Элизабет Гаскелл
Мортон-Холл. Кузина Филлис

Часть вторая

Вечером миссис Холмен вручила мне последний номер местной еженедельной газеты и попросила почитать вслух, пока они с Филлис штопают чулки (вещей для починки набралась целая корзинка с верхом). Я все читал и читал, не вдумываясь в слова, потому что мысли мои были заняты совсем другим – золотым блеском волос на склоненной головке Филлис в лучах закатного солнца; тишиной, так плотно окутавшей дом, что мой слух различал тиканье старых напольных часов на лестничной площадке между этажами; и невнятными звуками, которыми миссис Холмен сопровождала мое чтение, выражая целую гамму эмоций – от одобрения до изумления и ужаса. Всепроникающий рутинный покой создавал ощущение, будто время остановилось, будто я от века жил и вечно буду жить, монотонно зачитывая вслух абзац за абзацем в этой теплой солнечной комнате, где мне безмолвно внимают две слушательницы, мать и дочь; и свернувшаяся в клубок кошка будет все так же спать на коврике у камина; и часы на лестнице будут все так же безостановочно тикать, отсчитывая уходящие в прошлое мгновения.

Через некоторое время Бетти заглянула в комнату и сделала знак Филлис; та без единого слова отложила штопку и пошла к ней на кухню. Через пару минут я поднял глаза и увидел, что миссис Холмен крепко спит, уткнувшись подбородком в грудь. Я положил газету на колени и уже хотел последовать ее примеру, как невесть откуда налетевший сквозняк приоткрыл кухонную дверь, которую Филлис, должно быть, неплотно затворила за собой, и сквозь образовавшуюся щель я разглядел наполовину срезанную фигуру кузины: она чистила яблоки, пристроившись бочком возле низкого буфета; ее проворные пальцы ни на секунду не прерывали работы, но голова то и дело поворачивалась к раскрытой книге. Я тихо встал, крадучись прошел в кухню и поверх ее плеча заглянул в книгу. Она была написана на каком-то чужом языке, на колонтитуле значилось «L’Inferno»^[18]. Мне приходилось слышать слово «инфернальный», но, пока я пытался сообразить, как должно звучать в переводе название книги, кузина Филлис вздрогнула, обернулась и, словно продолжая занимавшую ее мысль, со вздохом промолвила:

– Ох, до чего трудно! Вы не поможете?.. – И она провела пальцем под какой-то стихотворной строкой.

– Кто, я? Да я не знаю, на каком языке тут написано!

– Как на каком? Это же Данте! – чуть ли не возмутилась она: ей срочно нужна была помощь.

– А! Значит, на итальянском? – неуверенно предположил я.

– Да. И я не успокоюсь, пока не пойму. Отец мог бы немного помочь мне, он все-таки знает латынь, но у него совсем нет времени.

– У вас, по-видимому, тоже, если вам приходится делать два дела разом.

– О, какие пустяки! Чистить яблоки – разве это дело? Недавно отец по дешевке купил гору старых книг… Я и раньше кое-что знала про Данте, ну а Вергилий – моя давняя страсть^[19]. Но я так плохо разбираю Дантов итальянский! Жаль, что вы не можете мне помочь.

– Мне тоже жаль, поверьте, – сказал я, тронутый ее неподдельным огорчением. – Был бы здесь мистер Холдсворт… Вот у кого итальянский от зубов отскакивает!

– Кто такой мистер Холдсворт? – с любопытством взглянув на меня, спросила Филлис.

– Наш главный инженер. Превосходный человек! Он все умеет. – Я раздувался от гордости за своего кумира и начальника. И то сказать: когда сам не слишком умен и начитан, можно, по крайней мере, похвалиться знакомством с блестящим эрудитом.

– Откуда он знает по-итальянски? – заинтересовалась Филлис.

– Он строил дорогу в Пьемонте… это ведь в Италии?.. И ему нужно было объясняться с тамошними рабочими. Однажды я слыхал, как он говорил кому-то, что почти два года читал исключительно итальянские книги. Других просто не было в тех медвежьих углах, где он тогда пропадал.

