Эрих Гимпель
Шпион для Германии

Тогда же в Лиме я здорово перепугался, попав впросак, когда полицейский приступил к обыску, переворачивая все вверх дном.

Отрицать что-либо не имело смысла. На лбу перуанского инспектора полиции проступил пот. Из нагрудного его кармана высовывался уголок громадного платка. Может, попробовать дать ему взятку? В качестве последствий такого поступка вырисовывались две возможности: он мог взять тысячу солей, которые были у меня под рукой, и уйти, но точно так же мог и, взяв деньги, остаться.

Служащий телеграфного ведомства показал пальцем на радиоаппарат, стоявший на столике в углу, и инспектор задал мне вопрос:

– Что это такое, сеньор?

– Радиопередатчик, – ответил я.

– А что вы на нем делаете?

– Веду передачи.

– Это очень плохо, – произнес инспектор. – Теперь мне придется вас задержать.

Он был очень удивлен моим прямым ответом, не понимая, почему я так сказал. Покачивая головой, он явно про себя выругался. Тогда я понял, что обыск в моей квартире он воспринимал не столь серьезно, как я.

– Я работаю со многими горнодобывающими компаниями, – пояснил я ему. – Я радиоинженер. Некоторые из них, обладая соответствующими разрешениями, имеют собственные радиопередатчики. Это вы можете легко проверить. В случае каких-либо неисправностей аппаратуру доставляют ко мне. Это, собственно, моя работа, за которую я получаю деньги.

Инспектор продолжал покачивать головой. И мне пришлось повторить еще раз сказанное.

– С какой фирмой вы связывались вчера в три часа?

– Думаю, что это было железорудное общество «Фернандини».

– Так, стало быть, никакой военной информации вы не передавали?

– Нет, – заверил я его. – О таких делах я не имею ни малейшего понятия. И в армии я еще не служил.

– Значит, вы не шпион? – решил уточнить инспектор.

– Конечно же нет.

Подойдя ко мне, он радостно улыбнулся и похлопал меня по плечу. Чиновник был явно доволен, что ему не придется больше возиться со мной. Мы выпили еще несколько рюмок «Писко», после чего оба ушли. Этого полицейского инспектора я никогда потом не видел.

На следующее утро после данного происшествия я обратился в англо-американский госпиталь, выдав себя за голландца. Моя надежда, что там не окажется настоящего голландца, оправдалась: везенье есть везенье. Обследовавшему меня врачу я пожаловался на боли в области почек. Он предположил, что это, скорее всего, желчный пузырь.

Меня госпитализировали, предписав соответствующую диету. В палате, кроме меня, было еще пять человек. Мы быстро подружились. Игра в покер оказалась столь интересной, что я совсем было забыл о своем намерении. Младший офицер, которого звали Джонни – фамилию его я забыл, – лежал от меня через койку. Врачи вырезали у него аппендикс и запретили выпивку. Он был общительным парнем и имел хороший аппетит. О своих знакомых девушках он рассказывал с большей охотой, чем о войне. Через три дня я затеял разговор в нужном мне направлении:

– На каком корабле ты плаваешь, Джонни?

– На «Диспече».

– А это что, тральщик, что ли?

Он громко рассмеялся:

– Тебя тоже могут взять на флот, парень, и, видимо, довольно скоро, тогда ты станешь разбираться в подобных вещах. Нет, это крейсер. Правда, старая посудина, но с современными пушками.

– А из них хоть раз пришлось стрелять?

– А как же, – ответил он. – Ты что же, думаешь, мы получаем спецпаек за здорово живешь?

– А ордена вы еще не получали? – раззадоривал я его.

– И это было, – сказал он. – Капитан покидает последним тонущий корабль, зато первым получает орден за успешно проведенную операцию или бой.

– Что же такое вы учинили?

– Захватили «Дортмунд» – немецкий транспорт – и благополучно привели в свой порт.

– Разве такое возможно?

