Йен Макдональд
Некровиль

21:30 – полночь

1 ноября

Сорок пять часов. И конец.

Любовь Нуит к башням уходила корнями в детство, проведенное на страницах трехтомного собрания чудес: там были трактирные мальчики на побегушках, которые оказывались королями Потерянных Земель инкогнито, принцессы с политически современными взглядами и именами, оканчивающимися на -иэль, Темные Властелины, чье зло заключалось в противостоянии абсолютной монархии и феодальной системе, а также подмастерья магов в тех самых каменных башнях, продуваемых всеми ветрами. Особенно ее интересовали подмастерья магов. Она отрабатывала роль в леггинсах и футболке вместо туники, нацепив пояс с «волшебной сумкой». Увы, в жилищном комплексе «Ресенца Хайтс» было всего-навсего четыре этажа, и охрана, помня про иски о возмещении ущерба, не позволила бы восьмилетней девочке бегать по крыше глубокой ночью.

Это ее не переубедило. Она нашла башни повыше. Мусорные башни Уоттса. Башня Койт. Лондонский Тауэр (какое разочарование). La Tour d’Eiffel^[122]. Телевизионная башня в Торонто. Большая часть Манхэттена. Различные пагоды, минареты, ступы^[123] и прочие религиозно-фаллические символы. Они оказались прекрасны, однако это были чужие башни, пропитанные чужой магией. В первые годы Разобщения она отправилась в Британскую Колумбию и построила себе башню из плавника на пляже у кромки океана. Она принадлежала ей. Это было волшебно. Она прожила там пять лет с мужчиной, который ей изменил, и никогда не была счастливее. Затем гринго приехали на север, возглавив Сдвиг, и Тихоокеанское побережье от Олимпийских гор до Алеутских островов стало одним колоссальным лагерем для перемещенных лиц, а Нуит поняла, что мужчина ее жизни все-таки полный ублюдок, и, ошеломленная больше своей глупостью – ей ведь потребовалось пять лет, чтобы обнаружить это, невзирая на его необузданную склонность к адюльтеру, – приехала на юг в город, где родилась, выучила новый язык и начала новую жизнь среди людей, в чьем культурном наследии не было места для волшебника в продуваемой ветрами башне.

До сих пор.

Греки строили храмы и театры, римляне – бани, дороги и кровавые зрелища. Поколение за поколением средневековые жители возводили соборы из дерьма во славу Божию, дожи эпохи Возрождения и князья Церкви раскидывали виллы и палаццо по всему североитальянскому побережью. Георгианцы построили элегантные особняки в стиле Палладио на фоне ландшафтной Аркадии, викторианцы – железнодорожные станции и общественные здания. Архитектура каждой эпохи воплощает дух времени.

В конце двадцатого – начале двадцать первого века строили торговые центры.

Галерея «Лос-Роблес» была Атласом среди титанов^[124]. Четыре квадратных километра торговой площади для сдачи в аренду, охраняемая крытая парковка на пять тысяч автомобилей. Интерьер с особым микроклиматом, экологически спроектированный с использованием новейших нанотехнологий так, чтобы включать пять (пять!) зон от сибирской тайги до тропического леса Майя – единственного тропического леса, который посетители «Лос-Роблеса», да и кто угодно еще, когда-либо видели. Величайший ассортимент качественных торговых точек, общепита и предоставления услуг в агломерации. Плюс полный спектр рекреационных ресурсов и развлечений для всех возрастов и социально-экономических групп.

В течение десяти лет «Лос-Роблес», эта Сука-Королева Торговых Центров, правила безраздельно, а затем появился постулат Уотсона и эпохальное следствие Теслера. Через три года торговый центр оказался заброшен, поскольку демографическая карта Трес-Вальес стремительно менялась; бассейны покрылись рифами квази-водорослей, ультрасовременное содержимое экологических ниш взломало сводчатую стеклянную крышу, поскольку сбрендившая репликация запустила буйный рост. Явились разведчики-мертвецы, осторожно пробрались сквозь заросшие обломки торговой цивилизации. Находка им понравилась. Они остались. Они приручили мутировавшую тайгу, реконфигурировали буйный тропический лес, перезапустили забитые листьями эскалаторы и травелаторы и разбудили систему управления электроэнергией и микроклиматом. Они превратили торговые помещения в комфортабельные квартиры, плоские крыши – в миниатюрные огороды и фруктовые сады, парковочные места для пяти тысяч автомобилей – в многоэтажный рынок, куда каждую ночь приходили воскрешенные из Святого Иоанна, чтобы обмениваться товарами на площадках из бетона с пятнами мазута. Жилые капсулы были прикреплены к каркасу торгового центра, и из них выросли фантастические шпили и эркеры. Лос-Роблес стал городом, Крепостью Калифорния. Точнее, еще одним городом внутри другого, вложенного в третий.