– Господи, – вырвалось у Филлис, – как бы я хотела!..

Она осеклась, и я не знал, стоит ли произносить вслух то, что пришло мне на ум, но все-таки произнес:

– Хотите, я спрошу его об этой вашей книге… попрошу помочь с трудными местами?

Немного помолчав, Филлис ответила:

– Нет! Не стоит. Но спасибо вам за предложение. Как правило, мне в конце концов удается разрешить загадку. И возможно, так я лучше запоминаю, чем если бы мне кто-то подсказывал. В любом случае сейчас не время ломать голову, книгу придется отложить. А вы идите в комнату – мне еще нужно приготовить тесто. По воскресеньям у нас холодный обед.

– Нельзя мне остаться и помочь вам?

– Можно, конечно! Помогать тут нечего, но я буду рада, если вы составите мне компанию.

Я был одновременно польщен и слегка разочарован ее откровенностью. То, что мое общество ей в радость, меня, разумеется, ободряло. Но мне хотелось бы примерить на себя роль ухажера, а с этим явно не складывалось: как ни молод и глуп я был, мне достало ума понять, что кузина не высказала бы свою симпатию так просто и открыто, если бы отдаленно воспринимала меня в качестве своего поклонника. Впрочем, я мигом утешился – ну и ладно, зелен виноград!^[20] На что мне эта каланча в детском передничке!.. Эта любительница книг, о которых я слыхом не слыхивал! С ней даже не поговоришь на личные темы, ее интересуют только книги… Впоследствии я никогда больше не думал о милой кузине Филлис как о возможной госпоже своего сердца и своей судьбы. Прогнав и похоронив эту идею, я расчистил путь для укрепления нашей дружбы.

Поздним вечером мистер Холмен вернулся домой из Хорнби, где навещал членов своей паствы. Судя по некоторым его высказываниям, эти визиты не принесли ему удовлетворения.

– Я совсем не вижу мужчин, они вечно заняты, один в лавке, другой на складе, им никак нельзя оторваться от дел! Я их не виню… Но если пасторское слово, пасторское наставление что-нибудь да значит, то мужчины нуждаются в этом не меньше женщин.

– Тогда почему бы пастору не наведаться к ним в лавку или куда там еще и не напомнить о привилегии и долге доброго христианина? – вопросила миссис Холмен без тени сомнения в том, что ее благоверный всегда ко двору со своими наставлениями.

– Нет! – мистер Холмен решительно покачал головой. – Я сужу о ближних по себе. Предположим, на небе собираются тучи, а сено еще не убрано и времени у меня в обрез, потому что к ночи непременно польет дождь… Навряд ли я с распростертыми объятиями встретил бы брата Робинсона, заявись он ко мне на покос в такой час со своими душеспасительными беседами.

– Во всяком случае, отец, вы несете слово истины женщинам, а те, быть может, донесут его до своих мужей и детей.

– Будем надеяться, что еще остается, если нет способа обратиться к мужчинам напрямую. Ну а женщины есть женщины – не могут показаться мне на глаза, пока не украсят себя разными лентами и побрякушками… Как будто без этой мишуры мое слово до них не дойдет! К примеру, сегодня миссис Добсон… Какое счастье, Филлис, что хоть ты не думаешь о нарядах!

Филлис зарделась, потупилась и пристыженно ответила:

– Боюсь, я ничем не лучше других, отец. Я мечтала бы повязать на шее красивую яркую ленту вроде тех, что носят дочки сквайра.

– Ах, пастор, это ведь естественно! – вступилась за женский пол миссис Холмен. – Признаться, я сама была бы не прочь ходить в шелках, а не в ситце!

– Забота о нарядах от лукавого, – хмуро изрек ее супруг. – Человека красят скромность и терпение. Но если на то пошло, жена, – прибавил он, внезапно что-то вспомнив, – я тоже не без греха! Не могли бы мы сменить спальню – перейти в серую комнату?

– В серую комнату?.. Что, прямо сейчас, на ночь глядя? – Миссис Холмен растерянно посмотрела на мужа.

