Эмилия Галаган
Я люблю тебя лучше всех

Училка

Я сидела за одной партой с Катькой Электричкой.

У нас в классе было четыре Катьки, в таких условиях прозвище неизбежно.

Когда мы ездили в пятом классе в Заводск на экскурсию, учительница притащила нас на вокзал задолго до отправления электрички. Сначала прошел один поезд, потом другой. А Катька не умела ждать, поэтому подпрыгивала на месте и кричала:

– Э-ле-ктри-чка! Э-ле-ктри-чка!

Точнее, мы втроем прыгали и кричали: я, Катька и жирная Илонка (она вечно примазывалась).

Хотя звали электричку мы хором, прозвище прилипло только к Кате, наверное, потому, что у нее голос очень громкий.

Пока я болела гриппом, к Катьке за первую парту села Илонка, которую все не любили. Объяснить, в чем причина нелюбви, никто не мог, поэтому просто обзывали ее жирной. Учителя думали, что Илонку обижают из-за внешности, и жалели ее, даже оценки завышали. Так она выбилась в хорошистки, но окончательно утратила последние симпатии одноклассников, хотя и продолжала набиваться ко всем в подружки.

– Ура, Ленка! – Когда я наконец-то пришла в школу, Катька была мне дико рада. – Илон, уходи, Ленка вернулась!

– Привет, Лена! – процедила Илонка и стала собирать свои вещи с парты. – Выздоровела?

– Ага! – бодро сказала я. – Отлично поболела!

– О, смотри, что у меня есть! – Катька достала из рюкзака бумажный кулек.

Семки. С ними школьное руководство вело безуспешную борьбу. Семками заплевывали полы в классах и в школьных коридорах. За семки могли влепить замечание в дневник и поставить двойку по поведению. Про семки рассказывали истории одна другой страшнее: типа торгующие ими бабки, пока обжаренные семки еще теплые, греют в них свои старые ноги, чтоб кости меньше болели… Все кривились и фукали, слушая такое, но семки все равно щелкали. В первом классе было заведено, увидев человека с кульком семок, подойти и нагло запустить в кулек руку, говоря «Ленин сказал: делиться надо!», на что самые изобретательные придумали ответку: бить такого любителя чужого добра по руке со словами: «Сталин сказал: имей свое!» Конечно, Илонка не стала поминать Ленина и Сталина (мы не в первом классе!), но так жалобно посмотрела на Катьку, что та и ей отсыпала пригоршню семок. Я уселась за парту, а Илонка стала у меня над душой. Семки нас сплотили.

– Не плюй на пол! – Меня пугало, что Илонка может намусорить, а обвинят нас с Катькой.

– Я в руку, вот! – Илонка сунула мне под нос пригоршню с шелухой. Ногти у нее были красно накрашенные и облупленные, фу.

Звонок прозвучал так неожиданно, что выбросить мусор мы не успели, пришлось просто так высыпать его в рюкзаки.

Но урок начался с внезапного: русичка обнаружила, что ее сумка, стоявшая на столе, открыта и из нее пропал кошелек.

Училка была совсем молоденькая. Худенькая такая, у нее брюки сзади смешно обвисали из-за того, что были не по размеру. Волосы всегда в хвостик собраны, и казалось, что их мало, как у дешевой китайской подделки под Барби. Она стояла перед нами и стучала по столу тонким длинным пальцем:

– Кто взял? Кто взял? Кто?

Мы с Катькой сидели за первой партой, которая не то что рядом с учительским столом – она к нему вплотную придвинута. Мы видели, что к сумке не притрагивался никто. И мы тоже ее не трогали.

Не добившись от класса признания, русичка ушла и вернулась через пару минут с одноглазой завучихой, которую боялись все.

– Молчите, значит? – Ее единственный живой глаз искрил гневом, и она напоминала Терминатора. – Покрываете вора? Хор-рошо… Попова! Ксенофонтова! Пойдемте-ка со мной!

В кабинете завуча нас допрашивали целый час. Содержимое рюкзаков вытряхнули. Учебники и тетрадки были, как тараканами, облеплены черной семечковой шелухой.