Как-то раз женщина, которая любила башни и тосковала о них, подняла глаза, когда шла по бульвару, и увидела на фоне заходящего солнца башни и шпили своих авалонов и минас-тиритов. Она сказала самой себе: «Вот оно, то самое место».

Башня Нуит на пять этажей возвышалась над садами на крыше. Под ней гудел по ночам рынок, над ней – вокруг нее – простиралось небо цвета индиго. Что неудивительно, формой башня здорово напоминала эрегированный член.

Нуит никогда не водила туда клиентов. Магия утратит свою магическую суть, если запятнать ее грубой мирской суетой. Так было до Камагуэя.

Она извинилась за душ:

– Извини, он ультразвуковой, но напора не хватает, поэтому красиво помыться не выйдет.

Она добыла для него сетчатую рубашку и пару кожаных смартштанов, которые подстраивались под любой размер, скинула рабочее платье и парадные туфли и надела комбинезон из эластичного кружева.

В Башне Нуит было четыре окна, по одному на все стороны света, и каждое представляло собой круг из тектопластика в виде кошачьего глаза, с изменяющимся овальным зрачком. Теплый ночной ветер шелестел висящими букетами сухих цветов, которые украшали комнату.

– Большой пожар где-то в Ла-Брея. – Пока она говорила, в небе на востоке взорвались и исчезли десять голубых мини-сверхновых, затем еще десять, и еще. – Очешуеть… Они открыли ответный огонь по Свободным мертвецам. Лазерные шоу, фейерверки, son et lumière^[125]; это война в космосе?

– Наверное, однозарядные рельсотроны, – сказал Камагуэй, стоя рядом с ней в нише у окна. – Ядерные микрозаряды приводят в действие сверхпроводящие накопители энергии в магнитном поле и разгоняют боеголовки до одной десятой скорости света за долю секунды. Где-то недалеко от Земли есть корабли-хлопушки.

– Ядерные микрозаряды. Корабли-хлопушки. Иисусе. Воспринимаем войну урывками. Люди, которые стреляют в нас – это ведь наши дети, Камагуэй. Наши дети. Почему они так ненавидят нас? Почему мясо боится их до усрачки?

В лунном свете по небу протянулись длинные пальцы облаков, серебристые, как ножи. Передовые отряды приближающегося фронта. В темном конце улицы светился одинокий экран кинотеатра: сцена с рассечением глаза из Un Chien Andalou^[126]. Огни двигались по большому светящемуся гобелену Города мертвых; по их изменяющимся конфигурациям Камагуэй понял, что они находятся в воздухе.

– Там что-то летает, – сказал он.

Нуит прижала ладонь к груди Камагуэя, мягко, но настойчиво.

– Quid pro quo, сеньор Камагуэй. Нуит вытащила тебя из засады. Теперь ты расскажешь Нуит, как получилось, что приличный с виду мальчик в поисках развлечений умудрился запустить все сигнализации в округе Святого Иоанна?

– Нет, Нуит…

Она была на голову с небольшим ниже Камагуэя, но двигалась со скоростью мангуста, убивающего змею. Левая рука схватила его сзади за шею, правая – за челюсть. Медленно, очень медленно она заставила его запрокинуть голову.

– Ты видел, на что я способна, так что знай – если захочу, то могу начисто оторвать тебе башку. Это будет нетрудно и даже в некотором роде приятно.

Ее пальцы были из углеродистой стали, а давили с такой неумолимой мощью, что все его старания казались не более полезными, чем сопротивление младенца. Сухожилия натянулись, дыхание едва прорывалось через стиснутую трахею. Позвонки скрежетали, кость о кость.

