Ю. В. Кривошеев
Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий

Примечательно и другое наблюдение А. Б. Мазурова. Он пишет, что «духовные Калиты не предназначались для чужих глаз» по причине своей сакральности. «Они овеяны особой сакральностью, и не только потому, что в качестве послухов выбраны исключительно духовные лица. Обе грамоты оканчиваются формулой-заклинанием, угрозой божьим судом: “А кто порушит сию грамоту – судит ему Бог”. Надо ли говорить, что процедура утверждения в Орде хотя бы теоретически предусматривала возможность “рушения” грамоты? Документ, являвшийся тайной и для ближайшего княжеского окружения, тем более не могутверждаться в ханской ставке» [Мазуров 1995: 141–146]. К отмеченному можно лишь добавить, что сакральность второй грамоты усиливалась основной печатью с изображением Иисуса Христа и Иоанна Предтечи (вспомним, что тамга ханских ярлыков тоже имела знак божественного соизволения).

Приведенные, а также другие аргументы А. Б. Мазурова представляются достаточно убедительными. Можно согласиться и с итоговым выводом исследователя. «Итак, внутренняя и внешняя критика источников – духовных грамот Ивана Калиты, – пишет он, – не дает оснований предполагать возможность их утверждения в ханской ставке или ордынским чиновником в Москве. Такой формы зависимости от Орды, как утверждение ею великокняжеского завещания, не существовало… Преследуя прежде всего свои интересы, московский князь обладал определенной свободой действий. Заложенная им традиция письменного оформления княжеского завещания независимо от Орды – лучшее тому подтверждение» [Мазуров 1995: 150].

Следовательно, мы должны констатировать факт отсутствия жесткого прямого контроля наследования столов на Руси со стороны монголов. Поездки в Орду, таким образом, с этой точки зрения представляются во многом формальным актом, а получение ярлыка – лишь подтверждением свершившегося мероприятия – передачи княжения по наследству^[98]. Большее значение решения ордынских ханов имели при спорных ситуациях, когда двое или более князей претендовали на то или иное княжение (в основном великое). Безусловно, иногда и ханы стремились искусственно создать такую ситуацию. Но фактом остается то, что ханы (или их чиновники) далеко не всегда имели возможность, да и намерения, вмешиваться в существовавшие на Руси традиции наследования княжеских столов.

Трагедия русских князей. Еще одна сторона княжеско-ханских отношений – проблема «примучиваний» и унижений русских князей в Орде, а на Руси творимый ханскими послами в отношении них произвол. Имели место и трагические события – убийства русских князей.

Один из таких кровавых эпизодов – гибель в 1246 г. в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича [ПСРЛ, т. X: 130–133; Путешествия 1957: 29]. Учеными достаточно полно освещены обстоятельства данной трагедии. Тем не менее однозначного объяснения не существует. Ряд историков настаивает на политической подоплеке убийства: Батыю были известны сношения Михаила с правителями западных стран, куда последний бежал в 1240 г.^[99], и это было воспринято монголами как предательство и сопротивление [Будовниц 1960: 315–316; Гумилев 1989: 519, 527–528]. Ритуал же, который не был исполнен Михаилом в ханской ставке, был лишь поводом для казни [Насонов 1940: 27–28; Вернадский 1927: 70] (ср.: [Вернадский 1997а: 150–151]).

Обстоятельно разобрана и другая версия его гибели – связанная с религиозными мотивами. Для того чтобы лучше понять произошедшее, Н. И. Веселовский предлагал стать «на точку зрения татар». «Батый не касается христианской религии, – справедливо замечал Веселовский^[100], – он хочет обезопасить себя огнем, то есть заботится только о себе, и все повинуются ему, лишь князь Черниговский отказывается исполнить это требование. Батый посылает стольника своего Елдегу уговаривать князя; но тот пуще стоит на своем, стало быть он, по мнению Батыя, таит злой умысел в виде какого-то колдовства и не хочет от него отказаться. Значит, помимо ослушания, великий князь Михаил является еще человеком крайне опасным, тем более опасным, что чары могут действовать и на некотором расстоянии. Батый не мог быть спокоен за себя и прибег к казни русского князя вместе с его единомышленником, боярином Федором. В этом и заключалось трагическое недоразумение между ханом и великим князем» [Веселовский 1916: 89–90]^[101].