– Они меня ненавидят! Весь класс! – кричала училка. – Это какие-то асоциальные элементы, а не дети! Потенциальные преступники! То есть настоящие преступники!

– Кто взял? Попова! Скажи, а не то хуже будет! – Оба глаза завучихи – живой и мертвый, стеклянный, – смотрели так, что у меня леденело в животе.

– Я не знаю.

Я и правда не знала, кто мог взять этот чертов кошелек. Я всю перемену лузгала семечки. Я думала только о том, чтоб мне не влепили замечание из-за них. Не знаю, как это работает, но в какой-то момент мне захотелось сказать, что кошелек украла я. Я даже поверила в то, что сейчас засуну руку в карман, а он там лежит. Я не знала, как он выглядел, поэтому мне представлялся мамин – красный, лаковый, с ободранными уголками. Я изо всех сил представляла этот кошелек, как будто, если б он сейчас материализовался у меня в кармане, я смогла бы его отдать и уйти домой. Я злилась на себя из-за того, что я его не брала.

Нас отпустили, потому что училка разрыдалась.

Она кричала, что мы чудовища.

Завучиха выгнала нас с Катькой из кабинета.

Нам не только влепили замечания, но и вызвали в школу родителей.

Вопреки моим страхам, папа не ругался. Сходил, послушал, а потом сказал только:

– Ну не сдала, и молодец. Воровать плохо, но стучать – еще хуже. Это кто-то из мальчишек был?

Я вздохнула:

– Я не видела.

Он улыбнулся с гордостью:

– Молодец. Уж если не сдавать, так до конца.

Русичка влепила всему классу двойки в журнал. Колонку двоек, стаю лебедей.

Со следующего года русский у нас вела новая учительница, но та, обворованная, еще раз проявилась.

Был зимний вечер, конец второй четверти… Если ручка не пишет, нужно достать стержень, а из стержня – металлический кончик, а потом аккуратно подуть… Только не слишком сильно – иначе густая чернильная капля сорвется и шлепнется на лист, пропитает его насквозь. Вот такого цвета небо было в тот зимний вечер, когда мы с Катькой решили после школы сходить на ту сторону. Точнее, нас позвала Илонка, у которой там бабушка жила. Буквально пару домов пройти от станции, там еще дерево росло сухое – и сразу поворот на ту улицу, где Илонкина бабка.

С этим деревом была страшилка связана. Типа старшеклассники в прошлом году на русичку молодую напали – и на нем повесили. Она кому-то двойку поставила в аттестат. Вроде как двоюродному брату Гордея. Тому лысому, который считался страшно опасным. Гордей про него всякое рассказывал, хвастался, чуть не лопался. В общем, говорили, что училка пошла на принцип и не поставила ему тройку. А он со своими дружками напал на нее – и все. Повесили ее на шарфе. Она городская была, каждый вечер в Заводск уезжала, вот на станции ее и подкараулили…

Шли мы с Катькой и Илонкой из школы, обсуждали, какие придурки Гордей и Каща, удравшие с последних двух уроков, смеялись, на ледяных лужах скользили, падали, вставали, пальто в снегу, в карманах снег, за шиворотом снег… где варежка? Девочки, посмотрите, не видите красной варежки? А, вот она!

И тут вдруг Илонка сказала:

– Ой, девочки, сейчас самое главное – мимо того дерева пройти…

– Давайте пробежим! – предложила Катька. – Вжух, и готово!

– Главное – не смотреть!

Говорили, что некоторые люди видят на дереве труп учительницы. В черном пальто. Качается туда-сюда. Ух, страшно! Да, лучше всего – бежать. Не смотреть вверх. Ни за что!

Дорожка была узкая, мы друг за дружкой выстроились, сгорбились (так бежать удобней, когда портфель за спиной) и побежали.

Сначала заорала Илонка, потом ее вопль подхватили остальные.

На дереве висела учительница!

Я увидела только какое-то темное пятно. Движущееся.