– Пожилые дамы ста двадцати с чем-то лет любят порядок и покой… ну да, иной раз они занимаются браконьерством на территории мяса, но я сама взвесила шансы и решила рискнуть, сеньор Камагуэй. – Она еще немного вывернула ему шею, и каждый миллиметр длил беспричинные муки. – Воздай мне по заслугам. Quid pro quo. Кто, что, почему, где.

– Я не мертвый, Нуит, – прошептал Камагуэй. – Я мясо. Плоть и кости. Живой. Ну же, ты разве когда-нибудь встречала такого некро, как я?

– Ну да, ты выглядишь не так, как положено, однако я слышала этими самыми ушами, как пограничная сигнализация трезвонит во всю мощь. И сегуридадос переполошились, и мехадоры. И им, может быть, и не любопытно, но мне любопытно. В чем причина?

– Я не знаю.

«Но я же знаю. Зачем лгать? С какой целью, раз уж правда не может сделать больнее, чем есть?»

– Нуит, ты слышала о человеческом синдроме тектронной инфекции?

Стальные пальцы обратились в плоть; могучая хватка ослабла.

– Твою ж мать, Камагуэй, – прошептала она. – О господи. Чувак…

– Конечно, с таким родом занятий ты не могла не слышать. Очевидно, текторов в моем организме достаточно, чтобы датчики пришли к выводу, что я не человек. Больше не человек, Нуит, но не мертвец. Наполовину живой, наполовину мертвый. Воплощение квантового парадокса. – Он подошел к кухонному шкафу, взял нож из подставки и провел зазубренным краем от кончика большого пальца левой руки вниз, через основание ладони, к круглой выпуклости на запястье. Прикосновение лезвия было удивительно холодным и бодрящим, как купание на рассвете.

– Видишь, кровь течет? – Крупными, быстрыми каплями прямо на ее линолеум. Он опустился на колени, внимательно изучая растущую лужу. – Смотри, Нуит, смотри – их можно разглядеть невооруженным глазом. В крови. С трудом, но можно. Они, должно быть, собираются в кластеры. Кластеризация означает, что конец близок.

Нуит схватила его за запястье и заставила подставить руку под ледяную воду. Боль была яркая и холодная, как сапфир. Замечательно. Живой.

– Сколько осталось, Камагуэй?

– Сорок четыре часа двадцать минут. Максимум.

– Господи, чувак… Как это… как ты… себя чувствуешь?

– Если кратко, то я свободен. Понимаешь? Меня ничто не может задеть. Ничто надо мной не властно.

– Начальства ли, власти ли, престолы ли, господства ли, ни у кого нет власти надо мной^[127]. Прости. Я в детстве была хорошей девочкой и посещала мессу. Ты боишься?

Он кивнул.

– Всегда кажется, что время еще есть; когда настанет час, ты будешь готов. И не испугаешься.

– Вот почему ты спросил меня у ворот, каково это – умереть.

Кивок, склоненная голова. Он отвел глаза.

– На что это похоже – умереть?

– Хочешь знать?

– Не совсем. Чего я хочу, чего я хочу больше всего, так это поговорить об этом. Рассказать кому-нибудь. Понимаешь? Говорить очень долго, в мельчайших подробностях, совершенно эгоистично, чтобы не перебивали и от души сочувствовали.

Нуит ухмыльнулась.

– Так ведь моя работа на семьдесят процентов заключается именно в этом.

Она указала на кровать. Камагуэй лег на спину, заложив руки за голову, уставившись на квазиорганические складки и ребра потолка. Нуит свернулась калачиком рядом, зажав его искалеченную руку в ладонях. Горячий ветер врывался в открытые окна, заставляя сухие цветы шелестеть. Небо затянули тучи, воздух трепетал от предчувствия грозы. Кровь Камагуэя загустела и свернулась на кухонном полу.

– Ее звали Элена. Она была единственной женщиной, которую я когда-либо любил, и я убил ее. Но не раньше, чем она убила меня. Видишь ли, у меня был риф в Палос-Вердес…

Он нашел ее у уличных ворот, когда вышел на предрассветную пробежку. Она была там всю ночь. Она была мертва.