– Порою и такое бывает. Нам удалось подойти к «Дортмунду» на близкое расстояние. Когда мы его остановили, немецкие офицеры приказали открыть кингстоны, чтобы затопить корабль. С правого борта это им удалось, а на левом произошла какая-то заминка. Мы быстро поднялись на борт «Дортмунда», закрыли все вентили и откачали поступившую уже воду из посудины.

Узнав, что мне было нужно, я попросил выписать меня из госпиталя. Стало быть, это не было актом саботажа и англичане не обладают какой-либо новой системой и тем более секретным оружием, чтобы воспрепятствовать затоплению захваченных судов их командами.

О произошедшем я радировал в Чили.

Дни моего пребывания в Лиме были сочтены, но я еще не знал об этом. Война здесь велась в смокинге и с бокалом вина в руке. Мы пили за отечество, устраивали иногда потасовки с англичанами и в общем-то вели себя, как и наши противники. Пять немецких кораблей – «Мюнхен», «Лейпциг», «Хермонт», «Монзерат» и «Ракотис» – не могли выйти в открытое море и стояли у пирсов. Я получил задание продать их по бросовым ценам. После непродолжительных поисков нашел заинтересованных лиц.

Одним из них оказался мистер Текстер.

– Сколько вы хотите получить за них? – спросил он.

– Совсем недорого, – ответил я. – По миллиону долларов за каждый корабль. Всего пять миллионов.

– Согласен, – произнес он. – Мне надо только созвониться со своей компанией в Нью-Йорке.

Через несколько дней он мне позвонил:

– Все в порядке.

– А когда я могу получить деньги?

– После войны, а пока я вручу вам чек.

Продажа, однако, не состоялась. После вступления Америки в войну корабли были конфискованы. А до того команды кораблей вели беспечный образ жизни. Делом чести немецкой колонии в Лиме было создать им соответствующие условия. Так что по вечерам мы посещали с ними один бар за другим. Большинство посетителей вставали и уходили, завидев нас.

В один из вечеров в «Крокодиле» мне повезло. Когда там началась потасовка между англичанами и американцами, я нокаутировал двоих американцев. Один из них был маленький, другой – большого роста. Оба были в военной форме, как говорится, не первой уже свежести. Поводом для драки послужило то, что американцы отозвались нелестно о короле Георге. Подобного рода рукопашные схватки давно уже стали привычным делом и объяснялись исключительно тем, что у посетителей порой сдавали нервы.

Одного из офицеров звали Б. Он был полковником американский армии. Другой представился как майор Г. Они возглавляли американскую военную миссию в Перу. С того времени мы почти ежедневно сиживали вместе в баре, играя в простенькие карточные игры, болтая о том о сем и обсуждая военные вопросы.

– Через четыре недели, – сказал майор Г., когда началась восточная кампания, как обычно называли тогда развязанную Германией войну с СССР, – Россия будет разгромлена.

– А что будет потом? – спросил я.

– Потом наступит очередь англичан.

– А затем?

– А затем вы выиграете вашу проклятую войну, – закончил он этот разговор.

Б. и Г. рассказывали мне интересные подробности о недостаточном оснащении американской армии, о мобилизационных возможностях Соединенных Штатов и производстве современного оружия.

После бурных ночных пирушек я садился за свою аппаратуру и передавал обо всем услышанном без разбора – важное и не совсем, правдивое и ложное.

Наши дружеские отношения сохранились даже после того, как Америка вступила в войну с Германией. Оба американца, однако, оказались не столь глупыми, как я полагал. Они, видимо, что-то заподозрили и решили не спускать с меня глаз. И вот однажды в городе меня прямо на улице остановили двое перуанцев.

– Вы сеньор Гимпель?

– Да, – ответил я. – Что вам угодно?

– Я должен вас просить пройти вместе с нами в префектуру, – ответил один из них.

– После обеда, – отрезал я.

– К сожалению, это невозможно. Дело очень срочное. У меня есть распоряжение на ваш арест.

Меня доставили в четырехэтажную следственную тюрьму шестого комиссариата. Охранник с красным, круглым, одутловатым лицом дружески меня поприветствовал и сказал:

– Поднимитесь насколько сможете выше. Сегодня же ночью вам станет понятно почему.