– Да, – подтвердил он. – Это уберегло бы меня от искушения – я день за днем поддаюсь гневу. Полюбуйтесь на мой подбородок! Нынче утром опять порезался бритвой… а до этого в среду – не сосчитать, сколько раз за последнее время! А все от злости: не могу спокойно смотреть на Тимоти Купера, на его, с позволения сказать, работу на скотном дворе.

– Тимоти – шалопай и бездельник, каких поискать! – поддакнула миссис Холмен. – Зря получает свое жалованье, потому как почти ни к чему не пригоден, а то немногое, с чем мог бы управиться, делает спустя рукава.

– То-то и оно, – вздохнул пастор. – Про таких говорят «полоумный»… Что не помешало ему обзавестись женой и детьми.

– Тем хуже: не о себе, так о своей семье подумал бы!

– Но тут уже ничего не изменишь. Если я его прогоню, он останется на бобах, никто не даст ему работы. Однако смотреть по утрам, как он слоняется по скотному двору, выше моих сил! А я все же смотрю – смотрю и растравляю себе душу богопротивной злобой… не говоря о порезах. Боюсь, недалек тот день, когда мое терпение лопнет и я его вышвырну. И тогда его несчастное семейство будет голодать. Уж лучше бы нам от греха подальше перебраться в серую комнату.

Что еще рассказать о моем первом визите на ферму Холменов? Помню, как в воскресенье мы чинно шли пешком на службу в Хитбридж по деревенским дорогам, минуя порыжелые поля и деревья в пятнах багрянца – приметы наступающей осени. Пастор вышагивал впереди, заложив руки за спину и низко склонив голову («Обдумывает сегодняшнюю проповедь», – пояснила миссис Холмен), и мы, шедшие позади, переговаривались редко и вполголоса, чтобы не сбить его с мысли. Однако молчание не мешало мне наблюдать, как вдоль всего нашего пути богатые и бедные одинаково почтительно приветствуют пастора, который кивком или взмахом руки посылает ответный привет, не произнося ни слова. По мере приближения к Хитбриджу нам все чаще попадались навстречу молодые люди, бросавшие восхищенные взгляды на Филлис. Это заставило меня посмотреть на кузину по-новому, как бы со стороны. Весь ее наряд составляли белое платье с короткой черной шелковой пелериной по моде тех лет и соломенный капор с завязанными под подбородком коричневыми лентами. Недостаток красок в одежде с лихвой восполнялся ее цветущим видом и свежей прелестью юного лица. Щеки от ходьбы зарумянились, опушенные темными ресницами глаза казались бездонно-синими, даже белки отсвечивали голубизной. Густые золотистые волосы были зачесаны назад настолько гладко, насколько позволяла их вьющаяся природа. Но если кузина не замечала, какое впечатление производит на окружающих, то ее матушка отлично все видела и понимала, недаром на ее благодушном лице сейчас, как в зеркале, отражалась борьба противоречивых чувств – яростное желание уберечь свое сокровище от любых посягательств и материнская гордость оттого, что ценность «сокровища» для всех очевидна.

После обеда мне нужно было возвратиться в Элтем и приготовиться к утреннему выходу в контору. Как потом выяснилось, пасторское семейство усердно молилось, дабы загладить свою невольную вину: радушно приглашая меня приезжать к ним еще, они тем самым вынуждали «кузена Пола» совершать обратный путь в воскресенье, святой день для добрых христиан. И тем не менее они продолжали приглашать меня, а я продолжал бывать у них, когда позволяли дела, и тут мой добрый друг мистер Холдсворт, как, впрочем, всегда и во всем, старался идти мне навстречу. Никакое новое знакомство не могло поколебать моего благоговейного и восторженного отношения к нему! К счастью, в моем сердце хватало места для всех. Помнится, я так расхваливал им его, а ему их, что иначе как опрометчивой и отчасти смешной подобную манеру поведения не назовешь, и, будь я постарше и знай людей получше, вел бы себя умнее. Расточать заочные похвалы – значит готовить почву для взаимного разочарования при очном знакомстве, если таковое в конце концов состоится; словом, опрометчивость здесь налицо. Был ли я смешон? Возможно, хотя мне кажется, в то время никто из узкого круга участников не находил этого. Пастор с доброжелательным интересом слушал мои рассказы о необыкновенных достоинствах мистера Холдсворта, о его заморских путешествиях и приключениях. Мистер Холдсворт, со своей стороны, любил послушать о моих визитах на ферму и об устройстве тамошней жизни – любил в том смысле, в каком вообще мог любить «чистое» повествование, за которым не следует никакое практическое действие.