Наблюдения Н. И. Веселовского можно продолжить^[102]. Кроме отказа пройти через огонь, Михаил отказывается поклониться «кусту», а также «идолом их». В первом случае ученый, отметив ряд фактов, в конце концов приходит к выводу, что в поклонении «кусту» есть какой-то смысл, «разгадать который мы теперь не можем» [Веселовский 1916: 94].

Культ «куста» становится понятным, если обратиться к современным исследованиям. Выясняется, что «куст» или дерево у монголов (как и у других тюрков) выполняли роль маркера-символа. Этот символ являл собой не отдельный индивидуум, пусть даже им был великий хан, а весь монгольский род-племя, народ [Сагалаев, Октябрьская 1990: 20]^[103]. В этой связи становится ясным, почему так оберегался «куст», посаженный Угэдэем, что отмечено Плано Карпини: «Мы видели также, что Оккодай-хан, отец нынешнего императора, посадил куст за упокой своей души, вследствие этого он предписал, чтобы никто там ничего не срезал, если же кто срезал какой-нибудь прут, то, как мы сами видели, подвергался бичеванию, снятию одежды и злым побоям. И хотя мы сильно нуждались подогнать коня, мы не смели срезать ни одного прута» [Путешествия 1957: 32]^[104]. Наблюдения Карпини верны, но объяснение такого бережливого отношения несколько прямолинейно. Не «упокой своей души» преследовал Угэдэй, а заботу о монгольском этносе-социуме. Согласно картине мира древних монголов, в ее центре находился социум, в котором существовал хаган. Он «должен был обладать харизмой (даваемой божеством-Небом. – Ю. К.), которую можно считать гением-хранителем и самого суверена, и социума. В обществе, рассматриваемом как единый организм, носитель верховной власти рассматривался как символ единства, его харизма была харизмой рода, племени, любого уровня этносоциального объединения» [Скрынникова 1994: 19, 21, 24]. Отсюда вытекает, что игнорирование обычая поклонения «кусту» наносило оскорбление не только хану, но и всему монгольскому этносу, в том числе и предкам, культ которых был главнейшим.

Также можно расценить и отказ от поклонения идолу. Плано Карпини пишет об «идоле» («изображение мертвого человека») Чингис-хана [Путешествия 1957: 29]. Н. И. Веселовский сомневался в этом: «Можно думать, что дело шло не о Чингис-хане, который сам совершал поклонения на юг, а о чем-то другом, нам пока непонятном» [Веселовский 1916: 86, 96–98]. По нашему мнению, исследования Т. Д. Скрынниковой снимают вопрос.

«Основным вместилищем харизмы» для монголов была голова^[105]. Но харизма обладала способностью сохранять свои функции «и после смерти ее обладателя». Это представление стало «основой зарождения культа, масштаб которого определялся прижизненным статусом. Соответственно, культ Чингис-хана – основателя правящего рода – стал общемонгольским, а сам он определяется как центральное божество». Культ Чингис-хана «материализовался» в различных объектах, в том числе в изображениях, выполненных из войлока, металла, камня, дерева^[106] [Скрынникова 1994: 19, 29, 30, 31, 33]. Но «харизма лидера является харизмой социума», поэтому отказ поклониться «идолу Чингис-хана» автоматически вел к нанесению оскорбления всем монголам и уничижению их.

Таким образом, получается, что черниговский князь посягнул на «святая святых» монгольского этносоциума. Видимо, «трагическое недоразумение» можно видеть не только в том, что хан и князь не поняли друг друга, но и в том, что русский князь противопоставил себя свято чтимой традиции – культу предков в разных его проявлениях. Отсюда и страшная кара.

