понимаю. С делом я ознакомился, я ж к их делу подключен.

– Ясно.

– Вам ясно, а мне не совсем. Вы знакомы со всеми обстоятельствами?

– Знаком.

– У меня тут один щекотливый вопрос. То вы нам покоя не даете, требуете постановление на арест, а то – в данном случае – преступник разгуливает на свободе и даже, видите ли, экзамены сдает.

– Это вы о ком?

– О Самсонове.

– Так он же мальчишка.

– Семнадцать лет – мальчишка? Я в семнадцать лет руководил раскулачиванием, дорогой товарищ… Очень это все мне странно. Папашу ответственного боитесь, что ли? Брать его надо, этого сыночка. Барчук, зажрался, на уголовщину потянуло, нервы пощекотать… Не понимаю я вас, товарищи дорогие, не понимаю…

– Это что, Садчикову передать?

– Да уж, конечно, не скрывайте.

– Ладно. Передам. У вас все?

– Вообще-то, да. Вот только, может быть, у вас там парочка билетов на завтрашний «Спартак» осталась? Я тут с ног сбился…

– Присылайте кого-нибудь, у нас еще есть.

– Ну спасибо большое. Счастливо вам. Сейчас пришлю. Пока.

– Пока.

Дежурный вздохнул и полез за папиросами. «Жаль мальчишку, – подумал, закуривая. – Кто в камере ночь посидел, у того седина на год раньше появится. Эх, глупость людская!»

Администратор волнуется

Арон Маркович стоял на троллейбусной остановке и чувствовал, как в нем росла непонятная тревога. Он не мог понять, отчего это происходило. Сев в пятый троллейбус, который шел к центру, он подумал: «Это, верно, к сердечной спазме. Погода меняется».

Устроившись у окна, Арон Маркович откинулся на спинку жесткого сиденья и положил ногу на ногу. Закрыл глаза и потер веки. И вдруг с поразительной четкостью, словно на линогравюре, увидел лицо человека. Оно было зеленым из-за того, что он тер веки. Зеленым, четким и жутким.

«Кто это?! – ужаснулся Арон Маркович. – Какой ужас, боже мой!»

Он открыл глаза и сразу же вспомнил, что лицо это принадлежало слесарю, который пришел к Коке.

– Остановите троллейбус! – крикнул Арон Маркович и побежал к выходу, расталкивая пассажиров острыми локтями. – Товарищ водитель, остановите машину, товарищ водитель!

– Вы что, гражданин, – сказал водитель, не оборачиваясь. – Как же я остановлю троллейбус, если остановки нет?

– Послушайте, меня надо выпустить, мне надо немедленно вернуться!

– Да не кричите вы! – рассердился водитель. – Будет остановка – и выйдете. Нечего панику пороть. Не на пожар!

– Какой вы черствый человек, – сказал Арон Маркович, – а там за это время может случиться ужас!

«А может быть, это я оттого, что меняется погода? – снова подумал Арон Маркович. – Может быть, я сам себя пугаю?»

Но он все время видел лицо слесаря, его пустые, совершенно белые глаза без зрачков и длинные руки, чуть не до колен.

Когда троллейбус остановился, Арон Маркович выскочил на тротуар и побежал к стоянке такси. Там была очередь.

– Товарищи! – взмолился он. – Я умоляю вас, дайте мне такси!

– А пряника хотите? – спросил парень в спортивном свитере.

– Как вам не совестно, как?! – сказал Арон Маркович. – Люди, скажите, чтобы он пустил меня в машину! Может произойти преступление, если я не вернусь к нему!

– Куда? К кому? – посыпалось со всех сторон.

– К Коке!

Парень в свитере засмеялся:

– Ничего с вашим Кокой не будет.

Остановилось такси. Парень открыл переднюю дверь и сел рядом с шофером. Тогда Арон Маркович сел на заднее сиденье и сказал:

– Я из такси не уйду.

– Гражданин, – попросил шофер, – выйдите по-хорошему.

– Нет.

– Папаша, ты что, белены объелся? – спросил парень.

– Я из машины не выйду.

Люди в очереди стали говорить:

– Смотрите, он весь белый, этот старик.

– Ему плохо!

– Пустите его, молодой человек!