Той осенью я бывал на ферме в среднем раз в месяц. Жизнь в доме Холменов текла настолько тихо и мирно, что в моей памяти задержалось всего одно событие, на которое никто, кроме меня, не обратил, кажется, никакого внимания: Филлис наконец перестала носить свои нелепые куцые переднички. Не знаю, что побудило ее отказаться от детской привычки, но во время очередного визита я с удовлетворением отметил, что по утрам их сменили нормальные льняные передники, а в вечерние часы – черный шелковый. С приближением зимы ее синее ситцевое платье уступило место коричневому суконному… Все это звучит как описание деревенского быта в одной когда-то читанной мною книге: единственным знаменательным событием в жизни хозяйской четы был сезонный переезд из голубой спальни в коричневую^[21].

Под Рождество отец приехал проведать меня и заодно представить на суд мистера Холдсворта свое изобретение, которое впоследствии получило известность под названием «движущее колесо Мэннинга». Кажется, я уже говорил, что мистер Холдсворт высоко чтил моего отца, с которым познакомился еще в пору своего ученичества в крупной механической мастерской; при встрече они всегда со смехом вспоминали, как один из «джентльменов подмастерьев», приступая к обработке металла, надевал белые замшевые перчатки – боялся испортить руки! Мистер Холдсворт часто повторял, что мой отец – гениальный изобретатель под стать Джорджу Стефенсону^[22], а отец прислушивался к советам мистера Холдсворта относительно своих новых идей; на сей раз он хотел также узнать его мнение по поводу нового делового предложения.

Меня безмерно радовало, что при всей наружной несхожести оба искренне уважают и ценят друг друга. Мистер Холдсворт был молод, хорош собой, остроумен и всегда с иголочки одет – неудивительно, что им восхищалась вся элтемская молодежь. Рядом с ним отец мой в своем добротном выходном платье выглядел старомодно; его не особенно красивое, спокойно-рассудительное лицо избороздили глубокие морщины – следы постоянных раздумий и тяжкого труда; за годы работы в литейном цехе руки его так почернели, что никаким мылом не отмоешь; в его речи явственно слышался грубоватый северный диалект, тогда как мистер Холдсворт говорил с мягким южным акцентом, слегка растягивая гласные, отчего местные старожилы записали его в спесивцы.

Почти все свободное время ушло у отца на обсуждение упомянутого нового дела, однако совесть не позволяла ему уехать из Элтема, не засвидетельствовав почтения семейству, которое приветило его сына. Поэтому в один прекрасный день, заранее условившись с хозяевами, мы с ним доехали на локомотиве по нашей недостроенной железнодорожной ветке до Хитбриджа, а оттуда пешком отправились на ферму.

Странно и вместе с тем чрезвычайно отрадно было наблюдать, как два человека, жившие до той минуты каждый своей, совершенно особой жизнью, мгновенно сошлись, стоило им посмотреть в лицо друг другу, словно каждый инстинктивно угадал в другом родственную душу. Мой отец был худощав, жилист, ростом невелик; пастор – на целую голову выше, широкоплечий, крепко сбитый, с загорелым и обветренным лицом. Оба не отличались многословием (к пастору это относилось даже больше, чем к отцу), но между ними сразу завязалась непринужденная беседа, и отец охотно согласился пройтись с хозяином по полям. Я словно наяву вижу его перед собой: вот он шагает, заложив руки за спину, весь внимание к словам мистера Холмена, объясняющего премудрости работы на земле; иногда отец почти бессознательно протягивает руку к тому или иному орудию труда и критически его оглядывает; время от времени задает вопросы, весьма уместные, судя по реакции хозяина… После обхода полей мы вернулись на ферму взглянуть на коров, уже загнанных в хлев: с запада приближались черные тучи, предвещавшие снежную бурю, – и тут отец проявил столь дотошный интерес к коровьему телосложению, будто сам собирался заделаться фермером. Он даже достал из кармана блокнот, в который записывал разные механические идеи или замеры, и под заголовком «Корова» пометил для себя: «спина прямая», «морда маленькая», «грудь глубокая» и так далее, и так далее. Устройство для измельчения турнепса ему решительно не понравилось, и он отпустил какое-то нелестное замечание по адресу громоздкой конструкции, а когда мы зашли в дом, сел и погрузился в размышления.

