Элизабет Макнил
Мастерская кукол

Великие расходы

Расставшись с Альби и его знакомым, Айрис двинулась сквозь толпу. Сейчас она сутулилась даже сильнее обычного, непроизвольно стараясь стать как можно ниже ростом, чтобы Роз не заметила ее среди колышущегося моря цилиндров, шляпок и капоров. На мгновение остановившись, она внимательно огляделась по сторонам, но Роз нигде не было видно, и Айрис вздохнула с облегчением.

За оградой строительной площадки девушка снова остановилась и, ненадолго прикрыв глаза, попыталась представить все, что она только что видела, в виде огромного холста, на котором точно, с соблюдением законов перспективы, воспроизведены мельчайшие детали великой стройки: ажурное кружево еще голых, черных деревьев, изящная стальная конструкция, которая, блестя на солнце, вздымается чуть не до самых небес, плывущие в воздухе клубы пара, похожие на облака пушечного дыма с картины «Наполеон при Ватерлоо», которую они с Роз видели в Национальной галерее. Правда, то старое полотно было совсем темным, а Айрис хотелось, чтобы ее картина была яркой, живой, похожей на пронизанное светом огромное витражное стекло.

Она попыталась представить решетчатую конструкцию павильона не с обычными, а с цветными – алыми, голубыми, малиновыми и зелеными стеклянными панелями, но решила, что это было бы, пожалуй, чересчур ярко. Находиться в таком павильоне было бы, наверное, все равно что внутри огромного калейдоскопа – не каждый человек такое выдержит.

Когда-то Айрис была уверена, что самое большое здание Лондона – Букингемский дворец, но павильон будущей выставки уже сейчас поражал своими размерами. Ничего более величественного Айрис не видела еще никогда. Если люди, побеждая силы природы, научились строить здания, в которых свободно помещаются самые высокие вязы парка, то на что способна она сама? Большую часть времени Айрис казалась себе незначительной и ничтожной, словно какое-то мелкое насекомое, но бывали дни, когда она чувствовала, что стоит ей только посильнее оттолкнуться, и она взлетит в небо, навсегда освободившись от всего, что связывало ее с родителями, с лавкой миссис Солтер и даже – стыдно сказать! – от Роз.

Сегодня как раз был один из таких дней.

– Скажите, разве этот павильон не прекрасен? – обратилась она к какой-то даме, которая остановилась поблизости. Айрис, впрочем, могла бы заговорить с кем угодно – до того ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами и переживаниями.

– О да, он действительно великолепен, – отозвалась незнакомка, и Айрис ощутила, как ее охватывает теплое чувство и к этой леди, и к десяткам других людей, которые пришли сюда сегодня, чтобы понаблюдать за строительством. Если бы она могла, то обняла бы их всех со всеми их радостями и невзгодами, со всеми привязанностями, разочарованиями, с их смехом и слезами.

Не в силах справиться с бурлящей внутри радостью, Айрис сорвалась с места и побежала по лужайкам парка, чувствуя, как колотит по спине толстая рыжая коса. Ее ноги едва касались земли, а трава под башмаками казалась мягкой, как пух. Не успела она, однако, добежать до первого ряда деревьев, как ей пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Пластинка китового уса от корсета вонзилась ей в бедро, сам корсет сдавил грудь словно железным обручем, а рукам в кружевных перчатках стало жарко, словно она поднесла их слишком близко к огню.

За спиной Айрис послышался какой-то звук, словно кто-то позвал ее по имени. Оборачиваться, чтобы понять, кто это, ей было не нужно. Ну почему, почему Роз повсюду за ней ходит?.. Что она надеется увидеть или узнать?.. Жизнь Айрис была скучнее потемневшего серебра, и лицемерие сестры выводило ее из себя. Во время их совместных выходов в город Роз старалась следовать за Айрис буквально по пятам, зорко следя за тем, чтобы сестра не принимала ничьих ухаживаний, хотя сама она, вне всякого сомнения, кинулась бы на шею любому, кто поманил бы ее пальцем, даже не вспомнив о своей сестре-горбунье.