– Вы тот человек, у которого есть сад на дне моря? – спросила она.

– Я, – сказал он. – А в чем дело?

– Я хочу эту работу.

– Ух ты. И что?

Она подняла левую руку перед его лицом и медленно растопырила пальцы. Они были перепончатыми до последнего сустава.

– Я хочу расторгнуть свой контракт, сеньор. Выкупите меня.

Теломоды были проще для мертвых, чем для живых – всего лишь вопрос деконфигурирования и перенастройки в желаемый формат, – но полная подводная адаптация, на которую намекали ее растопыренные пальцы, обошлась бы недешево.

– Кто твой нынешний подрядчик?

– «Эварт-ОзВест Майнинг», подразделение, расположенное в южной части Тихого океана.

Тьма, глубина, давление.

– Вот ублюдки, – прошипела Нуит. – Ты же знаешь, что «Эварт-Западная Австралия» стояла у истоков нынешнего парада военщины и светового шоу в небесах. У них политика такая: выкупать контракт, пока мертвец еще плавает в резервуаре. Это называется «записать в ночные вахтовики»: горнодобывающие комплексы вместе с экипажем отправляют на астероиды в виде дешевых ракет с солнечным парусом, к которым прицеплены текторные пакеты. За две секунды до столкновения они взрываются и окутывают цель облаком текторов. Корабли-хлопушки. Это не просто модный термин, придуманный каким-нибудь рекламщиком. Вот что я тебе скажу: лучше провести сто лет на улице и еще сто – на спине, чем умереть и проснуться в пятистах миллионах километрах от Земли, понятия не имея, как ты туда попал. Эти вербовщики даже не дают королевский шиллинг в качестве компенсации. Прости. Ты, наверное, еще носил подгузники, когда случились бунты на Обратной стороне и началась Война Ночных вахтовиков, но, как говорится, мертвые долго живут и ничего не забывают. Продолжай.

Еще до того, как внеземное пространство было передано мятежникам с их кораблями-хлопушками и нанопроцессорами, «Эварт-ОзВест» переключилась на срединные океанские разломы, засеяв их машинами и мертвецами, переделанными для работы на глубине.

– «Эварт-ОзВест» распнут меня, если узнают, что ты подрабатываешь на стороне, – сказал Камагуэй.

– Значит, дешевле меня выкупить, – ответила женщина, ожидавшая у его ворот.

Небо за феской вожделенных вилл Палос-Вердес посветлело. Первое погружение планировалось через час.

– Если все еще будешь здесь, когда я вернусь, попробую тебя испытать, – сказал он, от прохлады преисполнившись смелостью.

Она была. Он попробовал. Плывя через риф в холодной и темной глубине, Элена выглядела словно малое морское божество из Древней Греции.

– На следующий день я доверил ей первую группу туристов. К концу недели поручил бухгалтерским и юридическим прогам выкупить ее контракт с «Эварт-ОзВест». Я даже в кошмарном сне не предполагал, что будет так дорого, но к тому времени уже был чуть-чуть, а то и сильнее, влюблен в нее.

Он никогда не задумывался о том, что в обществе существуют условности относительно отношений между живыми и мертвыми. Для Камагуэя слово «привязанность» означало зазубренные крючки, которым все равно, впиваться ли в мертвую плоть или живую. Слова «некрофилия» не было в его лексиконе. В отличие от слова «любовь».

Он мучился, когда комендантский час вынуждал ее уходить в обширные общины мертвецов в Лонг-Бич и Нормандии. Он просил ее остаться; она отказывалась: один раз ей удалось обдурить мехадоров с их оружием, грозящим Настоящей смертью; она не станет испытывать милость святых дважды. Дом у океана казался Камагуэю большим и пустым; слишком много места и воздуха. Сияние небесного знака проникало в каждый темный уголок. Однажды ранней осенью, когда город все еще казался свежим и чистым после августовских коротких дождей, он последовал за Эленой на своей машине-трансформере. Она жила в переоборудованном трейлере, ютившемся вместе с пятьюдесятью другими под горбом заброшенной автострады Терминал-Айленд. Потерянные и одинокие гипертанкеры ржавели со сломанными спинами и разбитым сердцем в приливных лагунах; ударные ограждения из цепей и охранные дроны предупреждали о выведенных из эксплуатации, но ненадежных реакторах подлодок.

