Эльдар Саттаров
Нить времен

Роман персонифицированных идей

Почти отчаявшись найти интонацию, уместную в разговоре о – да, беспрецедентном в нашем литературном ландшафте – романе (романе?) Эльдара Саттарова, я решил посмотреть, что выйдет, если тупо аннотировать его, исходя из внешнего как бы действия.

Вышло нечто вроде.

«Излечившись от героиновой зависимости в стенах тосканского монастыря, Альберт возвращается на родину, где его давно заочно похоронили. Знание итальянского языка помогает ему занять административную должность в итало-бельгийской нефтяной компании, безбожно эксплуатирующей природные богатства Сахалина. Альберт создает революционную ячейку, готовящуюся к установлению рабочего контроля над предприятием. Ветер революционных странствий заносит его в подмосковные леса, в громокипящую чашу альтерглобалистского сборища в Париже, в „поместье” гуру Ламарка. Он слышит голоса павших на Великой Отечественной. Ему чудятся зловонные нацистские призраки в истлевших мундирах. Ему являются тени великих итальянских марксистов времен уличной гражданской войны с чернорубашечниками начала 1920-х и оккультных гениев парижского Мая 1968-го. Ему протягивают руку пацаны из неблагополучных парижских пригородов. Вернувшись в Россию, он, просветленный и умиротворенный, ловит, как улыбку Кабирии, улыбку девушки по имени Инга».

Судя по такому – клянусь, вполне адекватному – пересказу, «Нить времен» может сойти и за политический триллер, и за психоделический трип, и за роман воспитания. Все это правда и неправда. Видимое действие романа – лишь видимость невидимого действия.

Впрочем, все по порядку.

Саттаров не случайно в первых же строках своего письма предупреждает: «Все имена, события, места действия являются вымышленными или творчески переосмысленными в художественных целях».

Насчет «все» автор, конечно, загнул. Парижская площадь Бастилии – традиционное место протестных сходок – площадь Бастилии и есть. Сам, помнится, маршировал там в первомайской колонне, с уважением косясь на представителей дюжины турецких компартий, предусмотрительно разделенных полицаями: иначе перережут друг друга. И Антонио Грамши, великий мученик марксизма, он Грамши и есть. И его оппонент Амадео Бордига – тот «самый честный коммунист в истории», которому посвящена книга. И безансонская часовая фабрика «Лип» – та самая, чей опыт рабочего самоуправления выстраивались в очередь снимать революционные кинематографисты 1968 года – не переименована Саттаровым.

То же, что в «Нити времен» вымышлено, надеюсь, вымышлено исключительно во имя святой Девы Конспирации. То есть, если герои намеревались захватить итало-бельгийскую нефтяную концессию на Сахалине, надо предполагать, что в реальности они едва не оккупировали какие-нибудь южноафриканско-голландские алмазные прииски в Якутии. А кто такие «бомбист Роман», «Ларе» и прочие рыцари автономного действия, собирающиеся в подмосковных лесах, я, благодаря любезной консультации автора, знаю, но не скажу.

Что же касается «творчески переосмысленных в художественных целях» реалий, – пусть смысл такого переосмысления и не всегда очевиден – то и похуй, что переводится на русский язык как «Sapienti sat».

Умный или, скорее, не столько умный, сколько ориентирующийся в лабиринтах марксистской теории и практики, поймет. Поймет, что, скажем, «Цивилизованный социализм» – псевдоним «Социализма или варварства», группы Корнелиуса Касториадиса. Что книжный магазин «Призрак Европы» – единственный в Париже, где накануне майской бучи 1968-го можно было приобрести классиков марксизма – по жизни именовался «Старым кротом». Что гипнотизирующий своей, грубо говоря, анархо-экологической утопией Жан-Жак Ламарк, гуру Альберта – философ Жак Каматт, которого Саттаров переводит.

Что книжные «фланеры-оппортунисты», с ласковыми снайперскими усмешками изучающие урбанистический ландшафт французских 1960-х годов – это, конечно же, ситуационисты Ги Дебора, перекрещенного в Гийома Аннюйе. Кстати, «Аннюйе» – это что, производное от французского «l’ennuie»: скука, тоска? Намек на то, что Дебору стало так тоскливо жить в мире, предсказанном им в «Обществе зрелищ» еще в 1967 году, что из многолетнего молчания он вышел лишь оглушительным выстрелом в висок? Пожалуй, что так, и это делает честь поэтическому слуху Саттарова.