***

– Ах, вот ты где!.. – воскликнула Айрис, притворившись, будто только что заметила Роз, которая шла к ней, взволнованно протягивая вперед руки. Низ ее платья был в глине и траве, но двигалась она плавно, словно настоящая леди (можно было подумать, что она не шагает, а катится на колесиках), к тому же с того места, где стояла Айрис, было почти не видно шрамов на ее лице. На мгновение ей даже показалось, будто произошло чудо и Роз снова стала такой же красивой, как была когда-то. Не без горечи Айрис подумала о своей сутулости и о своей неловкой ковыляющей походке, которую она не раз наблюдала в магазинных витринах.

– Слава богу, Роз! Я уж думала, ты потерялась. Идем скорее, иначе мы опоздаем к обеду и мама будет волноваться.

– Но ведь ты первая от меня убежала! Я все видела! Я думала, ты решила меня бросить!..

И лицо Роз сделалось таким несчастным, что Айрис стало стыдно.

***

Переполненный омнибус доставил сестер из Гайд-парка в Бетнал-грин. Вот и их улица… Здесь Роз отняла у Айрис руку. Нетерпеливые восклицания, запах несвежего белья – и через минуту они уже сидят за столом в родительском доме. Отец негромко откашливается в рукав.

Айрис честно пыталась прожевать пудинг с почками, но он оказался слишком плотным, и она проглотила кусок целиком. Рядом негромко пыхтела Роз, безуспешно сражаясь со своей порцией домашнего угощения. Этот звук бесконечно раздражал Айрис, и в конце концов она сказала:

– Я рада, что завтра я снова услышу своего любимого священника. Он такой веселый и так интересно проповедует!

– Очень хорошо, что его службы кажутся тебе такими поучительными, – заметила мать, бросая на дочь предостерегающий взгляд.

– О да!.. – Айрис застыла, не донеся вилку до рта. Жир на куске пудинга отливал желтизной, а на мясе поблескивала не до конца счищенная пленка. Айрис попыталась поймать взгляд Роз, чтобы безмолвно извиниться за свой побег, но сестра смотрела в тарелку.

– Я всегда думала, что пристрастие к причастному вину является признаком высокого благочестия, – сказала Айрис. – Ведь чем больше священник пьет Кровь Христову, тем ближе он к святости, разве не так?

При этих ее словах Роз коротко улыбнулась, но тут же принялась тереть рукой оспины на подбородке, и Айрис, отвернувшись, уставилась на фарфорового спаниеля на каминной полке – дешевую безделушку, имитировавшую обычаи богатых домов. Как это похоже на ее родителей, подумала Айрис. Сколько она себя помнила, они всегда пытались копировать обычаи и мораль общественного класса, к которому не принадлежали. Почему-то ей казалось, что родители других девушек, работавших в лондонских лавках, вряд ли были столь же озабочены соблюдением правил благопристойности.

Мать устало вздохнула.

– Айрис, прошу тебя, хватит. А может, ты действительно считаешь, что это забавно?

И Айрис заметила, как мать взяла Роз под руку. Теперь перед ней были не мать и дочь, а сомкнувшая щиты и ощетинившаяся копьями фаланга – военный союз, заключенный в тот день, когда Роз получила злополучное письмо от Чарльза. Почему так случилось, Айрис не понимала, но сестра и мать уже много лет относились к ней так, словно это она написала то письмо, словно это она изуродовала лицо Роз страшными шрамами, навсегда лишив ее возможности выйти замуж. Поначалу Айрис пыталась как-то переломить ситуацию, но так ничего и не добилась; казалось, она за считаные дни утратила способность утешать или смешить сестру, хотя раньше они жили душа в душу и часто мечтали о собственном магазинчике, украшенном цветами и оклеенном обоями с цветочным орнаментом. Нет, она по-прежнему любила Роз, конечно любила. И все же…

Айрис сделала еще одну попытку поддержать разговор. – Павильон для Великой выставки выглядит очень красиво… – сказала она.