Мать и дочь как раз заканчивали накрывать на стол, и миссис Холмен невесть перед кем (никто ее не слушал) извинялась, что не накрыла в гостиной – в такой холодный вечер там было бы неуютно. Стоило извиняться! По мне, ничего лучше их общей комнаты нельзя было и придумать: в очаге, весело потрескивая, жарко пылал огонь, озаряя небольшое помещение красноватыми отблесками и согревая белоснежный кафель на полу, так что ногам вряд ли было бы теплее даже на прикаминном коврике. После трапезы, пока мы с Филлис оживленно болтали, я вдруг услышал, как миссис Холмен в ужасе воскликнула:

– Что это он удумал!

Обернувшись, я увидел, что мой отец выудил из камина какую-то деревяшку и теперь, дав ей немного остыть, придирчиво осматривает обугленный кончик. Удовлетворенно кивнув, он подошел к буфету, выскобленному до безукоризненной чистоты, и начал что-то чертить на нем своей полуобгоревшей палкой – за неимением под рукой мела или угля. (По-видимому, карандаш, которым он делал записи в блокноте, был для его цели слишком тонок и бледен.) На дверце возник чертеж усовершенствованного устройства для измельчения турнепса, и отец принялся объяснять пастору преимущества своей модели; тот в продолжение всего этого действа только молча наблюдал за ним. Тем временем миссис Холмен вынула из ящика тряпку и приблизилась к чертежу, якобы заинтересовавшись им не меньше мужа, – для того лишь, чтобы попробовать с краешку незаметно оттереть черную линию и убедиться, что сумеет вернуть свой буфет к первозданной чистоте. А мистер Холмен отправил Филлис за книгой по динамике – той самой, с которой я помог ему совладать в день нашего знакомства. Теперь уже отец должен был разбирать с хозяином трудные места, что он играючи исполнил: кто ясно мыслит, ясно излагает. Если для наглядности требовалась иллюстрация, отец тут же набрасывал пояснительный рисунок. Пастор сидел, облокотившись на стол и обхватив руками массивную голову. Казалось, он вовсе не замечает Филлис, которая тоже склонилась над книгой, стоя у него за спиной и слегка опираясь на отцовское плечо. Истинная дочь своего отца, кузина жадно впитывала новое знание.

Мне стало (уже не впервые) немного жаль пасторшу: бедная женщина сколько бы ни старалась, не могла постичь, что за удовольствие находят ее муж и дочь в этих умственных упражнениях, – не говоря о том, чтобы самой отчасти разделить их интерес, – и потому временами неизбежно чувствовала себя обделенной. Боюсь, она немного ревновала мужа к собственной дочери, оказавшейся ближе ему по духу, и, вероятно, мистер Холмен прекрасно все понимал: иногда он внезапно менял тему и ласково заговаривал с женой о чем-то постороннем, возвращая мир и радость ее душе. Но Филлис, сдается мне, не видела теней на семейном небосклоне. Она равно почитала обоих родителей – их слово было закон для нее, как если бы их устами вещали святые первоапостолы Петр и Павел. А кроме того, она целиком погружалась в предмет, занимавший ее мысли в данную минуту, и совершенно не думала о том, кто и как на это посмотрит.