Но все это, повторюсь уже в цензурном варианте, не имеет ровным счетом никакого значения. Потому что «Нить времен» – не роман-роман о людях, как бы их ни звали в исторической реальности, а об идеях. Точнее говоря, о приключениях идей, выбравших своими носителями тех или иных людей. И нет никакой разницы между Бордигой и Грамши, о которых Альберт читает или слушает, и Ламарком, с которым он лакомится орехами и ягодами.

Собственно говоря, это едва ли не первый в русской литературе, со времен «Что делать?» Николая Гавриловича Чернышевского, роман персонифицированных идей. Не персонифицированных страстей – это к Федору Михайловичу, – а именно идей, оказывающихся куда более страстными, чем мелкотравчатые комплексы Раскольникова или братьев Карамазовых. Если продолжать ассоциативный ряд, то среди предшественников «Нити времен», конечно, еще и «Мать» Максима Горького. Горький, как и Чернышевский, вывел в литературу «новых людей», людей будущего. Сумеют ли сознательные рабочие Саттарова стать в реальности такими же агентами великих перемен, как герои Чернышевского и Горького, тайна сия велика есть. Я, скорее, склонен к глубокому историческому пессимизму, но тем более тлеющие угли социального оптимизма Саттарова греют мне душу.

Кстати, и у Горького, и у Саттарова резонирует мессианская, первохристианская суть коммунистической идеи. Недаром же Альберт явился собирать апостолов рабочего самоуправления не откуда-нибудь, а именно из монастыря.

Величие романа Чернышевского заключено уже в его заглавии. Главное – сформулировать вопрос. А вопрос, что на самой-самой заре русского капитализма, что в каком-нибудь Сормово накануне 1905 года, что в наши глобалистские дни, остается все тем же: что делать? И ответ на этот вопрос если и стоит где-то искать, то именно в заполняющих «Нить времен» спорах о рабочем контроле и рабочем самоуправлении, о Советах, фабзавкомах и профсоюзах, «самоэксплуатации» и новых личинах империализма.

Эти споры могут показаться скучной схоластикой, но Саттаров упорно и ненавязчиво заставляет вчитываться в их прошлое и настоящее как в действительно приключенческий роман. Ведь, если мы и добьемся освобождения, то только своею собственной рукой, и никак иначе.

Михаил Трофименков

Нить времен
Полифонический роман

Все имена, события, места действия являются вымышленными или творчески переосмысленными в художественных целях

Обретая свой путь

Никогда не верьте с первого слова в несчастье людей. Спросите у них лишь одно – удается ли им спать?.. Если да, то все нормально. Этого достаточно.

Л. Ф. Селин. Путешествие на край ночи

Так уж получилось, что большую часть девяностых он провел за границей. Возвращаться на родину выпало в юбилейный год из Рима, словно бы из затянувшегося паломничества в город святого Петра. Многое довелось ему перенести, чтобы стать пассажиром вместительного лайнера Международных авиалиний Италии, и все его достояние едва вытянуло на без малого четыре килограмма ручной клади. Не так уж много для человека двадцати семи лет от роду, но и не так уж мало, если учитывать, что никому из знакомых на родине и в голову не приходило, что он может до сих пор пребывать по эту сторону почвы и в вертикальном положении. Да ведь и сам он, положа руку на сердце, не мог предположить, что ему оставалось еще много солнечного света. Не будучи физически больным, он чувствовал в себе, помимо естественной энергии и жажды жизни, червоточину неминуемого провала всех его попыток приспособиться к обществу и стать таким же, как все. Ужасала при этом не столько перспектива преждевременной смерти, которая в случае срыва была бы неминуемой, сколько само существование героиниста. Причин для дурных предчувствий было немало, но они крылись уж точно не в каком-либо скрытом желании, импульсе или порыве. Скорее злосчастный пример стольких людей, прошедших, как и он, трехлетнюю программу реабилитации и продолжавших возвращаться в приемные центры, на закрытые фермы, в запертые мастерские, охраняемые артели, за массивные ворота монастырей и аббатств, добровольно или по судебному решению, после долгих лет, а порой и десятилетий чистой жизни. Марко Танара, например, ведь стал образцовым гражданином в своем калабрийском городке именно благодаря успешной реабилитации. Он сотрудничал с мэрией, выступал на различных общественных мероприятиях, отвозил заблудших ребят в реабилитационные центры. Один из них был так тронут душеспасительной беседой по пути, что оставил ему пакетик с граммом порошка чуть ли не на пороге приемного отделения учреждения, куда намеревался тайно пронести его с собой. На обратном пути Марко колебался километров девять-десять, пока ему не попалась аптека, перед которой он невольно затормозил. Здесь не было вокруг ни привычной благожелательной публики, ни телекамер областного канала, чтобы он мог демонстративно развеять порошок по ветру на глазах у всех. Был он здесь один на один с самим собой, и как-то само собой получилось, что он вдруг решил «не дать пропасть добру». Когда он попросил аптекаря продать инсулиновый шприц и флакон дистиллированной воды, его голос задрожал, предательски и подло. Подошли к концу восемнадцать лет счастливой и свободной жизни. Теперь он рассказывал об этом случае на вечерних собраниях не менее красноречиво, чем на общественных дебатах в лучшие годы, но складывалось впечатление, что он до сих пор не может прийти в себя, оправиться от удивления перед тем, как легко и быстро всё завершилось. Не добавлял Альберту оптимизма и собственный срыв, умудрившийся случиться нежданно-негаданно, прямо в стенах монастыря, после первого года реабилитации, когда он только начинал чувствовать себя свободно и уверенно. Впрочем, таких примеров можно набрать не на одну книгу.