– Великая выставка, Великая выставка… Великие расходы, вот что я вам скажу! – проворчал отец. При этом он коротко хохотнул, словно призывая своих слушательниц оценить его остроумие, и Айрис послушно хихикнула.

– Миссис Солтер говорит, – добавила Роз, – что, когда люди начнут поклоняться товарам, английскому обществу настанет конец.

– Кому лучше знать, как не ей! – не удержалась Айрис.

– И что это значит, позволь тебя спросить? – осведомилась мать.

Айрис не ответила и только промокнула губы салфеткой. На белой ткани остались уродливые коричневые пятна от соуса.

– Когда мы были в Гайд-парке, Айрис меня бросила! – капризно заявила Роз. – Я так испугалась! Только что она была рядом, а потом вдруг раз – и исчезла. И я нигде не могла ее найти. Она как будто испарилась, затерялась в толпе, а я так плохо вижу своим одним… – Роз не договорила и только взглянула на мать своим единственным здоровым глазом.

«Ябеда!»

– Это правда, Айрис? – мать повернулась к ней. – Но почему ты так поступила? Ведь раньше ты всегда любила свою сестру, а теперь убегаешь от нее как от прокаженной, бросаешь ее посреди толпы…

Айрис не ответила. Она знала, что действительно была не права, когда оставила сестру одну, но ведь это не она первая оттолкнула ее от себя. Роз сделала это много лет назад и продолжала отталкивать сейчас. Прикрыв глаза, Айрис попыталась припомнить, как паровые краны поднимали наверх ажурную арку свода, как огромная конструкция раскачивалась и вибрировала, повиснув на толстых тросах, и какое облегчение она испытала, когда арка наконец встала на место. Она надеялась, что воспоминание поможет ей справиться с собой, но тяжесть, лежавшая у нее на сердце, не исчезала.

Нет, ей не вырваться, никогда не стать свободной, подумала Айрис. Ей суждено влачить это жалкое существование, терпеть затрещины и щипки миссис Солтер и мириться с завистью сестры. Единственный выход – дождаться, пока к ней не посватается какой-нибудь подходящий мужчина и она не начнет рожать каждый год по ребенку. Тогда дни ее заполнятся все той же бесконечной рутинной работой: она станет пропускать через катки выстиранное белье, превращать тухлые мясные обрезки в воскресные пироги и нянчиться с детьми, которые будут болеть то скарлатиной, то инфлюэнцей, то еще чем-нибудь. И тогда у нее совершенно точно не останется ни времени, ни сил, которые она могла бы посвятить рисованию.

Мать тяжело вздохнула, и Айрис отвернулась, чтобы не встречать ее исполненный осуждения взгляд.

– Еще картошки? – спросил отец, непроизвольно похлопывая ладонью по карману, как он делал всегда, когда дочери отдавали ему большую часть своей недельной получки. Он слегка наклонил голову, и Айрис видела, как блестит от испарины его плешивая макушка.

– Нет, спасибо, – вразнобой пробормотали девушки.

– Айрис!.. – Голос матери зазвенел, как туго натянутая струна, и отец вскинул голову. Волоски на его сжатых кулаках угрожающе встопорщились.

– Почему ты не отвечаешь своей матери, Айрис? Неужели это так трудно? Твоя сестра всегда отвечает быстро и вежливо, а ты…

Опустив голову, Айрис разглядывала застывшую на тарелке подливу. Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не стукнуть ладонью по столу, не сдернуть с него запятнанную скатерть вместе с посудой, не завизжать и не расколотить на мелкие осколки фарфорового спаниеля. Но приступ раздражения уже прошел, и она улыбнулась как можно смиреннее.