Обстоятельства смерти Михаила Всеволодовича были, вероятнее всего, тоже связаны с определенным ритуалом. «Бату, – пишет Плано Карпини, – послал одного телохранителя, который бил его пяткой в живот против сердца так долго, пока тот не скончался» [Путешествия 1957: 29]. Бескровная смерть – один из обычаев монголов. По сакральным соображениям считается, что кровь священна, особенно правящих особ, а проливать ее святотатство.

«Распространено предписание, – отмечал Дж. Дж. Фрезер, – согласно которому не должна проливаться на землю кровь верховного правителя. Поэтому, когда надлежит предать смерти самого правителя или кого-то из членов его семьи, изобретают такой способ казни, при котором царская кровь не попала бы на землю» [Фрэзер 1980: 260]. Показательно, что примеры, приводимые Дж. Дж. Фрезером, – как раз из средневековой истории монголов. «Когда хан Кублай (великий хан Хубилай правил в 1260–1294 гг. – Ю. К.) нанес поражение своему дяде Найяну, восставшему против него, и взял его в плен, он приказал завернуть Найяна в ковер и подбрасывать его до тех пор, пока тот не умрет, “потому что ему не хотелось проливать кровь представителя своего княжеского рода на землю и выставлять ее на обозрение неба и солнца”. Монах Рикольд, – продолжает Дж. Дж. Фрезер, – упоминает такое татарское правило: “Чтобы овладеть троном, один хан предаст другого смерти, но он тщательно проследит за тем, чтобы не проливалась кровь последнего. Татары считают проливать на землю кровь великого хана делом в высшей степени непристойным; поэтому жертву душат тем или иным способом”» [Фрэзер 1980: 260] (см. также: [Вернадский 1996: 261]). Этот же исследователь и истолковал данное явление. «Боязнь пролить кровь на землю в общем объясняется верой в то, что в ней пребывает душа и что в силу этого земля, на которую попадает кровь, с необходимостью становится табуированной, или священной» [Фрэзер 1980: 262].

В свете сказанного становятся понятными конкретные обстоятельства казни Михаила Черниговского и других русских князей. Русский князь, несмотря на свое зависимое положение, все-таки рассматривался ордынцами как правитель, а следовательно, в их глазах обладал тоже определенной харизмой. Отсюда, по представлениям монголов, он вследствие своих проступков заслуживал смерти, но, по их представлениям, почетной^[107].

Подтверждение нашей версии о ритуальности казни черниговского князя можно увидеть и в кульминации убийства: Плано Карпини сообщает, что Михаилу «отрезали голову ножом» [Путешествия 1957: 29]. Это, в свете высказанного выше, могло означать лишение харизмы, божественности, главным объектом чего является как раз голова^[108].

Схожие обстоятельства мы находим в описании гибели тверского князя Михаила Ярославича в 1318 г.^[109] Однако причины его гибели были иными. Истоки этого печального события уходят в межобщинные распри между Тверью и Москвой, которые, как обычно, проявились в княжеских междоусобицах [Михайлова 1994]. Но теперь к этому уже добавился монгольский фактор. Сложные перипетии московско-тверской усобицы, отраженные в различных летописных сводах, превосходно проанализированы В. А. Кучкиным в его источниковедческом исследовании повестей о Михаиле Тверском [Кучкин 1974] (см. также: [Черепнин 1960: 468–472; Будовниц 1960: 371–377]).