В камере не было ничего, кроме пачки старых газет. Моим соседом оказался француз, арестованный за контрабанду, который радостно встретил меня. Он был небольшого роста, очень живой и, судя по всему, обладал сведениями о тюрьмах всего мира не только по книгам. В знак приветствия он сварил для меня немного кофе в банке из-под консервов, использовав газеты и совершенно не дымя при этом. Его трюк мне впоследствии весьма пригодился. Ему не учили даже в агентурной школе в Гамбурге, куда я попал через несколько месяцев.

Арестованных в тюрьме было достаточно много. Часы и деньги у меня не отобрали, к тому же я получил подсказку забраться повыше. По архитектурному проекту тюрьмы санитарные сооружения предусмотрены не были. Нужду справляли у дверей камер, а по утрам все смывалось струей воды из шланга. Разговаривать с кем-либо мне было запрещено. Адвоката мне также не дали. Как мне стало известно, арестован я был по требованию американского правительства по подозрению в шпионаже.

Через три дня я оказался на борту океанского судна «Шоуни». Меня и других лиц, высланных из страны, охраняли техасские ковбои в форме оливково-зеленого цвета с громадными сомбреро на головах. За поясом у каждого было по два пистолета. Время от времени они палили в воздух для развлечения. Мы могли свободно ходить по кораблю, с нами хорошо обращались и сносно кормили. Корабль шел, прижимаясь к берегу, хотя западному побережью Южной Америки немецкие подводные лодки не угрожали.

Когда мы шлюзовались в Панамском канале, нас всех загнали в трюм, чтобы мы не смогли заметить имевшиеся там военные сооружения. В Мексиканском заливе были видны десятки пылающих танкеров, расстрелянных немецкими подводными лодками. По водной глади рыскали американские противолодочные катера, сбрасывая глубинные бомбы. Стоя у поручней, мы смотрели на раскрывающуюся перед нами панораму с воодушевлением, уверовав в окончательную победу: ведь мы были «немцами из Лимы».

В доках Нового Орлеана на ремонте стояло бесчисленное количество поврежденных кораблей. В Атлантике, видимо, кишмя кишели немецкие торпеды.

В Новом Орлеане нас высадили на берег, и далее мы следовали по железной дороге до лагеря для интернированных «Кеннеди» под Сан-Антонио. Там мы получали все, что желали, кроме, конечно, свободы.

По прошествии семи недель я был вызван к коменданту лагеря. Это был человек среднего роста, которого звали Хадсон. Около него сидела красивая, лет двадцати, девушка в пуловере, на спине которого было вышито имя Бетси. Перед нею на столе лежала бумага, и она стенографировала нашу беседу.

– Присаживайтесь, – сказал комендант и предложил мне сигарету. – Вы можете быть направлены в Германию, если пожелаете. Ваше имя стоит в списке интернированных лиц, затребованных немецкой стороной.

– Рад слышать это.

– Но если вы не захотите возвращаться в Германию, то и не надо: это не обязательно. Право на отказ предусмотрено в соглашении. Так что у вас есть возможность остаться в Америке, получить работу и стать американским гражданином. В этом случае вы будете немедленно освобождены.

Бетси посмотрела на меня большими глазами, и я улыбнулся ей.

– Вы будете со мной, если я соглашусь остаться? – спросил я ее.

– Может быть, – молвила она.

– Для меня такого ответа недостаточно, – отреагировал я и обратился к коменданту: – Большое спасибо за предложение, шеф. Но я все же поеду в Германию.

Он пожал мне руку, так как, видимо, поступил бы так же, будь он на моем месте…

На борту корабля, шедшего в Европу, крупными буквами было начертано: «Дипломат». Он плыл под шведским флагом и назывался «Дротнингхольм». Как только мы покинули трехмильную зону, то были освобождены. Многочисленные пассажиры, находившиеся на корабле, делились на две группы: одна боялась подводных лодок и плавучих мин, другая же ничего не боялась.