– Это не совсем так, мама. Просто на стройке было очень много народа и я потеряла Роз из вида. – И Айрис отправила в рот еще кусок пудинга.

Часы на стене поднатужились и хрипло пробили шесть раз.

П.Р.Б.

– Бокал подогретого бренди, пожалуйста, – сказал Сайлас, кладя на стол монету. Почти в ту же секунду за окнами таверны громко зазвонили церковные колокола, призывая прихожан к вечерне. Шесть часов, машинально отметил Сайлас. Как быстро пролетел день!

Он сидел в открытом полукабинете почти у самого очага, и его бледные щеки раскраснелись от жара. Казалось, все вокруг него сверкает, поблескивает и горит: вогнутая каминная решетка, потолок с подвешенными к нему серебряными кружками и газовыми рожками, вылетающие из очага угли, которые вспыхивали и гасли на циновке у самых его ног. На стене напротив висела табличка с надписью «Ну и какой эль тебе нравится?». Каждый раз, приходя в эту таверну, Сайлас смотрел на нее и улыбался просто для того, чтобы показать всем, что он умеет читать.

Принесли бренди – горячий, ароматный, с толстым слоем растопленного сливочного масла на поверхности, которое Сайлас проглотил в первую очередь. Думал он при этом, однако, не о напитке, а о девушке – об изгибе ее деформированной ключицы и о ее зеленых, как изумруды, глазах.

– Давненько вы к нам не заходили, мистер, – сказала ему хозяйка, которую все здесь звали Мадам, а за глаза – Дельфиниха, по названию заведения. Ее тон казался дружелюбным и приветливым, но Сайласу показалось, что по лицу Мадам скользнула тень беспокойства. – А вот ваших приятелей-художников я вижу достаточно часто. Слишком часто, коли на то пошло…

– Я был очень занят, – холодно ответил Сайлас, невольно задумавшись о том, почему, в самом деле, он так долго не заходил в «Дельфин», где было уютно и тепло, где эль всегда был свежим и крепким и где можно было подслушать весьма и весьма интересные разговоры.

Сидевшая в кабинке напротив девушка с таким глубоким декольте, что видны были соски, визгливо захохотала и толкнула в грудь своего кавалера – мужчину с тусклыми серыми волосами. Как обычно, в волосах девушки качалось выкрашенное в розовый цвет страусиное перо.

Мадам торопливо повернулась и двинулась в ее сторону.

– Эй, Марго, сколько раз тебе повторять! Я не потерплю никакого неуважения к нашим дорогим клиентам!

Сайлас сжал в руке бокал. Даже легкая пена на поверхности бренди напоминала ему своим цветом волосы той девушки. Айрис, как представил ее Альби. Девушка с темно-рыжими волосами и чуть запавшими, широко расставленными глазами – зелеными, как омуты, в которых ему чудились одиночество и тоска, казавшиеся Сайласу одновременно и непонятными, и очень знакомыми. В одном он не сомневался: отныне эта девушка и он накрепко связаны друг с другом, и эта связь не прервется, что бы ни случилось.

Почему так произошло? Объяснение он нашел довольно быстро. Эта девушка – Айрис – была очень похожа на выросшую и ставшую взрослой Флик. Когда Сайлас ее увидел, ему даже показалось, будто это именно она – Флик, исчезнувшая без следа, когда ему было всего пятнадцать.

Однажды он пытался показать ей свою коллекцию, и они вместе бежали через рощу, где Сайлас хранил свои сокровища. До сих пор он вспоминал медно-золотой проблеск ее волос, ее худые руки с выступающими костяшками, ее улыбку. В эти минуты Сайлас впервые чувствовал себя как настоящий джентльмен, который пригласил леди в свой рабочий кабинет, – в свой мир, в который еще никому не было хода. Показывая Флик черепа кролика, барсука, лисицы и свое главное сокровище – череп барана с закрученными спиралью мощными рогами, Сайлас внимательно наблюдал за выражением ее лица и пытался угадать, какое он произвел впечатление.