– На этот раз ты пойдешь со мной, – сказал он. – Я покупаю право на проживание. Ты вернешься и останешься у меня дома.

Она не сделала ничего из того, на что он надеялся: не обняла его, не поцеловала, не раздвинула перед ним бедра, но покорно прошла к машине, где он вызывал домашние проги и позволил ей посмотреть, как проходит процедура проверки.

В ту ночь Камагуэй проснулся от тревожной пляски лунных теней и обнаружил, что Элена крепко прижимается к его боку. Она зажала ему рот рукой. Он лизнул темный V-образный разрез знака смерти на ее правой ладони. Они занимались любовью. Каждую ночь после того, как они ложились вместе, Камагуэй чутко спал, а мертвячка лежала рядом с ним, широко раскрыв глаза, и в них мелькали, как у всех воскрешенных, сны наяву.

– Секс был единственной точкой соприкосновения между нашими разными представлениями о любви; секс был мостом, по которому мы могли перейти между жизнью и смертью.

Свернувшись калачиком рядом с Камагуэем, Нуит кивнула.

– Секс – это своего рода смерть. Смертность намотана на каждый изгиб нашей ДНК. Мы не умираем, нас убивает наш собственный генетический императив. Каждый сперматозоид – это пуля, каждая яйцеклетка – бомба замедленного действия. Бог не играет в кости, Бог продает подержанные автомобили.

Когда они лежали в послесвечении вечернего комендантского часа, Элена попыталась рассказать ему о характере своего опыта.

– Смерть – это ничто, даже не тьма, даже не безвременье, и все же ничто касается каждой твоей части, обволакивает каждую клетку твоего воскресшего тела: ты был мертв, ты был ничем, ты был полностью уничтожен, и теперь ты снова существуешь. Обойти это невозможно. Спасения нет. Никаких переговоров, никакого признания вины. Текторы разрушают все, к чему прикасаются. Бессмертия нет; есть смерть и воскрешение к вечной жизни. Вот почему Культ Зоопарка с его обещаниями жизни-без-смерти – такая опасная и блистательная ложь.

– Но откуда мне знать, что воскресший – это я, а не просто ходячая, говорящая, ухмыляющаяся, писающая копия меня со всеми воспоминаниями, опытом и способностями; не «я», не самость, которая все это оживляет?

– Таков твой главный страх?

– Да.

Элена притянула его к себе, обхватив голодными ногами за талию.

– Разве похоже на ходячую, говорящую, ухмыляющуюся, писающую копию?

Той ночью ему приснилось, что они занимались любовью в коралловом городе на дне моря, пока над ними бушевал зимний муссон. Китовая песня и стук двигателей автоматизированных балкеров поддерживали ритм, когда они совокуплялись среди развевающихся вееров и волнистых шей псевдокораллов. В кульминационный момент Камагуэю приснилось, что плавающие шарики его семени слились с текторными полипами рифа и оплодотворили их, и, пока теплые влажные ветры с юго-запада сотрясали бумажные стены океанского дома, новое человечество вызревало в заполненных водой матках и стеклянных узлах глубоко внизу, среди якорей.

– Ты сказала, что Бог – продавец подержанных автомобилей, Нуит. Бог на целый порядок более жесток. Когда я учился в начальной школе, двух парней отстранили от занятий за то, что они отрезали коту хвост и задние лапы и бросили бедолагу в костер. Это и есть Божья жестокость, Нуит. Они орудовали ножом, Бог – родинкой. Проклятым пигментным пятном.

Камагуэй знал плоть Элены достаточно близко, чтобы быть уверенным, что раньше на ее левом плече не было родинки. Она была новая, и она росла. В течение всего марта и равноденственных штормов он наблюдал, как родинка расширяется и принимает определенную форму: овальный холмик с двумя похожими на губы складочками иссиня-черной кожи. Сначала Элена отказывалась беспокоиться об этом; позже – после того, как на «губах» появились волоски – стала увиливать от разговора. В середине апреля в центральном возвышении образовалась продольная трещина. В ночь на 5 мая плоть разошлась. По-детски голубой глаз уставился на Камагуэя из впадины на левом плече Элены.