Так и в тот вечер кузине, в отличие от меня, было невдомек, что мой батюшка очарован ею – не в последнюю очередь благодаря ее точным вопросам, свидетельствовавшим об умении пристально следить за ходом объяснений; хотя не стоит сбрасывать со счетов и ее редкую красоту. И едва Филлис вышла за дверь, отец принялся нахваливать ее родителям. Вероятно, тогда же в голове у него зародился прожект, который он изложил мне день или два спустя, когда мы с ним сидели вдвоем в моей треугольной каморке в Элтеме.

– Пол, – начал он издалека, – я никогда не думал о богатстве, но сейчас оно само идет мне в руки. Моя новая машина, – (я опускаю технический термин), – наделала много шуму, и Эллисон, хозяин фабрики в Грин-Боро, предлагает мне партнерство, ни больше ни меньше!

– Мистер Эллисон, мировой судья!.. Тот, что живет на Кинг-стрит? И разъезжает в собственном экипаже? – изумился я, не смея поверить в удачу.

– Он самый, сынок, Джон Эллисон. Я-то навряд ли смогу разъезжать в собственном экипаже, но, если твоей матушке не придется больше ходить пешком, уже хорошо, она ведь не молодеет. Ну да не будем забегать вперед. Полагаю, на первых порах моя доля составит треть дохода. Фунтов семьсот, а может, и поболее. Я хотел бы оговорить право свободно развивать свои идеи, для меня это важнее денег. Кстати, сыновей у Эллисона нет, и по логике вещей дело рано или поздно должно перейти в твои руки. Дочки его малы, о замужестве им думать рано, ну а там… кто знает, кого они выберут, совсем необязательно нашего брата механика. Это твой шанс, сынок, если проявишь упорство. Изобретателя из тебя не выйдет, я знаю, но материальный успех чаще сопутствует тем, кто не тратит время на фантазии о разных приспособлениях, каких еще свет не видывал… Я очень рад был познакомиться с родней твоей матушки – на удивление здравомыслящие и добросердечные люди! Пастора я полюбил как брата, да и жена у него славная, покладистая. Скажу тебе начистоту, Пол: если наступит день, когда ты объявишь, что Филлис Холмен вскорости станет мне дочерью, я буду счастлив. Такая девушка, даже без гроша за душой, – находка для мужчины; а дочке Холменов со временем отойдет дом с землей. И ты составишь ей достойную пару – у тебя тоже будет состояние, коли все пойдет как надо.

Лицо у меня горело огнем. Я не знал, что сказать, хотя и пытался найти нужные слова. Мысль о том, что когда-нибудь и я обзаведусь женой, признаюсь, посещала меня, однако впервые услышать ее от отца было так странно! Видя мое замешательство, отец ухмыльнулся.

– Ну что, сынок? Как тебе отцовский план? Спору нет, ты еще очень молод, но в твои годы я отдал бы правую руку, чтоб жениться на любимой…

– На маме? – спросил я, изумленный внезапной переменой в его тоне.

– Нет, не на ней. Твоя мать – чудесная женщина, лучше не сыскать. Но нет! Та девушка, о которой я мечтал в свои девятнадцать, не знала о моей любви, а через год или два умерла, так и не узнав. Жаль, что не узнала! Бедняжка Молли… Думаю, ее бы это порадовало. Мне пришлось уехать на заработки, а когда я вернулся, ее уже схоронили. Я и по сей день в те края ни ногой. Но если Филлис Холмен люба тебе, Пол, и ты веришь, что она тоже полюбит тебя, то у тебя все сложится иначе – не так, как у твоего отца!

Я наспех посовещался сам с собой и пришел к несомненному выводу.

– Отец, – начал я, – даже если бы я по уши влюбился в Филлис, она ни за что не полюбит меня. Я привязался к ней – как к сестре, и она ко мне – как к брату… младшему брату. – (Лицо отца разочарованно вытянулось.) – Но она не по-женски умна… знает греческий и латынь!

– Ничего, детей народит – быстро все забудет! – предрек отец.