Оговоримся сразу, что в нижеследующем повествовании читатель не найдет ни описаний, ни даже каких-либо упоминаний о процессах употребления, хранения или изготовления наркотических веществ, ставших уже достаточно общим местом в беллетристике нового века. Речь пойдет, напротив, о попытках и, в какой-то мере, нравственных усилиях человека, который всей душой стремится избежать подобных действий, хотя на отправной точке нашего романа он уверен в том, что ему это в итоге не удастся.

Мучительный вопрос, над которым он упорно размышлял, пока лайнер отрывался от земли, набирал высоту и нырял в мучнистые, перистые облака над Вечным городом, стало быть, сводился не к тому, какой надо сделать правильный выбор, а к тому, что и как можно успеть до заранее предрешенного финала. Из тех мгновений, когда он ближе всего подходил к грани небытия, выныривая из общеизвестных черных тоннелей на больничных койках токсикологических отделений, когда стремительно проносилась перед глазами недолгая и бестолковая жизнь, ярче всего он запомнил паническое чувство досады и отчаяния от того, что он не успел завершить или, напротив, хотя бы начать; из-за слов, которые он не успел кому-то сказать; или прекрасных идей, которые так и остались никому неизвестными и, казалось, тонули теперь вместе с ним в сырой и непроницаемой мгле.

И больше всего на свете Альберту хотелось избежать этого панического отчаяния при итоговой развязке, какой бы она ни была. Он понимал сейчас, как никогда, какой уникальный шанс ему выпал, оставалось только найти с чего начать. Хотелось сделать хоть что-нибудь хорошее, прежде чем скатишься в зловонную и вязкую выгребную яму, из которой едва только выбрался. К этому времени он уже знал, конечно, что невозможно ни с того ни с сего начать творить добрые дела. Попытки осчастливить человечество никогда не приносили никому добра, как и положено всем благим намерениям. Именно поэтому столь важно было не терять из вида принципиальное различие между благими намерениями и добрыми делами по факту. По опыту Альберт знал, что чаще всего мы приносим добро, о котором люди помнят всю жизнь как раз тогда, когда сами этого не осознаем. Это происходит оттого, что мы придаем субъективное значение своим поступкам и действиям, которые в глазах окружающего мира выглядят совершенно иначе. Глупо было бы подходить к кому-то с предложением снять ради него последний свитер или ходить по перекресткам в поисках беспомощных старушек, чтобы перевести их через дорогу и вписать себе в актив доброе дело за прожитый день. Когда он снимал с себя последний свитер, он делал это не задумываясь, потому что знал, куда отправляется тот человек, каково ему там придется, что ему еще предстоит испытать. Вот почему важнее всего было сейчас выбрать стратегическое направление.