Даже сейчас, много лет спустя, Сайлас часто вспоминал Флик. Он тосковал о ней, мечтал о встрече, и сейчас ему казалось, что Бог услышал его молитвы. Как он думал, так и случилось: Флик не утонула в одной из стаффордширских речушек, не погибла от кулаков фабричного мастера, не попала под колеса экипажа с пьяным возчиком на козлах, а бежала в Лондон и нашла работу в кукольной лавке.

Флик стала Айрис.

– Давай, Луис, прыгай! – заорал кто-то. Сайлас обернулся и заметил у стойки троих своих знакомых художников, которые чему-то громко смеялись. Луиса Фроста и Джона Милле он не видел с тех пор, как они заходили к нему в лавку за чучелом голубки, то есть почти три недели (и все равно это был слишком малый срок, чтобы попытаться всучить им еще что-нибудь из его изделий). Их приятеля Габриэля Россетти тогда с ними не было, но Сайлас знал, что эта троица – друзья неразлейвода. Сейчас Милле и Россетти встали друг напротив друга и взялись за руки, а Фрост – длинноногий и к тому же худой как скелет – отступил назад на несколько шагов, собираясь прыгать через этот импровизированный барьер. Его длинные волосы растрепались и торчали во все стороны, так что со стороны он напоминал созревший одуванчик.

– Господа, господа, будьте же благоразумны! – Мадам попыталась вмешаться, но Луис уже разбежался и прыгнул. Мелькнули тощие, с узловатыми коленями ноги, и художник, перемахнув через вытянутые руки приятелей, с грохотом приземлился на пол. Удар был столь силен, что с потолка посыпалась труха, но художник только отряхнул колени и с победным видом оглядел зал. Часть сидевших за столиками клиентов разразилась приветственными криками, остальные только ухмылялись в тарелки и кружки с элем.

– Да здравствует П.Р.Б.! – выкрикнул Россетти, отбрасывая с глаз темные вьющиеся волосы, и Сайлас невольно поморщился – не потому, что вообще не любил шум, а потому, что не был посвящен в тайну этих букв, и это его раздражало. Что за П.Р.Б. такое? Чьи-то инициалы?.. Сокращенное название какой-то группы?

– Да здравствует П.Р.Б.!!! – в две глотки заревели Фрост и Милле, подхватывая этот странный клич, и Луис тотчас запел «Марсельезу»:

– Вперед, сыны отчизны!..

– Настал ваш славы час! – хором вторили Милле и Россетти.

– Еще не настал! – рявкнула Мадам таким грозным басом, что в баре задребезжали кружки, а художники притихли. – Не настал, – повторила она чуть тише. – И кстати, не о ваших ли художествах говорилось на прошлой неделе в разгромной статье в «Таймс»?

– Это нечестно! Удар ниже пояса! – загалдели художники. – Вот увидите, дорогая Дель… дорогая Мадам, наш день еще придет!..

Кое-кто из сидевших за столиками захихикал, но Сайлас оставался спокойным. Глядя на художников – молодых парней, каждый из которых был лет на десять моложе его, он думал о той бурлящей энергии, о той бьющей через край жизненной силе, какой он сам никогда не обладал. Ему приходилось видеть, как в поисках «сногсшибательной натуры», как они выражались, трое художников брали друг друга за руки и, заняв таким образом всю ширину тротуара, медленно двигались вперед, не пропуская ни одной миловидной женщины. В такие минуты Сайлас завидовал им черной завистью. Быть может, стань он в свое время студентом-медиком, и у него были бы такие же друзья, но…

Ему не потребовалось особо прислушиваться, чтобы уловить фрагменты разговора трех друзей:

– Мы прошли всю Тотнем-корт-роуд… Ни одной подходящей! Как, скажите, на милость, я смогу закончить свою «Возлюбленную Гижмара», если у меня не будет по-настоящему сногсшибательной натуры?