Командование судна обратилось к пассажирам с просьбой оказывать экипажу помощь в наблюдении за минами. Закутавшись в толстые одеяла, мы сидели на палубе, демонстрируя свое бесстрашие. Но вот по курсу показалась мина, от которой корабль увернулся лишь в последнюю минуту. Конечно, проще было бы ее обезвредить, но мы находились на нейтральном судне, а подрыв мины по существующим определениям приравнивался к ведению боевых действий. И мина поплыла дальше. Кто знает куда…

Корабль буквально полз по океану. Из соображений безопасности он иногда плыл со скоростью не более пяти узлов. Нам встречались грузовые и пассажирские суда с сопровождавшими их конвоями, подводные лодки и самолеты. В районе Фарерских островов нас остановил английский крейсер. Прибывший на борт нашего судна весьма вежливый британский офицер проверил наши документы. А потом потребовал выбросить в море все имевшиеся у нас газеты «в целях безопасности». Это была одна из тех бессмысленных мер, которые сотнями принимаются на войне.

На «Дротнингхольме» судьба предоставила мне еще один шанс уйти от войны. Там я встретил Карен С., шведку. Теперь уже не могу вспомнить, как она выглядела, хотя сохранил в памяти все подробности нашего знакомства. Мы быстро с ней подружились. Это была одна из тех историй, которые начинаются легко и просто, но заканчиваются весьма серьезно. Вместе с ней мы несли минные вахты, в которых добровольно участвовали и женщины. После встречи с Карен я забросил карты и все разговоры на военнополитическую тематику. Мы много смеялись, флиртовали и целовались, совсем забыв про войну. Корабль, однако, хотя и очень медленно, приближался к Европе. Карен загрустила и как-то сказала:

– Скоро нам придется расстаться.

– Да, – ответил я.

– А я этого не хочу, Эрих.

– И я не хочу.

– Разве у нас нет никаких шансов остаться вместе?

– Нет, – сказал я. – Сейчас из этого ничего не получится. Я должен возвратиться в Германию. Там меня ждут.

– А все эта проклятая война, – тяжело вздохнула она. – Война, и ничто другое. Разве обязательно жертвовать всем во имя войны?

– Нужно дождаться ее окончания, – пробормотал я.

– Поедем со мной в Стокгольм. У моего отца большое дело. Ему ты определенно понравишься. Мы сможем обручиться. И война для тебя на этом закончится: Швеция ведь нейтральная страна. Если ты меня любишь, поедем со мной.

Мы прогуливались по палубе. Несмотря на ее уговоры, я оставался непреклонным: видимо, дьявол держал меня уже за ворот.

Я возвращался из Америки, из страны, на языке которой говорил свободно, хорошо знал ее обычаи и людей. Я не знал, попаду ли туда снова и при каких обстоятельствах. И все же это произошло через два года. За час до полуночи, в бухте Френчмен, севернее Нью-Йорка, почти на границе с Канадой…

Командир подводной лодки «U-1230» еще раз посмотрел на меня. О том, что надо было сказать, мы переговорили уже сотни раз. Члены экипажа жали мне руку. Война всем им была хорошо знакома, причем с самой ужасной, беспощадной стороны. Из наших трех подводных лодок, вышедших в море, две не вернулись на базу. Подводники были с чертом, что называется, на «ты». И они надеялись на возвращение домой, хотя им предстоял долгий и опасный путь. Люди, привыкшие смотреть ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно смерти в глаза, считали меня безумцем, чуть ли не дураком и живым мертвецом. Пожимая мне руку, они хотели что-то сказать, но не могли произнести ни слова.

На берег опустился легкий туман – на мое счастье. В резиновой лодке нас было четверо – я, мой напарник и двое матросов, севших на весла. Я хлопнул по плечу своего попутчика. Он дрожал, и не столько от холода, сколько от страха. Зубы его стучали, что было слышно в абсолютной тишине. У меня же не было времени бояться. Страх я испытал значительно позже, и к тому же более основательно.

Не направлялись ли мы прямиком на пост американской береговой охраны? Не перестреляют ли нас, прежде чем мы достигнем берега? Может, охрана спит? Ведь война для Америки была не слишком серьезным делом.