– Господи, Камагуэй… Ты понял, что это было?

– Понял.

После приступа рвоты, дрожи и транквилизаторов он спросил:

– Это ошибка репликации?

Она не ответила. Он следовал за ней по дому на утесе, задавая один и тот же вопрос снова и снова, пока она не ответила: да, это ошибка репликации.

– Сколько времени прошло с момента ее последней деконфигурации?

– Восемь, девять месяцев. Как раз перед тем, как я купил ее у «Эварт-ОзВест». Она должна была пройти новую только через шесть месяцев. По крайней мере, она так сказала. Иногда случались спонтанные ошибки репликации; беспокоиться не о чем, обычно они устранялись сами по себе.

– И ты поверил, Камагуэй?..

В начале июня у нее под ногтями на руках и ногах появились скопления черных блестящих кристаллов, которые оставляли кровоточащие царапины на его животе и спине, когда она ласкала его. В июле на ее коже проступил узор из темно-синих пятен, как на шкуре жирафа, от которых исходил сильный притягательный аромат; в августе волосы начали утолщаться, становясь похожими на змей с головы Медузы. Для Камагуэя она делалась красивее и экзотичнее с каждым отклонением. За лето он узнал, что поцелуи в глаз на плече Элены провоцировали у нее мощный и неповторимый оргазм, и сам он находил странное возбуждение в кровавой ласке хрустальных игл.

– К сентябрю мы уже не могли продолжать лгать друг другу относительно того, что происходит и как надо поступить. Но мысль о том, что Элена надолго отправится в Дом смерти и мы расстанемся, была для меня невыносима. Она была первой, кого я полюбил, Нуит. Первой и единственной. Я хотел, чтобы она была рядом. Я… отказал ей.

– Ты… что?!

– Я не освободил ее от нашего контракта, чтобы она смогла пройти деконфигурацию.

К началу октября только Камагуэй смог бы узнать в Элене женщину. Деконфигурацию больше нельзя было откладывать. Он договорился с Домом смерти, и резервуар Иисуса установили на океанской террасе. Крышка опустилась, и Элена Эрес стала супом из деконфигурированных текторов. Каждый день Камагуэй приходил и часами смотрел на неподвижный, безликий, похожий на незыблемый утес резервуар.

– Когда пошла третья неделя деконфигурации, мною овладела неведомая ранее летаргия, я потерял интерес ко всему окружающему миру. Мне даже риф наскучил. У меня пропал аппетит, появилась тошнота. Я думал, это депрессия – думал, что скучаю по Элене. Но этим дело не закончилось. Мой пульс то и дело ускорялся, мне не хватало воздуха. А по ночам мне снились сны – ох, Нуит, знала бы ты!

Медицинские проги в доме были передовые; они обдумали симптомы, проконсультировались с базами данных и экспертами от Рио-де-Жанейро до Сринагара и сообщили, что точный диагноз поставить не удалось, надо набраться терпения и ждать. Ждать!

Десять дней спустя, пытаясь помочиться, Камагуэй чуть не потерял сознание от жуткой боли, как будто в его пенис вставили стеклянный стержень и сломали. Когда его зрение прояснилось, он увидел желтую мочу, бурлящую от мелькающих микроскопических частиц.

Текторы.

Камагуэй очень, очень испугался.

Он скормил образец своей мочи компьютерным врачам. Они рассмотрели ее под микроскопом, разделили на фракции, сделали хроматографию и прочие исследования, а потом отправили результаты в систему моделирования медицинских данных в Свободном Квинсленде, которая, по их словам, была «лучшей в этой области», хотя они отказались сообщить ему, о какой области идет речь.

Стоило догадаться. Два дня спустя пришел вердикт.

– Сексуально обусловленный симбиотический человеческий инфекционный тектронный синдром – так мне сказали. Никто не стал лгать или смягчать правду. Редкий, но все более распространенный недуг, по словам специалистов. Пятьдесят случаев в прошлом году, все – живые люди, вступавшие в половую связь с воскрешенными мертвецами с просроченной деконфигурацией. Бац-бац-бац. Факт за фактом, снова и снова. Ошибки транскрипции приводят к неправильной репликации тектора – он принимает форму, допускающую симбиоз с живыми клетками. Скорость превращения биологической материи в тектронную экспоненциальная, все начинается медленно, по одной клетке за раз, ускоряясь до лавинообразной трансмутации, и в конце концов жертва превращается в массу тектоплазмы.