– Все лучше, чем обшаривать притоны в поисках пташек, похожих на Мэд…

– А взять, к примеру, этого «кривошеего, рыжего, хнычущего мальчишку»…¹³

– Ради всего святого, не напоминай мне об этой дурацкой статье…

– Но, Джонни, все знают, каков этот Диккенс на самом деле… – попытался утешить приятеля Фрост.

– Болван, сущий болван! И надутый индюк к тому же… Все трое захохотали, и Сайлас подумал: может, стоит все же заговорить с ними и попытаться продать им чучело ласточки, котенка или какой-нибудь череп, чтобы они могли использовать его в качестве «характерной детали» для очередного шедевра? В последнее время он слишком много занимался сросшимися щенками и продал совсем мало украшений из крыльев бабочек, в результате чего у него накопились кое-какие долги.

– Глядите, это же наш Кадавр!.. – внезапно воскликнул Россетти, и Сайлас счел необходимым обернуться. Перегородка между кабинками представляла собой решетку из толстых деревянных реек, в промежутки между которыми было отлично видно всех троих. Сухо кивнув в ответ, Сайлас слегка приподнял бокал в знак приветствия.

– Простите его невоспитанность, – сказал Луис, вставая коленями на скамью и перегибаясь через перегородку, так что его лицо повисло в воздухе над головой Сайласа. Сегодня художник был еще больше похож на вампира: волосы блестели от помады, а бледная кожа в полутьме таверны выглядела какой-то синюшной. – Габриэль, ты просто свинья! Думаю, тебе бы не понравилось, если бы кто-то называл тебя так, как ты только что назвал нашего, гм-м… друга Сайласа.

– Чушь! Я назвал его так в знак глубокой признательности за те замечательные вещи, которые он нам поставляет. – Лицо Россетти тоже появилось над перегородкой.

– Меня называли и похуже, – заметил Сайлас.

Луис забарабанил пальцами по перегородке, выстукивая какой-то мотивчик, который Сайлас не смог опознать. Ногти художника тоже были окаймлены не до конца отмытой краской – красной охрой, которая напоминала запекшуюся кровь.

– Вот что я скажу, Сайлас: ты-то мне и нужен. Крайне удачно, что мы тебя встретили, – теперь не придется тащиться в эту твою жуткую лавку.

«Скоро у меня будет собственный музей, – подумал Сайлас. – Музей, а не лавка. И я еще подумаю, пускать ли вас в него».

Сделав небольшой глоток бренди из бокала, он сказал вслух:

– Вот как? Вы, вероятно, хотели приобрести еще какое-нибудь чучело для ваших… для вашей работы?

– Что? – Луис махнул рукой. – Вовсе нет. Я хотел поговорить насчет чучела голубки, которое я приобрел у тебя некоторое время назад – И что с ним такое? – осведомился Сайлас, думая о том, как эффектно он расположил перья на хвосте и на крыльях птицы – этой бывшей грозы торговцев кресс-салатом. Чучелом голубки он втайне гордился. Это был безупречный образец его мастерства.

– Что? Оно протухло – вот что!..

– Простите, я не понял… – ошеломленно пробормотал Сайлас.

– Протухло и начало гнить, – раздельно повторил Луис. – Я на пару недель уезжал в Эдинбург, а когда вернулся, мой дом просто кишел навозными мухами. – Он всплеснул руками и напоказ содрогнулся, но в его голосе прорывалось неподдельное раздражение. – Ваше чучело… в нем копошились отвратительные личинки, а запах был такой, что меня чуть не вырвало. Господи, как же там воняло! Помнишь, Джонни?..

– Я почувствовал трупный запах уже на Говер-стрит, – вставил Милле.