И бросилась бежать. Катька с Илонкой рванули вперед, к дому бабки, а я повернула обратно, к станции. Ноги несли меня сами – подальше, подальше. Несколько раз я поскользнулась, упала, вскочила и припустила сильнее. Хотя на физре у меня за бег выше тройки не было, но тут…

Только когда станция осталась далеко позади, я остановилась, чтобы перевести дух.

А вдруг привидение захочет преследовать меня и здесь? Что ему помешает-то? Железная дорога? Едва ли… Я старалась идти быстро. В боку кололо. Дыхание сминалось. Нет, она не могла перейти железку и пойти вслед за мной, она не… а вдруг могла?

Только дома я немного успокоилась. Но… мой стол стоял у окна. А вдруг привидение прилетело сюда? Вдруг я посмотрю в окно – а там оно?

Поэтому я села делать уроки на кухне: там от окна меня закрывал холодильник.

– Что с тобой такое? – спросил папа. – Сама не своя. К стене все жмешься. Случилось чего?

Я знала, что папа не верит во всякое такое. Но мне так хотелось поделиться с кем-то, да и просто – мне было слишком страшно. А папа – он мог от чего угодно защитить.

Перескакивая с пятого на десятое, я рассказала ему про привидение учительницы.

– Нда-а, – сказал он задумчиво. – Ну ты даешь… А тебя-то саму ничего не смущает в этой истории?

– Смущает, – сказала я. – Я вот подумала: ведь экзамены у старшеклассников летом… а привидение было в пальто…

Папа засмеялся:

– Ну ты чудачка! Ты вот мне скажи: ты-то этой учительнице что-то плохое сделала? Чем-то ее обидела?

– Не зна-аю… думаю, она поняла, что тогда кошелек взяла не я…

– Чего же ты ее боишься тогда?

– Просто боюсь.

– Это я уже понял. Только ты подумай: если привидение – это душа умершего человека, зачем ему обижать тебя, если ты ему ничего плохого не сделала?

Я молчала. В моей голове бродила мысль, которую трудно было сформулировать. Хотелось сказать, что ведь можно сделать кому-то что-то плохое ни за что, просто так… по-привиденчески.

– Я боюсь, – повторила я.

Папа вздохнул:

– Ну что с тобой поделаешь!..

Зазвонил телефон. Катька, ругаясь и смеясь, рассказала, что это удравшие с последнего урока Гордей и Каща напугали нас – специально повесили на дерево старое пальто. Они знали, что Илонка почти каждый вечер ходит бабку проведывать. А про нас с Катькой они были не в курсе, хотели только Илонку напугать. После моего бегства Катька и Илонка прямо-таки налетели на Гордея с Кащей, которые вышли к ним из-за поворота. Они даже подрались в шутку, а потом все вместе попили чаю у Илонкиной бабки. Катька для меня пирогов взяла.

Я почувствовала себя дурой. Было как-то не смешно. Папа слышал Катькин голос в трубке и все понял.

– Пойдем математику решать, – только и сказал он.

Мы пересели за письменный стол в комнате, и я даже сделала уроки, правда, от вида ночи за окном мне по-прежнему было как-то не по себе.

Мама пришла поздно, она ездила в Заводск по делам и вернулась на предпоследней электричке. К ее приходу я уже лежала под одеялом.

Папа вкратце рассказал ей о случившемся.

– Учительница… а, я знаю, мне рассказывали… она из их школы уволилась… молодая, не выдержала, у нас тут не те нравы… только никто ее не вешал… толпа придурков с той стороны и вроде кто-то из наших… схватили, скрутили… напугали, один, говорят, достал опасную бритву и сказал: «Сейчас тебя налысо обреем, а будешь вырываться – зарежем». Она все-таки вырвалась, убежала… Наверно, заикой останется, какая там работа в школе!

Налысо обреем! Лысая училка! Худющая, длинная, в брюках, отвисших на заду… и лысая…

Притаившаяся под одеялом, я не выдержала и хрюкнула от смеха.

– Лена! – одернул меня папа. – А я думал, ты спишь! И чего тут смешного, а? Я-то думал, ты у меня чрезмерно добрая, чувствительная девочка, а ты!