– Всегда?

– Всегда. Смертность сто процентов.

– Черт возьми, Камагуэй… Сколько осталось?

– На момент постановки диагноза – максимум пятьдесят шесть, минимум тридцать два часа, Нуит. В среднем сорок восемь.

И вышел Камагуэй на террасу, залитую солнцем и овеянную морским ветром, криками птиц и шумом океана, и нажал он на серебряный переключатель с надписью «Слив и промывка системы» на боковой стороне резервуара Иисуса.

– Я любил ее, Нуит, и я убил ее. Но не раньше, чем она убила меня.

Пришла полная тьма. Грозовой фронт представлял собой линзу из черных облаков, обращенную к сияющему городу. В синем свете уличного кинотеатра Камагуэй изучил левую ладонь. От кровавой раны остался всего лишь длинный сморщенный рубец.

– Восстанавливается. Дело зашло дальше, чем я думал.

– Ты в некровиле, chico; смерть – это жизнь, жизнь – это смерть, свет – это тьма, тьма – это свет. Здесь может случиться все, что угодно. – Нуит поманила его с кровати в темно-синюю ночь. – Давай, чувак. Неважно, что творится у тебя внутри в биологическом смысле, ты заплатил пять тысяч баксов за ночь моих услуг. Итак, я сыграю Вергилия, а ты будешь Данте, и, возможно, за одну ночь я смогу в достаточной степени показать тебе жизнь, чтобы ты подготовился к смерти. Я все еще твой галлоглас, я обязана тебе своим существованием. Иди сюда.

Он подчинился. Улицы тряслись от грома; небесные боги бормотали над горами Санта-Моника.

– Один анатозавр, два анатозавра, – считала Нуит, пока они спускались в лифте к распустившимся ночным цветам в саду на крыше. – Четыре анатозавра, пять анатозавров. Это еще не конец. У нас есть время.

Попугаи сорвались с насестов, хлопая крыльями и хрипло вопя. По небу ползли серебристо-голубые тучи.

– Один анатозавр, два анатозавра, – крикнула им Нуит. – Давай, засранец, считай! – Гром прогремел ближе, и воздух содрогнулся. – Вот! Нормально. – Она провела ногтем большого пальца по шву и ловко выскользнула из кружевного комбинезона. – Раздевайся, ничего не получится, пока ты не разденешься. Поторопись, у нас не так много времени.

– Нуит, мы же не собираемся; я не могу…

– Нет, ничего подобного. Давай, чувак.

Дьявольская раздвоенная молния ударила куда-то между ветряных турбин на вершине хребта, нарастающий раскат грома прозвучал всего через два анатозавра. Ослепленный, ошеломленный, не понимая, почему он должен делать то, что делает, Камагуэй снял сетчатую рубашку, выскользнул из смартштанов. Нуит потянула его вниз, чтобы он лег рядом с ней на раздавленные маковые стебли.

– Всю свою жизнь я боялась гроз – это странное предчувствие смерти, понимаешь? – пока Джон Ублюдок не поделился со мной секретом на пляже в Канаде. Если гроза кричит, ты кричи в ответ. Если она кричит о смерти, кричи о жизни. Если ты чего-то боишься, если гроза пробуждает что-то темное в скорченной, крысиной части твоего мозга – крикни ей об этом.

Молния, раскаленная и синяя, пронеслась между небом и землей; миг растянулся до вечности. Контуры тела Нуит, каждый лист, безвольно обмякший в густом воздухе, хаотичный пейзаж города ангелов – все было озарено ультрафиолетом.

– Кричи! – рявкнула Нуит. – Что чувствуешь, чего боишься, все твои надежды и страхи, желания и стремления – кричи о них, Камагуэй, кричи!