Но вот мы достигли берега. Я толкнул напарника в бок. Матросы уже гребли назад к подводной лодке. Вокруг никого видно не было. Заметили ли нас? Ответ на этот вопрос означал для нас жизнь или смерть. Передо мной погибли шесть человек, тоже прибывших сюда на подводной лодке. Погибли на электрическом стуле. Хотя их и не заметили прямо при высадке. Седьмой был еще жив. Он предал своих товарищей…

– После войны я приеду к тебе, – пообещал я Карен. – И все это время буду носить в кармане твой адрес. Я еще познакомлюсь с твоим отцом. Мы еще молоды. И когда-нибудь оба посмеемся над войной. Не плачь, мне всегда везло! Люди, подобные мне, всегда находят выход из любого положения. Ты ведь не знаешь, почему я должен появиться в Германии. Чтобы понять такое, тебе следовало бы быть мужчиной. И слава Богу, что ты не мужчина.

Я поцеловал ее. Матрос, заметивший нас, усмехнулся. Мы были уже на подходе к Гетеборгу, где нас ждало расставание.

Я воспользовался железной дорогой, затем переправился на пароме из Хельсингборга в Хельсингер, уже в Дании, а оттуда через Копенгаген и Варнемюнде – в Штеттин. Ехали мы – «немцы из Лимы» – первым классом, поскольку были людьми, представлявшими для империи особое значение.

За каждого из нас противной стороне был передан равноценный американец.

В Штеттине меня ожидали. Ко мне подошел мужчина в штатском:

– Вы господин Гимпель?

– Да.

– Добро пожаловать на родину! Мы вас уже ждем.

Мы пожали друг другу руки.

– Вот для вас деньги, документы и продовольственные карточки. Можете ехать к родственникам. Отдыхайте. Дело терпит. Оставайтесь там, сколько вам потребуется.

– Благодарю вас. А что дальше?

– Запомните адрес: Берлин, Тирпицуфер, 80. Повторите, пожалуйста!

– Берлин, Тирпицуфер, 80, – повторил я.

Мне было известно, что там находилось центральное управление абвера.

После этого мы с ним расстались.

Так я попал в распоряжение секретной службы. В последний раз война предоставила мне несколько недель отпуска. Затем я оказался в агентурной школе. Дилетант должен был превратиться в профессионала.

Я ни о чем не думал, когда шел по длинным, вычищенным до блеска коридорам четырехэтажного дома на Тирпицуфер, не имевшего на фасаде никаких официальных вывесок. Здание было уже не новым, но и не выглядело слишком старым. В нем пахло скипидаром. Где-то здесь находился и кабинет Канариса.

Справа от главного входа была оборудована комната охраны – своеобразное бюро пропусков. Я назвался.

– Минуточку, – произнес мужчина, сидевший у окошечка.

Меня, видимо, уже ждали, хотя день моего прихода обусловлен не был. Дежурный позвонил по телефону, и через две минуты за мной пришли. Мужчина в гражданском, коротко представившийся мне, молча вел меня по зданию.

На третьем этаже мы свернули направо. В «лисьей норе», как называли штаб-квартиру абвера, было очень тихо и спокойно. Мужчина постучал в одну из дверей. Я вошел внутрь.

Из-за стола навстречу мне поднялся офицер в ладно сидевшей на нем армейской форме и протянул мне руку.

– Полковник Шаде, – представился он, внимательно рассматривая меня.

Меня удивило, что на нем была военная форма. Удивляла меня и спокойная, будничная обстановка в «лисьей норе».

Полковник предложил мне сигареты. Пальцы рук его были длинными, белыми, хорошо ухоженными.

– Наслышан о вас, – произнес он, улыбаясь. – Вас очень рекомендовала бывшая дипломатическая миссия в Перу. А вы выглядите просто великолепно. Сразу видно, что лучшие ваши годы еще не прошли. И все же ожидает вас нечто отличное от того, к чему вы привыкли.