Ордынским судом, как известно, тверскому князю был предъявлен ряд обвинений^[110]. Что же послужило основанием вынесения смертного приговора? «Казнь Михаила, – пишет А. А. Горский, – была предопределена, скорее всего, не утайкой дани (об обоснованности этого обвинения данных нет), а оскорбительными для Узбека фактами смерти в тверском плену его сестры и пленения ханского посла…» [Горский 1995: 38]. Как нам представляется, А. А. Горский верно расставил акценты в данных причинно-следственных связях. Но вместе с тем описанная выше «картина мира» монголов позволяет поставить вопрос и шире. И на это в свое время намекнул А. Е. Пресняков, заметив, что «дело шло не о судьбе посла, а о сопротивлении ханской власти» [Пресняков 1918: 130]. Добавим, что это же можно сказать и в отношении Кончаки-Агафьи, родственницы хана.

Итак, ордынскими «рядцами»-судьями были, безусловно, восприняты, так сказать, сакральные обстоятельства вины Михаила Ярославича. Но мы не можем согласиться с А. А. Горским в том, что обвинения в сокрытии дани являлись несущественными для «суда». Полагаем, что нет оснований сомневаться в обоснованности этих претензий к тверскому князю. Это, в частности, вытекает из дальнейших событий. Видимо, Михаил действительно не выплатил положенную дань^[111], ибо в последующее время Тверь одолели разного рода «должники». Так, в 1321 г. «на весне приездилъ в Кашинъ Гаянчаръ Татаринъ съ Жидовиномъ длъжникомъ, много тягости оучинили Кашину». Тогда же Юрий, собрав войско, «хотя къ Кашину ити». Мир с ним и Михайловичами заключил «владыка Андреи». Но Юрий получил свое. «Тое же зимы князь Юрии, поимавъ сребро оу Михаиловичевъ выходное по докончанию»^[112] [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 41]. Михаил, таким образом, в глазах монголов выступает как злостный неплательщик.

Отсюда и его наказание как должника: «возложиша сохоу отъ тяжка древа на выю», привели «на торг», подвергнув «поношениям» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 39; т. X: 183]. Насколько сознательно Михаил вел такую «экономическую» политику? На суде, защищаясь, он проводил следующую линию: «колико съкровищь своих издаялъ есмь цареви и княземъ», вспоминал при этом и злосчастного посла Кавгадыя, говоря, что «со многою честью отпустих его» [ПСРЛ, т. XXV: 163]. Да и по приезде в Орду на суд Михаил «по обычаю одари князи и царици, последи самого царя» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 38]. Но ставка только на дары не оправдала себя. Данничество в своем основном выражении – уплате «выхода» – оказалось сильнее одного из своих проявлений – отношений «подарка-отдарка».

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что после убийства Михаила Ярославича его двор «разграбиша Русь же и татарове, а имение русское повезоша к себе в станы» (цит. по: [Кучкин 1966]). Как отмечал И. Я. Фроянов применительно к Древней Руси, используя разнообразный сравнительно-исторический материал, «любое истолкование летописных записей о посмертных грабежах княжеских богатств, предпринятое без учета социальной психологии доклассового общества, рискует быть однобоким» [Фроянов 1974: 145–146] (см. также: [Фроянов 1995а: 279, 281, 303–304, 652–654 и др.; Кривошеев 1987: 90–91]). В «разграблении» двора русского князя, по нашему мнению, видится отнюдь не банальный грабеж или воровство, а определенный ритуал. На это указывает хотя бы его «легализация»: ведь «имение» «грабители» вполне открыто «повезоша». «Ритуальный» грабеж и «элементарное присвоение княжеского добра, близкое к воровству, – вещи разные», – отмечал И. Я. Фроянов [Фроянов 1995а: 653]. И он же, говоря об «организованных грабежах умерших правителей», предложил рассматривать их как «заключительную сцену древнего ритуала “прощания” с ними» [Фроянов 1995а: 304]. Можно предположить, что нечто подобное произошло и в случае с Михаилом Ярославичем^[113]. Наконец, в гибели еще одного тверского князя – Александра Михайловича – в 1339 г. явно усматриваются политические мотивы – подозрение в руководстве тверским восстанием 1327 г.^[114] Тогда, как известно, Узбек и Иван Калита жестоко расправились с тверичами, что естественно, ибо они подняли руку на ханский род – убитый в Твери Чол-хан приходился родственником хану [Насонов 1940: 91]. Но ненаказанным оставался бежавший Александр. С примирением с Узбеком его казнь, видимо, была лишь отсрочена. В 1339 г. после месячного раздумья [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 49] было принято такое решение. В проведении казни Александра Михайловича в еще большей степени видна ее сакральная сторона. Его и сына Федора татары «безъ милости прободоша и повергъше на земли отсекоша главы имъ», а затем их тела «разоимани быша по ставомъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50–51].