Апокалиптический гром вынудил ее умолкнуть, Нуит запрокинула голову и завыла: это было проявление дерзости, великое «Я Есмь» бытия. У Камагуэя в горле застрял комок эмоций, он хотел последовать примеру Нуит. Кто «он»? Семьдесят килограммов белка, нагой, хрупкий, всецело зависящий от милосердия Громовой Птицы, которая распростерла темные крылья над городом. Он не смог излить свое нутро. Эхо в каньонах стихло. Нуит склонилась над ним и взяла его лицо в ладони.

– Сколько тебе, двадцать шесть, двадцать семь? Ты молод, ты красив, ты умрешь. Сорок восемь часов. Ни апелляции, ни пересмотра дела. Тебя обманом вычеркнули из жизни еще до того, как у тебя появилась возможность должным образом ее оценить. Как это ощущается? Ну же, Камагуэй, ты не хочешь умирать, но ты должен. Что ты чувствуешь? Каким ты себя чувствуешь?

– Сердитым, – сказал он, – обиженным…

– Да ну на хрен, Камагуэй, не лги Нуит. Выкрикни свои мысли, парень, они там, я их слышу, я вижу, как птенца в яйце. Пусть он полетит, малыш, крикни об этом, освободи его. Как ты себя чувствуешь? Каким ты себя чувствуешь?

С его кожи струился пот, теплый насыщенный электромагнетизмом воздух как будто давил на него. Камагуэй не мог говорить. Не мог дышать. Небо осветилось, силуэт Нуит склонился над ним на фоне космического серебристого экрана. Где-то совсем близко оглушительно загрохотало; гром стал его личным апокалипсисом. Гроза была прямо над ними. Первобытный ужас охватил Камагуэя; панцирь, сковывающий его душу, треснул и разлетелся на части.

– Нет! – взревел он в небо. – Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!

Слова превратились в бессмысленный рев, который смешался с более мощным ревом грозы; голос стал каналом, по которому вся боль, страх, ярость, замешательство, сомнения и ужас перетекли в стихию, чтобы раствориться и уйти в землю в спазмах электричества среди бульваров Мертвого города.

Камагуэй лежал, тяжело дыша, под быстрыми черными тучами. Гроза высилась над ним. Он чувствовал себя сияющим, наполненным светом. Мышцы туго сжались, затем расслабились. Он ощутил, как в вышине пролетели темные бьющиеся крылья.

Капля дождя упала ему на лицо. Еще одна на живот. Две. Двадцать. Летний дождь забарабанил по листьям сада на крыше.

– Что сказал гром, Камагуэй? – Капли дождя оседали, как роса, на коже Нуит, чувственно скользили по долинам ее тела. – Не бывает так, чтобы у тебя что-то забрали и ничего не дали взамен. Так сказал Джон Ублюдок. Единственный раз, когда он мне не солгал. Что дал тебе гром?

Камагуэй обратился внутрь себя и мгновенно нашел то, что искал.

– Скорбь, – сказал он и почувствовал, что слово течет откуда-то из глубин, словно вода из погребенного источника. – О моей жизни. Обо мне. О полной, абсолютной несправедливости случившегося.

Он едва сумел договорить. Нуит обняла его, и небо разверзлось. Ливень. Дождь хлестал прильнувшие друг к другу, обнаженные тела. Прижавшись в позе зародыша к груди мертвой женщины, Камагуэй плакал солеными слезами, которые сдерживал столько лет.

Первую жертву они догнали на заброшенной съемочной площадке в окрестностях Парамаунт-Сити. Это была девушка лет шестнадцати со столетними глазами, с хитроумной смарткожей, сливающейся с фоном – но кожа оказалась недостаточно хитрой, чтобы ее спасти.

Они выследили ее с помощью феромонов, следуя по тем же изысканным химическим следам в воздухе, которые вели бабочку сатурнию луну через десятки километров к сексу и смерти. Они отыскали ее в лабиринте подсобных дорог между съемочными павильонами, и она застыла в свете фар, ее кожа была в точности того же цвета, что ночь и бетон, а глаза казались двумя блестящими озерами. Это были глаза загнанного в угол зверя. При свете тысячи пусковых лазеров они поймали ее в ловушку между высокими пожарными лестницами, приперли к десятиметровому сетчатому забору с верхом из колючей ленты. Припав к земле, как кошка, девушка издала бессловесный вопль преследуемой жертвы и попыталась вскарабкаться по металлической сетке.