Мы разговорились об Америке, беседа продолжалась не менее часа. Полковник Шаде возглавлял американское направление. Его очень интересовало общее настроение в Соединенных Штатах. Чувствовалось, что он много знал, быстро думал, хотя и говорил медленно. Язык его был литературным, не окрашенным каким-либо диалектом.

– Собственно, теперь вы должны быть призваны на военную службу, – сказал полковник. – Но я хотел бы предложить вам кое-что другое. Полагаю, что ваш заграничный опыт может оказаться более полезным в иной области. Естественно, принуждать мы вас не будем.

– С удовольствием помогу вам, если смогу, – ответил я.

– Тогда сразу же и начнем, – продолжил он. – Вас теперь звать Якоб Шпрингер. Вы немедленно выедете в Гамбург. Там ни с кем встречаться не надо. Разместитесь в гостинице «Четыре времени года». Сюда больше не приходите, по крайней мере через главный вход. Мы друг друга никогда не видели. Впрочем, это и так должно быть вам понятно. Хорошо запомните путь, по которому вы сейчас выйдете из этого здания.

Мы пожали друг другу руки. Рядом со мной оказался тот же молчаливый сопровождающий. Перед самым выходом мы повернули в противоположном направлении, прошли через двор, затем миновали большой зал, внутренний дворик и многоквартирный дом. В конце этого пути я оказался на параллельной улице. В тот же день я выехал в Гамбург.

Я завтракал в гостинице «Четыре времени года». Район Бинненальстер был ярко освещен солнцем. Меня удивляло, что в разгар войны в Германии можно было, оказывается, жить столь комфортно. И тут ко мне подошел какой-то мужчина.

– Вы господин Шпрингер? – спросил он.

– Да.

– Меня зовут Юргенсен, – представился он.

На нем была неброская одежда, да и сам он ничем не выделялся. Его лицо, фигура, поведение, разговор и манеры были как у обычного середнячка.

– Пройдите сегодня же на Менкебергштрассе! – Он назвал мне номер дома, который я теперь уже не помню. – На пятом этаже там находится импортноэкспортное общество. Позвоните два раза коротко и один раз долго. – Через стол он протянул мне фотографию. – Хорошо запомните это лицо. Ему-то и доложитесь. Назовите лишь свое имя.

– Хорошо, – ответил я.

По указанному адресу я отправился пешком. В то время Гамбург еще мало пострадал от воздушных налетов. Никто не мог себе даже представить, какая судьба была уготована войной этому городу. На девушках были легкие цветистые платья. Они выглядели шикарно и много смеялись. Мужчины попадались редко, по крайней мере в это время суток. Только после восемнадцати часов двери казарм широко распахивались.

На Менкебергштрассе меня встретил молодой крепкий блондин в штатской одежде, которому было не более тридцати лет. Мы прошли с ним в соседнее помещение. Показав на передатчик, он сказал:

– Покажите свое искусство!

– Слишком медленно, – произнес он, когда я передал азбукой Морзе предложенный мне текст.

Его звали Хайнц, а жил он, как обычно живут в перерывах между выполнением заданий. В кармане у него всегда была пачка фотографий девушек, а по утрам он выглядел невыспавшимся. Через несколько дней мы обращались друг к другу уже на «ты», вместе фланировали по Реепербану и обменивались своими подружками.

Не помню, когда я впервые обнаружил, что за мной на каждом шагу следует какой-то мужчина. Мое внимание привлекло то обстоятельство, что на нем был постоянно один и тот же костюм. Либо он был новичком, либо изображал из себя такого. Когда у меня не оставалось никаких сомнений, я обратился к Юргенсену (на самом деле его, конечно, звали иначе).

– За мной ведется наблюдение, – сказал я ему. – Вообще-то я не боюсь, но все это начинает действовать мне на нервы.

Юргенсен улыбнулся.

– Вы видите привидения, – произнес он. – Покажите-ка мне этого шпика.

Выйдя из гостиницы, я огляделся. Мужчина, однако, исчез.

– Ну вот видите, – молвил он.

– А я его вам все же покажу, – упорствовал я.