Но я ничего не могла ему возразить – так меня скрючивало от смеха.

– Ты чтоб больше не ходила там! – набросилась на меня мама. – Потащилась на ту сторону! Зачем? Делать нечего?

Кое-как успокоившись, я заснула – но снилось мне что-то тревожное, нервное, как будто я сижу за столом, пишу, а за окном что-то стучит, мечется, и я понимаю, что это призрак лысой учительницы, и я говорю себе: «Так она ведь жива!» – но от этого он не утихает, и я знаю, что стоит поднять глаза – я его увижу, и мне будет страшно, страшно, страшно, потому что теперь я – перед ней виновата…

А брат Гордея, как оказалось, просто ушел после школы в армию. Потом он вернулся, ввязался в какой-то криминал, и его убили. Гордей им очень гордился и часто вспоминал, хотя от этого не было толка: мы уже не боялись.

Бабушка Маша и кто с ней жил

– Лена!

Я сидела за столом и решала очень сложную задачу: как бы выглядела моя подпись, если бы меня звали Паола Линьярес. На последней странице тетрадки уже были подписи за Дарью Красноперекопскую и Елизавету Май. Для себя самой – Елены Поповой – я уже придумала пять вариантов подписей, а окончательный выбор решила отложить до того дня, когда буду получать паспорт. Мне нравилось выдумывать подписи разных людей – случайных знакомых или героев фильмов и книг. Хотелось, чтоб по подписи – по нажиму, наклону букв, их округлости или остроте, по сплошным или прерывистым линиям – можно было создать образ человека: Дарья Красноперекопская в моем воображении была серьезной девочкой в школьной форме (ее имя я прочитала на формуляре библиотечной книги и знать не знала, какая она), у Елизаветы Май были вьющиеся волосы, она жила в соседнем подъезде и только недавно научилась говорить, а Паола Линьярес обитала в сериале и строила всем козни.

– Лена! Хватит заниматься ерундой!

Мама положила руку мне на плечо, нагнулась и сказала у самого уха, так что шею защекотало ее дыхание:

– К бабушке! Сегодня вы едете к бабушке Маше!

Я вздохнула и закрыла тетрадь. Бабушка Маша жила в Заводске. Нас с сестрой отпускали к ней вдвоем: я считалась достаточно взрослой, чтоб проехать на электричке, а потом на автобусе.

– Я уже Наташку одела, а ты тут возишься… пока ты оденешься, она уже сопреет…

Наташка – одетая в толстые вязаные штаны, платье и кофту – ныла что-то бессвязное, но я понимала, чем она недовольна: ей не хотелось к бабушке. В прошлый раз сестра стащила там помаду – красивый футлярчик с тонкой золотой полоской посередине. В нем и помады было всего ничего: бабушка аккуратно выковыривала помадную массу спичкой и размазывала по губам. Когда сестра навозюкала свои губешки темно-бордовым, я чуть не умерла со смеху. Бабушка быстро обнаружила пропажу и позвонила маме, которая нашла помаду у Наташки в кармане. Так что сегодня сестре перед бабушкой очень стыдно.

– Не поедем, давай не поедем! – ноет она мне. – Давай опоздаем!

Мы вышли из дома и идем на станцию, сестра нарочно упирается, я как будто камень за собой тащу.

– Нат, – говорю я, – а давай поиграем!

– Во что?

– Давай загадаем по желанию, и если насчитаем по дороге я – пять беременных женщин, а ты – пять летающих коров, то наши желания сбудутся!

– Чего?

– Говорю тебе: я должна насчитать пять беременных женщин, а ты – пять летающих коров!

Она все-таки задирает голову на секунду:

– Коров? – а потом решительно произносит: – Нет!

– Ну а что ты хочешь считать?

– Бабочек!

Сейчас, вообще-то, зима, и считать бабочек не менее безумная идея, но я соглашаюсь.

Я всегда придумываю такие игры, чтоб не было скучно. У меня их много, всегда можно использовать что-то, если стоишь в очереди, едешь в транспорте или потеряла ключи и ждешь маму под дверью квартиры.