– Если бы только языки! Она не просто образованнее, она и вправду умнее меня, недаром она столько времени проводит с отцом… Она всегда будет обо мне невысокого мнения, а я бы хотел, чтоб жена уважала меня.

– Жена уважает мужа отнюдь не только и не столько за ученость, – упрямо возразил отец, которому жаль было расставаться с прожектом, пустившим глубокие корни в его душе. – Намного важнее другое… Не знаю, как правильно выразить… В мужчине ценят надежность, разум, честность. И все это есть у тебя, мой мальчик.

– Ну не хочу я, чтоб жена даже ростом была выше меня! – с улыбкой подвел я итог.

Отец мой тоже улыбнулся, но как-то невесело.

– Что ж, – помолчав, вздохнул он, – моей затее всего пара дней от роду, просто я позволил себе увлечься ею, как увлекаюсь любым новым изобретением. Вот, думаю, наш Пол – хороший парень, порядочный, благоразумный, никогда не доставлявший нам с матерью ни беспокойства, ни огорчений, с неплохими видами на будущее, молодой, но не слишком – девятнадцать стукнуло, и собой недурен, хотя, быть может, не красавец; и вот его кузина, да не двоюродная, а так, десятая вода на киселе; словом, родство тут делу не помеха, и возраст подходящий – семнадцать годков… Девица добродетельная, благовоспитанная, приученная к труду, с руками и с головой все у нее в порядке, а что шибко ученая – так то ее беда, а не вина, ничего не поделаешь, коли она единственное чадо ученого папаши… Ну да я уже говорил: выйдет замуж, небось всю свою ученость позабудет. Опять же – не бесприданница, унаследует дом и землю, когда Господь призовет к себе ее родителей. А глаза какие… загляденье! Точь-в-точь как у бедняжки Молли. И молочная кожа, и нежный румянец, и пунцовые губки…

– Помилуйте, мистер Мэннинг, кто же эта прекрасная дама? – спросил внезапно нарушивший наш тет-а-тет мистер Холдсворт.

Он вошел так стремительно, что услыхал последние слова отца, чем немало смутил нас обоих: наш разговор, сам по себе крайне необычный, всяко не был предназначен для посторонних ушей. Однако мой отец, человек простой и бесхитростный, честно ответил:

– Я рассказывал Полу о предложении Эллисона и о том, какие перспективы оно сулит ему…

– Согласен, о таком предложении можно только мечтать, но я не думал, что в условия сделки входят «пунцовые губки»!

– Все бы вам шутить, мистер Холдсворт. Я собирался сказать, что, если бы мой Пол и его кузина Филлис Холмен поладили между собой, я не стал бы вставлять им палки в колеса.

– Филлис Холмен! – изумился мистер Холдсворт. – Дочка хитбриджского пастора-пахаря? Выходит, Пол, отпуская вас к родственникам, я способствовал зарождению большой любви? И сам ничего об этом не знал!

– Тут и знать нечего, – сказал я, плохо сдерживая досаду. – Любви между нами не больше, чем между родными братом и сестрой. Я не зря пытаюсь втолковать отцу, что мы с ней не пара: она на голову выше меня и ростом, и умом, а мне это не подходит. Уж если жениться, то пусть жена смотрит на меня снизу вверх!

– Так у нее пунцовые губки?.. Пожалуй, это могло бы отчасти примирить с умом и ученостью. Но я должен извиниться за свое вторжение, ведь нынче ваш последний вечер с отцом. Я заглянул к нему по делу.

Они принялись обсуждать темы, не представлявшие для меня интереса, а у меня из головы не шел разговор с отцом. Чем дольше я о нем думал, тем больше убеждался, что сказал чистую правду о своих чувствах к Филлис Холмен. Я полюбил ее как сестру, но жениться на ней – такое мне и во сне бы не приснилось! И уж тем более невозможно было вообразить, чтобы она сама снизошла – да, вот верное слово! – снизошла до брака со мной. И я попытался представить, какая жена мне нужна. Мои мечтания прервал отцовский голос, расточавший похвалы пастору – «человеку поистине незаурядному». Каким образом обсуждение диаметра движущих колес привело их назад к Холменам, осталось для меня загадкой, но восторги отца пробудили любопытство мистера Холдсворта, и он чуть ли не с укором воскликнул:

– Как же так, Пол, почему вы до сих пор не рассказали мне, какой замечательный человек этот ваш дядюшка пастор!