Вместе с ним мы поехали на Менкебергштрассе и поднялись на пятый этаж. Когда мы через десять минут стали уходить из дома, в коридоре я увидел того мужчину и показал на него.

Юргенсен засмеялся.

– Наблюдение будет снято, – пообещал он. – Это была маленькая проверка на бдительность, которую мы обычно устраиваем для новичков. Если бы вы не заметили, что за вами ведется наблюдение, то на днях получили бы направление на Восточный фронт. Теперь же мы научим вас, как избавляться от наружного наблюдения. И хорошо запомните то, что я сейчас скажу. Если вы берете такси, то никогда при посадке не называйте адрес. Рекомендуется поменять две, а то и три машины. С сегодняшнего дня никогда не идите прямо по нужному вам адресу, сойдите минимум за три улицы и остаток пути пройдите пешком. Всегда имейте резерв времени, в противном случае однажды потеряете голову. А без головы не проживешь.

– Это точно, – подтвердил я.

– Когда вы идете по улице, – продолжил Юргенсен, – и у вас появилось подозрение, что за вами ведется слежка, никогда не оборачивайтесь. И не останавливайтесь, и не меняйте направление движения. Не ускоряйте и не замедляйте шаг. Ничем не показывайте, что вы что-то заметили. Однако вам необходимо все же увидеть этого человека. Так как же это сделать?

– Что вы спрашиваете, когда знаете это лучше меня? – отозвался я.

– Для этого необходимо остановиться перед какой-нибудь витриной магазина – якобы для того, чтобы посмотреть выставленные там товары. Но не вздумайте косить взгляд направо или налево. Интересуйтесь только шляпами и одеждой. И вот наступит ваше время – всего одна секунда, когда ваш преследователь должен будет пройти мимо. Смотрите неотрывно в стекло. В нем отразится его лицо. Вы должны его запомнить – так сказать, сфотографировать в своей памяти. Ну да всему этому вас еще научат…

И я научился многому – как вести себя в случае опасности, как преодолевать шок, страх и отчаяние, да так, чтобы голова работала лихорадочно, руки же оставались спокойными, абсолютно спокойными. Чтобы во взгляде читалась безмятежность независимо от того, над чем приходилось думать: о причине несостоявшейся встречи, о неоплаченном счете за газ или о том, что выбрать из предложенного вам меню. Насколько я постиг эту учебу, показало время – несколько лет спустя, уже в Америке…

1944 год. Я в Нью-Йорке. Если меня опознают, я буду повешен. Хотя, конечно, останется еще возможность подать прошение на имя президента о помиловании. Но оно почти наверняка будет отклонено: у президентов во время войны хватает и других забот.

Я сижу в ресторане гостиницы «Гикори», что на Пятьдесят первой улице. Уже девять часов вечера. Здесь готовят отличные бифштексы с жареным картофелем в качестве гарнира, – естественно, на американский лад.

– Как вы желаете – с кровью или хорошо прожаренное мясо? – спрашивает официант.

– С кровью, – ответил я.

В оркестре четыре человека: труба, скрипка, арфа и барабан. Они играют популярную в то время мелодию «Ты всегда в моем сердце». Я ем по-американски, чему должен был выучиться в агентурной школе.

Нож необходимо держать в правой руке, пальцы внизу, ручка ножа сверху. Чтобы произвести нажим, руку сжимают в кулак. Американцы едят, так сказать, целесообразно: мясо разрезается на мелкие кусочки, затем нож откладывается в сторону и в правую руку берется вилка.

Официант приносит заказанный бифштекс, ставит тарелку на стол и говорит:

– Приятного аппетита!

– Спасибо, – отвечаю я.

И тут меня едва не хватила кондрашка.

Несколько секунд я сидел как парализованный.