– Вы уверены, что пахло именно оно? – перебил Сайлас и, держась за край стола, привстал. От волнения в животе у него похолодело. – Я высушил его как следует. Оно не могло…

– Уверен ли он?! – прогремел Россетти, в свою очередь, перевешиваясь через перегородку. – Конечно, уверен, разрази меня гром! Что еще могло так смердеть? Уж не кисти и не краски, это уж точно! Тебе еще повезло, любезный, что эта неприятность случилась с Луисом, а не со мной. Я не такой добряк, как он. Уж я бы…

– Габриэль, прошу тебя… – Луис сделал слабую попытку утихомирить приятеля. Когда он снова заговорил с Сайласом, его голос звучал значительно мягче. – Мне не хотелось бы этого говорить, но как раз из-за запаха у меня и возникли кое-какие сложности. Моя натурщица – моя «леди Гижмар» – удрала. Она заявила, что не может находиться в доме, где так сильно воняет, а я как раз нахожусь на том этапе работы, когда натурщица мне совершенно необходима.

Сайлас крепче сжал бокал в кулаке.

– Прошу прощения, сэр. Мне очень жаль, но… Ума не приложу, что могло случиться с чучелом. Разумеется, я возмещу вам все расходы, – нехотя добавил он, и, хотя Луис отмахнулся от его предложения, это не улучшило настроения Сайласа. Где он мог ошибиться? Неужели, подумалось ему, он так увлекся работой над другим образцом – над летучей мышью, кажется, – что позабыл как следует высушить голубку? Что ж, придется настоять, чтобы художник взял взамен чучело летучей мыши. О том, сколько он потеряет на этом деле, Сайлас решил не думать, но лоб его пошел озабоченными морщинами. У него, разумеется, были кое-какие сбережения, но, пожалуй, все они уйдут на оплату аренды. Впрочем, свое он все равно возьмет: теперь главное – не поссориться с художниками, и тогда со временем он повысит цены на новые заказы и вернет все, что потерял.

– Из-за твоей тухлой птицы у Луиса возникли серьезные трудности! – заявил Россетти так громко, что даже Марго в соседней кабинке перестала взвизгивать, а Сайлас уставился на свой бокал, не в силах вынести презрительного пренебрежения на лицах других клиентов. Да, он совершил промах, но Россетти было вовсе не обязательно оповещать об этом всю округу.

– Не такие уж серьезные, если говорить откровенно… – начал было Луис.

– А как еще прикажешь говорить?! – фыркнул Россетти. – Твою голубку сожрали черви, и все, что от нее осталось, покоится теперь на дне Темзы. А твоя натурщица – эта торговка с рынка, которая не может и секунды посидеть спокойно…

– Она шевелилась только время от времени, когда ей становилось совсем невмоготу…

– Теперь это уже не важно, а важно, что она тебя покинула, потому что твоя мастерская пропахла мертвечиной, точно старый склеп.

– Быть может, Сид согласится мне немного попозировать. А если нет, я найду подходящую натурщицу в какой-нибудь таверне, – возразил Луис.

Россетти снова фыркнул.

– Если ты имеешь в виду мисс Сиддал, то на нее можешь не рассчитывать – ее пишет Джонни. В общем, теперь у тебя ни птицы, ни натурщицы. У тебя вообще ничего нет, кроме надежды когда-нибудь заполучить и то и другое. Чистый холст и пара набросков с птицы не в счет – с этим ты вряд ли осмелишься пойти в Академию. – С этими словами Россетти соскользнул с перегородки и снова уселся на скамью, сложив пальцы домиком. – А ты говоришь – ничего страшного…

Луис нахмурился.

– Но у меня, по крайней мере, есть моя идея. Я очень ясно представляю себе, какой должна быть моя картина, и я ее напишу. И она будет выставлена в Академии, пусть даже… – Он немного помолчал. – Пусть даже на ней будет одна только девушка, без голубки.