Но до этого, как сообщает летопись, произошла следующая сцена. Татары «выскочи противоу его, ини же немилостивии похвативше и, възломиша и назадь и оборваша порты его, поставиша и предъ Товлуоубьем, нага связана» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50]. Здесь тоже усматривается ритуальное действо.

Дело в том, что головной убор и одежда, в представлении архаического сознания, наделены сакральным смыслом. В таком качестве у монголов, например, выступала шапка, которую надлежало снимать при проведении обрядов, ибо она ассоциировалась с наличием харизмы. То же необходимо сказать и о поясе, который был «границей, защищавшей тело от проникновения в него “чужого”, вредоносного». Развязывание пояса лишало человека его харизмы, то есть силы [Скрынникова 1994: 22–23; Рыкин 1997: 87]^[115]. Видимо, нечто подобное мы и должны уяснить из слов «оборваша порты его, поставиша… нага связана»^[116].

Какие можно сделать выводы из рассмотрения эпизодов, связанных с гибелью русских князей в Орде? Если отойти от традиционной прагматической трактовки, то надо признать их «потаенный» сакральный смысл – свой в том или ином конкретном случае. Это, в свою очередь, означало признание ханами за русскими князьями «их» княжеской харизмы, а следовательно, и своеобразного их почитания как представителей, конечно, не равного ханскому, но все-таки «правительского» происхождения и существования. Такое понимание «природы» гибели русских князей в Орде позволяет поставить эти, безусловно, трагические эпизоды в ряд русско-монгольских ханско-княжеских отношений в рамках даннической зависимости как комплексного социального явления.

Вместе с тем нам представляется, что факты и обстоятельства гибели в Орде князей в нашей историографии несколько искусственно выхвачены из княжеских усобиц на Руси этого и предшествующего времени, княжеско-ханских отношений в целом, наконец, кровавой борьбы собственно в Джучиевом улусе, наиболее ярко проявившейся с конца 50-х годов XIV в., но имевшей место и ранее. Жестокость и коварство – непременные атрибуты средневекового периода, и вряд ли следует особо различать гибель русских князей от своих соотечественников-родственников и гибель их в Орде (см., напр.: [ПСРЛ, т. XV: стб. 422; вып. 1: стб. 51, 52, 55]).

Иван Калита и Московская земля

Города-государства как развитые социальные организмы, по нашим наблюдениям, продолжают свое существование, несмотря на ордынский фактор, в XIII–XIV вв. Некоторые из них сохранили свое лидирующее положение, другие «выросли» из прежде пригородного состояния [Кривошеев 1995: 39–63; 2003б: 334–354 и др.]. К последним в XIV в. необходимо отнести Тверь, Москву, Нижний Новгород. О соперничестве этих (и других) городов-государств существует большое количество исследований. Еще больше написано о феномене возвышения Москвы. Многие историки относят начало этого московского «восхождения» к эпохе Ивана Калиты.

Во второй половине XIII в., как было уже отмечено, между русскими землями и Ордой устанавливаются даннические отношения. Данничество в конкретном своем выражении могло принимать различные формы. В первое время ханами был сделан упор на собирание дани собственными силами, отсюда появление пресловутых «откупщиков» на рубеже 50–60-х годов XIII в. Но не прижившись на Руси на уровне «откупов», получаемых иноземцами-купцами, откупная система в последующее время стала действенным инструментом в руках русских князей и, более широко, городских общин, заинтересованных в выплате дани за счет общин других городов-государств. В связи со сказанным, интересно обратиться к фискальной деятельности Ивана Калиты.