За соседним столом, как раз напротив меня, я увидел Генри Лоутена, голландца. Агента, точнее говоря, агента-двойника, прошедшего обучение, как и я, в Берлине и Гамбурге. Через Испанию он был направлен в Америку, где перебежал к янки. Теперь он работал на Америку, передавая различную дезинформацию. Хотя его деятельность немцами была раскрыта, игра с ним продолжалась. Он стал агентом ФБР. Надо же было случиться так, что я оказался напротив него. Ведь он знает меня, а я знаю его. Если меня схватят, это может стоить мне головы…

Спокойно беру нож в руку, как учили. Сжав кулак, режу мясо на мелкие кусочки. Голландец, заметив меня, сделал вид, что не видит. А ведь он меня узнал. Я сижу за третьим столом от двери. Если он встанет из-за стола и крикнет, шансов на спасение у меня практически не будет. У меня нет никакого оружия. Вот я и попался из-за какой-то случайности. Просто глупо. Встретиться с ним в самом большом городе мира! Шансов спастись было не более чем один из десяти миллионов.

Не торопясь, я стал есть, как учили. Как же избавиться от преследования? Как учили.

Оркестр сделал паузу. Несколько человек стали аплодировать. Оркестранты заиграли снова, на этот раз это была «Лунная серенада» – одна из любимых мною вещей. Я всегда испытывал слабость к романтической музыке. Однако сейчас было не до романтики. Голландец стал расплачиваться, между прочим, у того же официанта, который обслуживал и меня. Я подозвал его тоже.

Почему голландец не устроил тревогу? Какая же это была бы пикантная история для газет:

«Немецкий агент схвачен в ресторане!»

«Шпион в центре Нью-Йорка!»

«Нацисты тоже любят бифштекс!»

«Шпион был зачарован музыкой!»

«Голод стал его палачом!»

«Ешь не слишком много, так дольше проживешь!»

Голландец медленно поднимается из-за стола и проходит мимо меня буквально в двух шагах. На меня он не смотрит даже украдкой: в конце концов, мы прошли обучение в одной и той же агентурной школе. Он высокого роста, с широкими плечами, имеет бледный цвет лица и почти бесцветные глаза. Волосы его заметно поредели. Но это же Генри Лоутен, вне всякого сомнения!

Мне нужно было оставаться спокойным и не менять своего поведения. Не надо, чтобы меня прошиб пот. И пульс не должен учащаться. Но сердце-то агентурную школу не оканчивало…

Лоутен остановился около портье, о чем-то с ним заговорил. Судя по всему, о чем-то безобидном. Слева у входа находится телефонная будка. Но он проходит мимо нее. Я следую за ним в двух метрах. В это время на улице появляется патрульная машина нью-йоркской городской полиции, которая медленно к нам приближается. Голландцу достаточно поднять руку, и меня тут же схватят. Машина медленно, совсем медленно едет дальше. На повороте он идет налево, я – направо, как совсем незнакомые люди.

Обошлось!

Со мной ничего не случилось. Он все же меня узнал, но сделал вид, что не заметил. И сделал это сознательно. Почему, не знаю до сих пор. Возможно, он хотел оставить себе какой-то шанс на случай победы Германии. Или у него была назначена встреча, на которую он не хотел опаздывать. А может, не хотел иметь неприятностей с ФБР, которое водил за нос. В общем, он дал мне возможность уйти. Надолго ли только?..

Три недели я занимался в Гамбурге морзянкой. По мнению моего руководителя Хайнца, «стучал» я слишком медленно. Надо было ускорить темп, и намного. В странной импортно-экспортной фирме на Менкебергштрассе я почти никого не встречал. В офисе компании велась обычная работа, я же являлся там, так сказать, частным учеником.

Незадолго до окончания своей радиоподготовки я передал трижды очень длинный текст, оставшийся для меня непонятным.

– Теперь у нас есть твой почерк, – сказал Хайнц.

– Что ты имеешь в виду?

– Каждый радист имеет свои особенности, – объяснил мне мой учитель. – Один делает паузы между группами знаков длиннее, чем следует, другой слишком быстро отбивает точки, а тире – несколько дольше, чем требуется. Манера каждого радиста – его «почерк» – записывается на пластинку. У нас имеются специалисты, которые могут сразу же определить, передавал ли радиограмму наш человек или кто-то другой вместо него.