Эрнест Уильям Хорнунг
Кто смеется последним

– Я слышал, вы провели неспокойную ночь, – сказал он.

– Он не прилег ни на минуту и мне не дал задремать, – прошептал я, придерживая дверь и заслоняя ему дорогу. – Но сейчас спит сном праведника.

– Я должен его осмотреть.

– Он строго-настрого запретил вас пускать.

– Но я его врач и…

– Вы ведь знаете, он просыпается от малейшего шороха, – пожав плечами, ответил я. – Если вы будете настаивать, то непременно его разбудите, и тогда, можете мне поверить, вам несдобровать!

Из-под огненных усов донеслось тихое проклятие.

– Я навещу его попозже, – проворчал он.

– А я подвяжу колокольчик, – ответил я, – звон мешает ему спать так же, как шаги и разговоры.

И я захлопнул дверь у него под носом. Да, Раффлс не ошибся: я делал успехи. Но какой прок от моих успехов, если его постигла неудача? А в этом я уже не сомневался. Посвистывая и оставляя под дверями газеты, прошел мальчик-разносчик; время близилось к восьми; на столе стояло нетронутое с полуночи виски. Если Раффлс попал в беду, я никогда в жизни не прикоснусь к бутылке – или не смогу с ней расстаться.

А пока, не помышляя о завтраке, забыв о пижаме и потемневших за эту бурную ночь щеках и подбородке, я в невыразимом отчаянии слонялся по квартире. Долго ли это протянется? – вертелся в голове вопрос. Его сменил другой: долго ли протяну я?

На самом деле в ожидании прошло лишь утро, но время для меня словно остановилось и каждый час казался арктической ночью. Однако не позже чем в двенадцатом часу я снова услышал колокольчик, который все-таки забыл подвязать. Я сразу понял, что это не доктор, но и не вернувшийся скиталец. Наш пневматический звонок позволял определить, легко или с силой на него нажимали. Сейчас его касалась неуверенная и робкая рука.

Обладателя ее я видел впервые. Он был молод, оборван и лишен одного глаза, зато другой пылал лихорадочным возбуждением. Едва я открыл дверь, он обрушил на меня невнятный поток слов, произнесенных, по моим предположениям, на итальянском и, следовательно, владей я этим языком, сообщавших мне о Раффлсе. Я вспомнил о языке жестов и втащил незнакомца внутрь, не обращая внимания на его сопротивление и недоверчивый, дикий взгляд единственного глаза.

– Non capite?^[2] – вскричал он, когда, преодолев поток высказываний, я втянул его в коридор.

– Ни слова, будь я проклят! – ответил я, по тону вопроса угадав содержание.

– Vostro amico^[3], – залопотал он, а потом стал повторять: – Росо tempo, poco tempo, poco tempo!^[4]

Наконец-то мне пригодилась школьная латынь. «Мой друг, мой друг и очень мало времени!» – с ходу перевел я и кинулся за шляпой.

– Ессо, signore!^[5] – закричал итальянец, выхватывая из моего жилетного кармана часы и тыкая грязным ногтем сначала в длинную стрелку, а потом в цифру двенадцать. – Mezzogiorno…^[6] poco tempo… poco tempo!

Я тут же расшифровал: сейчас одиннадцать двадцать, а к двенадцати нам надо быть на месте. Но где, где? Что за нестерпимая мука – спешить на зов, не зная и не имея возможности узнать главного. Но я и тут не потерял присутствия духа и находчивости, которая росла и крепла буквально на глазах, и перед уходом засунул носовой платок между молоточком и корпусом звонка. Теперь доктор мог трезвонить до изнеможения, не надеясь привлечь мое внимание.

Я почему-то ожидал увидеть у дверей кеб, но ожидания не оправдывались, и кеб мы поймали лишь на Эрлз-Корт-роуд, а точнее, на стоянке, до которой бежали от самого дома. Через дорогу, как известно, возвышается колокольня с часами, и, взглянув на циферблат, мой спутник всплеснул руками: стрелки приближались к половине двенадцатого.

– Росо tempo… pochissimo!^[7] – простонал он и потом крикнул кебмену: – Блумбури скувер, numero trentotto!^[8]

– Блумсбери-сквер! – наугад гаркнул я. – Дом покажу, когда подъедем, гони не останавливаясь!

Мой попутчик откинулся на сиденье в углу и переводил дух. В маленьком зеркальце я увидел, что и моя физиономия изрядно покраснела.

– Неплохая пробежка! – воскликнул я. – Знать бы еще, что там стряслось. Неужели тебе не передали записку?

Я, конечно, понимал, что никакой записки нет, но все равно начал выразительно водить пальцем по ладони. Он пожал плечами и покачал головой.

– Niente, – сказал он. – Una questione di vita, di vita!^[9]

– Что-что? – перебил его я и, призвав на помощь всю свою ученость, прибавил: – Помедленней… andante… rallentando^[10].

Какое счастье, что музыкальные пояснения к затертым оперным ариям даются на итальянском! Парень, кажется, меня понял.

– Una… questione… di… vita.

– O mors^[11], верно? – заорал я так, что люк на крыше распахнулся.

– Avanti, avanti, avanti!^[12] – крикнул итальянец, обратив вверх единственный глаз.

– Гони что есть мочи, – перевел я, – плачу вдвое, если успеешь до двенадцати.

Но время на лондонских улицах течет по-особому. С Эрлз-Корт-роуд мы уехали почти в половине двенадцатого, а на Хай-стрит оказались в одиннадцать тридцать одну. Полмили в минуту – вот это скорость! Правда, и лошадь почти не сбивалась с галопа. Зато следующие сто ярдов мы одолели за пять минут, если верить ближайшим часам. Но ведь каким-то нужно верить! Я справился по своим (действительно своим) старым часам, которые показывали без восемнадцати двенадцать, когда мы перемахнули мост через Серпантин, и без четверти, когда, не замедляя хода, вылетели на Бейсуотер-роуд.

– Presto, presto, – бормотал мой побледневший проводник. – Affrettatevi… avanti!^[13]

– Десять шиллингов, если прибудем на место вовремя! – крикнул я в люк, не имея ни малейшего представления, что это за место и кто нас там ждет. Но мне сказали «una questione di vita» и «vostro amico», а им мог быть только мой бедный Раффлс.

Опаздывающему пассажиру – мужчине ли, женщине – добрый экипаж кажется даром небес. Для нас поймать такой экипаж было поистине небесной удачей; мы не выбирали, взяли тот, что стоял первым. И не прогадали: он и в остальном обошел соперников. Шины новые, рессоры отменные, конь великолепный, а возница – настоящий мастер! Он сновал по мостовой, как проворный полузащитник по футбольному полю, всегда успевая занять свободное место. Кебмен город знал как свои пять пальцев. У Мраморной Арки мы вырвались из основного потока, нырнули в Вигмор-стрит и пошли колесить, забирая то вправо, то влево, пока между лошадиными ушами не засияли в лучах солнца золотые кончики музейной ограды. Цок-цок-цок, динь-динь-динь, копыта-колокольчик, колокольчик-копыта, вот и Блумсбери-сквер позади, вот проплыла мимо исполинская фигура Ч. Дж. Фокса в грязно-серой тоге, а стрелка на моих часах стояла еще в трех делениях от двенадцати.