В частности, она отразилась, по нашему мнению, в завещании великого князя Дмитрия Ивановича 1389 г. Мы имеем в виду то, что в историографию вошло как «купли» Ивана Калиты. В своей духовной грамоте, как известно, Дмитрий Иванович «благословляет» своих сыновей Юрия, Андрея и Петра «куплями» «своего деда» (то есть Калиты) соответственно Галичем, Белоозером и Угличем с тем, что к ним «потягло» [ДДГ: 34 (№ 14)].

Находясь под впечатлением подробнейшего, тщательнейшего перечисления наследуемых по завещаниям князей географических пунктов, ученые, как правило, причисляли эти «купли» к приобретению прав на верховное землевладение, толковали как присоединение этих северных «княжеств» к московским владениям либо относили к политическим мифам времени Дмитрия Донского^[117].

В связи с первым заключением С. М. Каштанов отмечал следующее: «Мы бы не ограничивали значение слова “купля” сугубо землевладельческим содержанием… Хотя именно этот смысл господствует в актовых формулах, тем не менее, когда речь идет о целых княжествах, нельзя отвергать и побочные значения, выясняющиеся из употребления термина в источниках других видов» [Каштанов 1976: 190].

Исследователь, далее, предлагает свое решение загадки «купель» Калиты. «В первой половине XIV в. “купля”, скорее всего, выражалась в праве посылки данщиков и таможенников в центр “купленного” княжества и равнялась взятию на откуп основных сборов в главных городах за определенное вознаграждение князьям-владетелям. Отсюда непрочность пребывания Галича, Белоозера и Углича в руках Калиты и его сыновей, отсутствие у них права передачи этих земель по наследству». «Тут мы сталкиваемся, – продолжает С. М. Каштанов, – возможно, с пережитком тех ленных отношений, которые состояли, по выражению К. Маркса, только из получения “даней”, но не предполагали создания прочной территориальной власти» [Каштанов 1976: 191].

С таким пониманием «куплей» Калиты необходимо согласиться. В то же время требуется корректировка объяснения ученым этого факта. Каштанов относит явление откупа к «пережиткам ленных отношений». По нашему мнению, это отнюдь не «пережиток», а целая фискальная система, существовавшая на Руси XIV в.^[118]

В подтверждение можно привести ряд фактов. Так, например, в 1316 г. новгородский владыка Давид в Твери «просити Новгородцев на окупь; и кончаша с великим князем Михаилом Ярославичем пятью тысячь рублев» [ПСРЛ, т. XV: стб. 408–409]. Видимо, и с Москвой Новгород находился в «откупных» отношениях, выплачивая «черный бор»^[119].

Безусловно, в одной плоскости с «куплями» Иваном Калитой Галича, Белоозера и Углича находятся его «мероприятия» в Ростове, а также Ярославле. То, что происходило в Ростове, «даденном» Ивану Калите, красочно описано в Житии Сергия Радонежского. В 1328 г. там «наста насилование, сиречь княжение великое досталося князя великому Ивану Даниловичю, купно же и досталося княжение ростовьское к Москве. Увы, увы тогда граду Ростову, – горестно восклицает автор жития, – паче же и князем их, яко отъяся от них власть, и княжение, и имение, и честь, и слава, и вся протчая потягну к Москве». Далее описываются непосредственные деяния москвичей в Ростове. Они «взъложиста велику нужю на град да и на вся живущаа в нем, и гонение много умножися. И не мало их от ростовец москвичем имениа своа с нуждею отдаваху, а сами противу того раны на телеси своем с укоризною въземающе и тщима рукама отхождааху. Иже последняго беденьства образ, яко не токмо имениа обнажеши быша, но и раны на плоти своей подъяша, и язвы жалостно на себе носиша и пртръпеша… И бысть страх велик на всех слышащих и видящих сиа, не токмо в граде Ростове, но и во всех пределах его» [Житие Сергия Радонежского: 33–34].