Сестра сосредоточенно ищет бабочек, вертя головой (между прочим, это не так уж просто: мама туго замотала ее шарфом). Мне ее даже немножко жалко становится:

– Зачем тебе бабочки? Знаешь, можно считать лысых или красные машины!

Но она не идет на понижение ставок. Логично – чем сложнее задание, тем выше вероятность того, что желание сбудется.

Мы идем через рынок возле станции. Я крепко держу сестру за руку, чтобы не потерять. Главное, когда мы вместе, не разжимать руку – так учил меня папа. А тут, на рынке, всегда толпа.

– Раз! – Она машет куда-то в сторону.

В киоске на стекле среди множества наклеек я действительно вижу бабочку. Ничего себе! Вторая бабочка оказалась заколкой в волосах одной девочки из очереди за билетами. Третью сестра заметила в книжке-раскраске, которую демонстрировал продавец всякой чепухи из электрички. Бабочка промелькнула, взмахнув крыльями (ф-ф-фух!), – торгаш перелистывал страницы с бешеной скоростью, тарахтя, как из пулемета, но все-таки сестра уцепилась за бабочку взглядом и крикнула мне:

– Три!

Четвертую мы поймали, когда электричка проезжала мимо детсада. Среди странных существ, сооруженных из автомобильных покрышек, труб и тазов, была огромная бабочка с крыльями, вырезанными, кажется, из жести. Выкрашенная в яркие цвета, она пугала размером и мощью. Взмахни она крыльями, раздался бы металлический скрежет.

И наконец, пятую бабочку сестра создала сама. Во дворе бабушкиного дома она нашла кусок кирпича и нарисовала на асфальте нечто напоминающее бабочку: толстую колбасу с усиками и крыльями. Я даже не стала говорить, что так нечестно: меня поразило ее упорство. К тому же я сама так увлеклась поиском бабочек, что и думать забыла о беременных женщинах. (Впрочем, я даже желание не загадала. Такое со мной случалось регулярно: игр можно придумать много, желаний не напасешься.)

– Ругаться не будет! – уверенно сказала сестра. Видимо, такое было ее желание.

Бабушка и правда спокойно приняла Наташины извинения – и помаду, конечно. Там еще можно было чуток наковырять.

Оставаться надолго у бабушки Маши мы не любили. Да и ей, мне казалось, не нравилось, если мы задерживались. В ее квартире как-то неудобно жилось, и тапочки всегда соскальзывали с ног. Иногда в человеческое жилье набивается столько всякого, что ему, этому всякому, неохота даже делиться с человеком воздухом. В бабушкиной квартире жили она сама, фотографии, засунутые за раму зеркала в зале, книги в шкафах и Лицо в ванной.

Сама ванная была крохотная, выложенная потускневшим белым кафелем, сантехника рыжеватая, как зубы курильщика. Из крана текла вода с ржавчиной, пить нельзя, не то что в Урицком, где можно было хлебать прямо из-под колонки. На стеклянной полочке над раковиной стоял стаканчик с зубными щетками, лежали тюбики с пастой и какие-то крема, назначения которых я не знала, просто выдавливала их по чуть-чуть на руку – воровато, совсем по капельке, – размазывала и вдыхала вкусные запахи. Мама таким не пользовалась: ей самым приятным запахом в мире казался наш хвойный освежитель воздуха. Сначала мне нравилось задерживаться в ванной у бабушки Маши чуть дольше, чем нужно. Наташке тоже. Она становилась на цыпочки, чтобы открыть кран, и долго-долго мылила руки ароматным бруском. Сестра обожала пену. Иногда пены набиралась полная раковина, как сугроб.

Однажды мы смотрели кино, а бабушка варила наш любимый суп, праздничный, с лапшичкой и фрикадельками. Она крикнула из кухни:

– Мойте руки и идите есть!

Меня дважды звать не надо (тем более что еды всегда было мало), я побежала мыть руки, а точнее – быстро сполоснула их, вытерла о себя (зачем же пачкать мягкое, белое полотенчико?) и юркнула в кухню.