– Как вам не совестно, юноша!

Парень обернулся и спросил:

– Куда вам?

– Здесь рядом, на площади.

– Подвезите его, – сказал парень, – а то он трехнутый какой-то.

В Тарасовке

Футболист Алик кончил шнуровать свои новые чешские бутсы и, встав с лавки, принялся неторопливо и сосредоточенно разминаться. В минуты, предшествовавшие матчу, он отключался от всего его окружающего и думал только об одном – о том, как через пятнадцать минут на поле начнется игра.

В коридоре что-то кричали. Доносились слова: «Ганкин Витька сгорел! Сгорел! Ганкин! Витька!» – «Да что ты говоришь?»

Алик сначала не хотел думать об этих словах, ему сейчас важно было как следует размяться, чтобы выйти на поле подтянутым, чтобы тело было послушным его воле, чтобы дыхание установилось заранее – четкое и ритмичное.

«Витька сгорел! Ганкин-то сгорел!»

Алик подумал: «Наверное, Любка вернулась и его с кем-нибудь застукала. Любка – девка с норовом, значит он сгорел крупно. Ну и дурак. Если уж шустрить, так надо умело…»

– Лицо черное, говорят, бензином облился и поджег себя! – кричал кто-то быстро, глотая слова. – Только ноги и не сгорели…

Алик перестал прыгать через скакалочку и вышел в коридор.

– Это как?

– Бензином облился и сгорел.

– Ты ерунду не мели. Я его перед отъездом видел, два часа назад.

– Что, я шучу? Сам видел, милиция туда понаехала, пожарники…

– Не может быть… Там у него дед был. Он еще со мной вместе сюда ехал на электричке.

– Какой дед?

– Старичок у него сидел, ему Витька бензин тащил брюки чистить.

– Нет у Витьки никакого деда.

– Да он не его дед. Он просто дед. Старый, понимаешь? А Витька в больнице?

– Да он мертвый, зачем его в больницу везти…

– Иди ты…

– Точно.

– Что, совсем?

– Нет, наполовину… Говорю – умер…

– А Любка у него ребеночка ждет…

– Да, ужас…

– Слушай, Коль, может, мне в милицию позвонить? Про деда сказать, а?

– Очень им твой дед нужен.

– А ты откуда знаешь?

– Чего он знает-то, дед? Сам говоришь – старый.

– Раз старый – значит глупый, что ли?

– А что он может сказать, если с тобой в электричке ехал…

– Так он у него еще оставался…

– Откуда ты знаешь? Эх, Витька, Витька, прямо не верится…

Вошел тренер и закричал:

– Вы что, с ума все здесь посходили? На поле разминка началась! А ну быстро!

– Витька сгорел, – сказал Алик.

Тренер ничего не понял и поэтому рассердился:

– Сейчас мы сгорим! Быстро, тебя команда ждет…

Сударь вошел в кабинет скрипача, зажав в правой руке молоток.

– У вас лесенки нет? – спросил он тихо. – Мне бы лесенку…

Кока перестал играть, вопросительно посмотрел на него и переспросил:

– Лесенки? А зачем, собственно?

– Трубы посмотреть хочу.

– Ах, трубы… Хорошо… Вы взгляните в ванной комнате, там, кажется, есть некоторое подобие лестницы. Кстати, вы хотите покушать? В холодильнике есть пирожки и бульон, подогрейте себе.

– Что?

– Я говорю, что в холодильнике есть пирожки и бульон. Если вы хотите перекусить – милости прошу. Пирожки с мясом.

– Потом.

– Пожалуйста.

– Вы мне покажите в ванной, где она, лесенка эта самая…

– Да вы увидите сами.

– Неудобно без хозяина.

– Что за глупость, боже мой! Вы же рабочий человек, а не древняя бабушка.

– Нет, вы лучше сами.

– Ну, пойдем…

Кока положил скрипку на стол, рядом с ней положил смычок и пошел в ванную комнату. Следом за ним Сударь. И в тот момент, когда скрипач нагнулся, чтобы вытащить из-под раковины металлическую складную лесенку, а Сударь медленно поднял руку, чтобы разбить молотком голову нагнувшегося человека, в прихожей заверещал звонок.