М. К. Любавский в свое время кратко заметил по этому поводу, что «речь идет, очевидно, о взыскании татарского выхода» [Любавский 1929: 53]^[120]. Н. С. Борисов развил это замечание: «Получив от хана распоряжение о сборе недоимок в Ростове (или попросту взяв на откуп эту статью дохода ханской казны), князь Иван вскоре предпринял суровые меры по отношению к задолжавшим ростовцам» [Борисов 1995: 170].

Наблюдение Н. С. Борисова о взятии на откуп ростовской дани, таким образом, позволяет приравнять «купли» Белоозера, Галича и Углича к «насилованию» Ростова, что подтверждает наше предположение о существовании в этот период великокняжеских откупов, как фискальной системы.

Со связью «куплей» Ивана Калиты с уплатой «ордынского выхода» не согласен В. А. Кучкин. Он пишет, что «русская история XIV в. подобных сделок не знала. В те времена русские князья получали княжества по ханским ярлыкам, которые можно было купить» [Кучкин 1984: 255–256]. Как пример таких сделок он приводит приобретение в 1392 г. великим князем Василием Дмитриевичем Нижнего Новгорода [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 162]. «Подобным образом, – полагает исследователь, – видимо, поступал еще прадед Василия Иван Калита, за большие деньги получая в Орде ярлыки на мелкие княжества…» [Кучкин 1984: 255–256, 283, 304–305]. «Предложенное объяснение характера “купель” Ивана Калиты снимает… недоумения историков», – полагает историк [Кучкин 1984: 255].

Действительно, это так, если говорить с позиций покупки территории посредством получения ярлыка с целью временного управления ею [Кучкин 1984: 255–256, 283, 304–305]. Но ведь о ярлыках на Галич, Углич и Белоозеро, которые явились, по В. А. Кучкину, основанием «купли» этих земель, в источниках ничего не говорится. И ссылка на ситуацию 1392 г. ничего не проясняет^[121]. Следовательно, высказанные исследователем положения являются не более чем гипотезой, не исключающей других версий. По нашему мнению, под «куплями» Ивана Калиты следует понимать не покупку собственно территории «княжеств» как административно-политических единиц Руси, а передачу права сбора «выхода»-дани, в данном случае в варианте «откупа».

Что же касается утраты политических прав, то они были относительны. Эти земли сохраняли возможность самостоятельного внутреннего развития, но были подчинены Москве в военно-политическом и внешне-политическом значении: соответственно, в походах московских князей выставлялась местная рать и сношения с Ордой осуществлялись «через» Москву. Отсюда действительно имела место непрочность, неопределенность их статуса, что связано с временностью, эфемерностью этих «владений».

«Купли» Ивана Калиты необходимо рассматривать, таким образом, не сугубо во внутриполитической плоскости, а прежде всего в плоскости даннических отношений. Тогда действительно снимаются вопросы о самостоятельности или, наоборот, зависимости этих земель и их князей от Москвы. Не связка «Калита – князья», а связка «Калита – Орда» здесь является определяющей. Следовательно, в грамоте Дмитрия Ивановича поднимается не столько внутриполитический вопрос, сколько «внешнеполитический» – даннический. Он был актуальным в 30-х годах XIV в., таковым же, видимо, оставался и позже^[122].