– Вероятно, не разобрался в нем, сэр, – ответил я. – А если бы и разобрался, навряд ли вы стали бы прислушиваться к моему мнению так же, как к мнению отца.

– И то верно, приятель! – рассмеялся мистер Холдсворт.

И я – уже в сотый раз – подумал, какое у него красивое, открытое, приятное лицо. Сколько бы ни сердился я на моего кумира за то, что он так некстати вызвал отца на откровенность, его заразительный веселый смех мгновенно растопил мою досаду и восстановил его прежнюю власть надо мной. Но если бы все не вернулось на свои места в тот вечер, это случилось бы на другой день: после отъезда отца мистер Холдсворт заговорил о нем в столь восторженных выражениях, воздавая должное цельности его натуры и редкому изобретательскому гению, что я поневоле растроганно пробормотал:

– Спасибо, сэр, премного вам благодарен!

– Вам не за что благодарить меня, я ничего не приукрасил. Подумать только, простой бирмингемский рабочий, можно сказать самоучка – ни учителей, ни единомышленников, ни возможности ездить по миру и перенимать полезный опыт, ничего! Он до всего дошел своим умом, сам воплощал свои идеи в чугуне и стали, добился признания в ученых кругах и теперь легко может разбогатеть, если пожелает… И при таких талантах сумел сохранить спокойную целеустремленность, редкую простоту манер!.. Меня, право, зло берет на себя, как вспомню, сколько денег вложено в мое образование, сколько городов и стран я объехал, сколько умных книг прочел… И чего я в итоге достиг? По большому счету ничего! Вероятно, в жилах вашего отца течет особая, добрая кровь, недаром и родственник ваш, мистер Холмен, сделан из того же теста.

– Но он нам не кровный родственник – просто муж троюродной сестры моей матери.

– Жаль, что моя изящная теория потерпела фиаско. Однако я хотел бы познакомиться с этим Холменом.

– На ферме вам будут рады! – загорелся я. – Честно говоря, Холмены просили меня привести вас, только я боялся, что вам будет скучно у них.

– Глупости! Впрочем, с этим придется обождать, даже если бы меня пригласили. Одна железнодорожная компания поручила мне обследовать местность в N-ской долине и доложить, пригодна ли она для строительства новой ветки. Так что некоторое время я буду отсутствовать и смогу наезжать лишь от случая к случаю. Вы останетесь здесь за меня и отлично справитесь, не сомневаюсь. Единственное, что, боюсь, не в ваших силах, – это отвадить старину Джевонса от бутылки.

Затем мистер Холдсворт дал мне подробные указания касательно организации дел в конторе и на стройке. О визите на ферму он больше не вспоминал – ни тогда, ни в течение последующих нескольких месяцев, так как вскоре отбыл в N-скую долину – сумрачную, окруженную холмами впадину, где даже в середине лета солнце скрывается за вершинами в четвертом часу пополудни. Вероятно, особенности местного климата и спровоцировали у него вялотекущую лихорадку; так или иначе после Нового года он почувствовал сильное недомогание. Болезнь растянулась на недели и месяцы. Замужняя сестра мистера Холдсворта – его единственная близкая родственница, если не ошибаюсь, – приехала из Лондона ухаживать за ним. Я при любой возможности навещал его, внося «мужскую ноту» (как он выразился) в его инвалидное существование своими докладами о ходе строительных работ на линии. Скажу без ложной скромности, что в его отсутствие я неплохо справлялся: дело двигалось медленно, но верно – именно в том темпе, который более чем устраивал компанию, поскольку в экономике наблюдался застой и деньги вздорожали. Эти визиты отнимали почти весь мой скудный досуг, и я редко выбирался на ферму к Холменам, где меня встречали с неизменным радушием, всякий раз справляясь о здоровье мистера Холдсворта.