– Ты прав, – вмешался Милле, сочувственно похлопывая приятеля по плечу. – Главное – идея. Что касается деталей, то с ними как-нибудь решится само.

– Кроме того, Кадавр… – продолжил Россетти, снова поворачиваясь к Сайласу, и тот невольно поморщился.

– Мистер Сайлас, – поправил Луис.

– Кроме того, мистер Сайлас обещал возместить тебе ущерб, – как ни в чем не бывало проговорил Россетти. – Хотел бы я только знать, как он это сделает. Или вы, любезный, сумеете совершить чудо и вернуть нашему товарищу ту непоседливую девицу, которую так напугала ваша тухлая птица? – Теперь он обращался непосредственно к Сайласу. – Это просто возмутительно – продавать служителям искусства сделанные кое-как чучела!

– Да, Сайлас, с этим чучелом ты сел в лужу, – добавил Милле, и Сайлас покраснел. Даже Милле им недоволен! – Видели бы вы, как расстроился наш друг!..

– Его печаль была глубока, – важно подтвердил Россетти. – Говоря по-простому, он просто места себе не находил. Честно говоря, Кадавр, я был о тебе лучшего мнения.

Это возмутительно. Я был о тебе лучшего мнения. Эта лебединая шея… Сайлас закрыл лицо руками. Эта лебединая шея! Трое мужчин смеялись над ним, и у каждого было лицо Гидеона, улыбка Гидеона, усы Гидеона… Сайлас помертвел от ужаса. Он – ничтожество. Презренный, грубый, ни на что не годный ремесленник, у которого никогда не будет собственного музея. Неудачник. Он опозорен, и его доброе имя втоптано в грязь.

– На самом деле, джентльмены, – неожиданно сказал Луис, – все не так скверно, как кажется. Простите их, мой добрый Сайлас, – сегодня мои друзья настроены слишком по-боевому. Я уверен, что сумею найти выход. По крайней мере, я успел набросать птицу до того, как она… окончательно испортилась. – Он протянул руку, и Сайлас машинально втянул голову в плечи, но художник только похлопал его по плечу. Его прикосновение было твердым и дружеским, а звучавшие в голосе искренность и доброта казались чем-то невероятным после резкости Россетти. Сайлас не смел поднять голову; когда же он заговорил, его голос заметно дрожал:

– Я… я мог бы кое-что предложить… – Трясущейся рукой он поднес к губам бокал с бренди и сделал большой глоток. Голова у него кружилась, а напиток показался отвратительным на вкус – слишком густым и слишком сладким… Возможно, впрочем, все дело было в том, что Сайлас никак не мог разобраться со своими чувствами. Сейчас ему больше всего хотелось угодить Фросту, сохранить его дружбу, возместить потерю чучела. И, не успев даже как следует обдумать все последствия своего поступка, Сайлас сказал:

– Мне кажется, я знаю одну девушку, с которой вы сможете писать вашу леди, э-э-э… Гижмар… Ведь так ее зовут, я не ослышался? Она работает в магазине миссис Солтер.

– В кукольной лавке?

– Да. Так, во всяком случае, мне сказа… – Сайлас оборвал себя на полуслове и даже поднес руку к губам, словно хотел остановить нечаянно вырвавшиеся слова, затолкать их обратно в горло. Нет, нельзя!.. Айрис слишком хороша! Она принадлежит ему. Что он наделал?!!

– Нет, нет, скорее всего она вам не подойдет! – быстро сказал он. – Точно, не подойдет! Я ошибся, она… У нее есть один дефект. Уродство, если хотите. Видите ли, ее ключица… она ее портит. В общем, вам она наверняка не понравится!

– Ну, это уж я сам решу. Завтра же пойду на нее взглянуть… – Луис достал переплетенную в кожу записную книжечку, карандаш с золотым колпачком и записал на чистой странице: «Кукольная лавка Солтер».

И Сайлас понял, что только что совершил еще одну ошибку – еще ужаснее первой.