* * *

Спорной проблемой является и соотношение в рассматриваемый период княжеской и вечевой «ветвей» власти. Обычно проявления явного конфликта княжеской власти с вечем историки усматривают в действиях Ивана Калиты. Сразу же бросается в глаза в этой связи его активнейшее участие в разгроме Твери после восстания 1327 г., а также его «самоуправство» в той же Твери в 1339 г. после гибели в Орде тверского князя Александра Михайловича [ПСРЛ, т. X: 194, 211; т. XV, вып. 1: стб. 51]. Историки трактуют это как борьбу института княжеской власти с вечевой, причем придают этому глобальное значение – как вехе времени. Так, А. М. Сахаров пишет, что «карательная экспедиция по тверским городам была вместе с тем и расправой над восставшими тверичами, попытавшимися противопоставить княжеской власти свое вече» [Сахаров 1959: 208]. А обобщая политику Калиты, ученый говорит, что этот князь вообще «стремился к подавлению каких-либо проявлений вечевого строя в городах» [Сахаров 1959: 208] (см. также: [Фроянов 1995б: 32]).

Список проявлений жесткой политики Ивана Калиты в отношении городских сообществ можно продолжить: достаточно указать на Ростов и Ярославль^[123]. Так, упомянутое уже нами Житие Сергия Радонежского повествует о «нашествии» на Ростов в 1328 г. ставленника князя московского боярина Василия Кочевы. В результате этого пострадали ростовские князья («отъяся от них власть и княжение, и имение, и честь и слава, и вся прочая, и потягну к Москве»), а также общинные власти: «епарх градский», «старейший боярин Ростовский» Аверкий (А. М. Сахаров предполагает, что этот «епарх» «занимал какую-то высшую должность в городском управлении» [Сахаров 1959: 209]). Автор жития говорит и о том, что «гонение много умножися» и «на вся живущая в нем» [Житие Сергия Радонежского: 33–34]. «События, описанные в житии Сергия Радонежского, – резюмирует А. М. Сахаров, – похожи на разгром московским князем каких-то элементов городского самоуправления. Сломить сопротивление местного боярства было нельзя без уничтожения существовавших тогда элементов городского самоуправления, потому что республиканские порядки использовались тогда боярской знатью для упрочения своего политического положения и ограничения княжеской власти» [Сахаров 1959: 209]. С некоторыми оговорками, касающимися положения боярства, с этим можно согласиться.

Но можно ли при этом говорить о борьбе в целом с вечевыми порядками как системой? Нам представляется, что нет. Обратим внимание, что «антивечевая» деятельность Калиты направлена не «внутрь», то есть не относится к Москве, а обращена вовне – на иные земли, вернее на их центры – главные города.

Показателен здесь пример с Ростовом. Ростов – старейший город Северо-Восточной Руси, еще недавно возглавлявший вечевое движение в регионе (по А. Н. Насонову), теперь в силу ряда причин теряет традиции своей «родовитости» и независимости. Этим обстоятельством и воспользовался Иван Калита. Видимо, А. Н. Насонов прав, говоря, что «автор “Жития Сергия” несколько модернизирует, очевидно, описываемое им событие, относя к вокняжению Калиты момент гибели ростовской самостоятельности» [Насонов 1940: 109]. В действительности, «падение» Ростова растянется на десятилетия [Кучкин 1984: 264–271], но речь должна идти не столько о самом факте, сколько о тенденции, заключавшейся в «поглощении» Москвой Ростова, в переводе его статуса из главного города в московский пригород^[124]. Об этом, кстати, свидетельствуют и переселения ростовчан под Москву [ПСРЛ, т. X: 212]. Ростов, пожалуй, стал первым крупным городом-государством, на который посягнула Москва. В этом смысле Калита, конечно же, «не был и не мог быть ни объединителем Руси, ни умиротворителем» [Насонов 1940: 111]. Он продолжатель того процесса, который имел место в Древней Руси, процесса, связанного с усилением одних и падением других городов-государств.

Борьба с другими городами-государствами – вот что двигало Иваном Калитой как лидером Московской волостной общины. Этим он продолжал дело, начатое его отцом и братом^[125]. Безусловно, что в этой борьбе он и московская община противостояли и вечевым порядкам земель-соперников. Но единственной целью вече не было. Так вопрос московскими князьями не ставился.