Сестра досматривала кино. Она сидела на ковре, поджав ноги под попу, и кажется, даже не услышала слов бабушки. Шел сериал про красивых, но глупых людей, которые сто пятьдесят серий мусолили проблемы, которые двенадцатилетняя я могла решить в два счета. Ну так мне тогда казалось. (Как они не понимали, что эта мерзкая Паола Линьярес во всем виновата?!)

Я уже доедала суп, когда бабушка выглянула из кухни:

– Наташа, почему я вынуждена повторять?

Бабушка Маша никогда не кричала на нас. Она была уравновешенная и воспитанная, потому что родилась в Ленинграде, а не в Заводске. Еще она рисовала себе очень ровные брови-дуги. Мне казалось почему-то, что секрет ее спокойствия в них. Они делают лицо, как колонны делают здание. Когда твое лицо как здание с колоннами, ты не можешь кричать «А ну-ка быстро!» или «Ты что, глухая?»

Сестра встала с ковра и поплелась в ванную. От долгого сидения у нее аж ноги заплетались.

Я услышала звук льющейся воды, а через несколько секунд – крик, как в тот раз, когда я пыталась отобрать у нее куклу, или как в тот, когда она пыталась отрезать кусок хлеба и попала по пальцу, или когда побежала за котом и упала. В общем, ее обычный крик, к которому я привыкла.

Она вылетела в коридор – а я влетела в него из кухни ей навстречу.

– Там… там…

Я заглянула в ванную.

– Все в порядке там. Чего кричишь?

– Там… в зеркале… лицо… страшное…

– Ничего там нет! Ну… не бойся! – Я обняла ее. – Пошли, на кухне руки домоешь!

Она дрожала как под током:

– Я смотрю, а оно там… белое…

– Ничего там нет! Бабушка будет сердиться, если не успокоишься! Пошли есть!

Я отвела сестру на кухню, где бабушка строго-вопросительно посмотрела на нас, но я пояснила:

– Она маленькая. Испугалась отражения в зеркале. Когда снизу вверх смотришь, такое бывает…

Сестра помешала ложкой суп. Есть не хотелось. Какая еда, когда только что чуть не умерла от страха!

Бабушка, поджав губы, покачала головой.

Не выдержав ее осуждающего взгляда (для бабушки, пережившей страшный голод, еда была священна; чопорная баб Маша после обеда аккуратно сметала со стола в пригоршню крошки и отправляла в рот странным вороватым движением), сестра зачерпнула супа и поднесла ложку к губам. Волшебный запах оживил ее аппетит: она шмыгнула носом, а потом втянула в себя суп, громко хлюпнув. Баб Маша покачала головой, но ничего не сказала.

Я никогда не рассказывала сестре, что тоже видела его. Лицо. Тогда, заглянув в ванную, я увидела его в зеркале. Оно висело в пустоте темного дымного зазеркалья. Белое лицо-кукиш. Вроде того, что в телике жило когда-то, но – живое, не какой-то слепок. Белоглазое, но видящее. Оно существовало.

Я не хотела, чтоб сестра боялась. Я должна была бояться за двоих – я старше и умею бояться молча, это как не ежиться, когда бирка с одежды тебе спину колет: сначала мучишься, а потом привыкаешь.

Спустя много лет бабушка Маша заболела, и я стала жить с ней. Отчаяние убивало ее душу, а тело рушилось от старости. Никакие колонны не удержат обваливающуюся крышу. Но я жила с ней, следила, чтобы она не забывала выключить газ и не ушла из этого мира в компании со всеми остальными жильцами дома.

И пока я жила с ней, я боялась Лица и не поднимала глаз на зеркало в ванной. Я знала, что оно там. Я видела его перед собой в воображении: мертвая жизнь – таким оно было. Я бы предпочла видеть живую смерть, но выбирать не приходилось.

Сестра после того раза больше его не видела. Хотя потом, после того как я уехала из Заводска в Питер, она вышла замуж и вместе с супругом поселилась в квартире бабушки Маши.