Чуть ли не половину общего веса в рюкзаке составлял увесистый том новой книги Тони Негри «Империя», буквально навязанной ему римским другом Андреа. «Возьми ее с собой, даже если она тебя сейчас не интересует, даже если ты не хочешь ее читать, поставь ее у себя на полочке, мне бы хотелось, чтобы она у тебя просто была», – говорил он Альберту в последний день перед его отъездом. На закате того дня они добрались по уединенной тропе Войтылы, окаймленной густыми зарослями и дремучими дебрями, до вершины самой высокой из Пренестинских гор и бродили в прозрачной тишине под невысокими мшистыми стенами итальянского монастыря Константиновых времен, посвященного Деве Марии, этой небесной заступнице миллиардов верующих, страждущих, взыскующих чуда и спасения душ. С уступа перед ними открылась головокружительная панорама буйно зеленой, дикой, словно бы все еще языческой долины древних латинов, эквов и вольсков. Андреа вдруг принялся тогда с жаром развивать перед Альбертом свою теорию о том, что они должны вернуться в общество «через парадную дверь», сохраняя верность мечтам своей юности, чтобы попытаться обыграть общество по правилам его же игры. Альберт слушал с живым интересом. Эти идеи, конечно же, были вдохновлены призывами из мятежных песен вечно юного анархо-панка, их любимого стиля, которому Андреа до сих пор хранил непоколебимую верность: «Если ты трудоустроишься, ты можешь стать агентом и содействовать революции на своем рабочем месте»^[1]. Теперь, увлеченно листая в самолете заманчиво пахнущие, свежеотпечатанные страницы подаренного бестселлера, Альберт начинал понимать, чем данный текст был так важен для Андреа. В разные периоды с ними бок о бок трудились и проводили годы своей жизни некоторые ветераны легендарного движения Рабочей автономии. Они оба прониклись самым искренним уважением в особенности к Пьеро из Турина, бывшему рабочему ФИАТа, и Джиджи из Генуи, страстному стороннику «социальных центров», этих самоуправляемых объектов городской недвижимости, оккупированных крайне левой молодежью. Уважение эти люди вызывали своими здравыми суждениями и личной харизмой. С ними легко работалось, они неутомимо переносили тяготы жизни, смешно шутили и порой высказывали мнения, которые словно бы проливали свет на суть некоторых явлений в новейшей истории Италии, да и всей Европы. Тони Негри был одним из главных идеологов их движения, а новая книга стала его своеобразным программным манифестом для наступившего века. Отталкиваясь от известной ленинской работы об империализме, Негри утверждал, что на деле Ленин отвергал в ней не столько саму возможность образования финансовым капиталом единого картеля ради абсолютной власти над миром, сколько невозможность активного противодействия революционной партии этому процессу. Выходило так, что чуть ли не главной целью Октябрьской революции в России на самом деле было предотвратить как раз то состояние, в котором наш мир оказался сейчас, с наступлением нового тысячелетия. По словам Негри, Ленин хорошо знал, что, если не произойдет мировой коммунистической революции, то на земле сложится именно наш теперешний порядок, который сам он предлагал называть Империей, пытаясь как можно красноречивее и убедительнее описать его юридические и социальные аспекты с разных сторон. Особое место в нем он отводил роли нематериального труда и занятого в нем большинства мирового населения, которое он относил к классу «социальных рабочих», потому что в наше время внутрифабричные отношения между трудом и капиталом вышли за пределы цеха и распространились на весь социальный аппарат. Основными характеристиками нового общественного класса автор называл мобильность, гибкость и высокий уровень знаний. Сам-то Альберт в девяностых занимался большей частью как раз откровенно материальным, физическим трудом, поэтому его шибко заинтересовал этот социологический анализ, как, впрочем, в данное время его интересовало все в таинственной и манящей общественной жизни, из которой он столь плотно и надолго выпадал. По определению Негри, в то время, когда Альберт работал на сборочном конвейере крупного завода, да и потом, в кустарном цеху мелкой фабрики, где он собирал рекламные световые коробы, он принадлежал к старой категории неквалифицированных «массовых рабочих». Эта категория уступила сейчас центральное место в глобальной экономике тем самым «социальным рабочим», занятым по его расплывчатому определению в сфере коммуникаций, лингвистики и производства аффектов. За «массовыми рабочими» Негри признавал важную историческую роль – на протяжении шестидесятых и семидесятых им удалось повысить социальную значимость класса трудящихся, поднять стоимость рабочей силы и добиться существенных монетарных уступок от капиталистов в виде зарплат и социальных пособий. Именно «массовые рабочие», в качестве базиса, в экономике и всевозможные «шестидесятники», в качестве надстройки, в культуре вызвали смену экономической парадигмы, породив наше постиндустриальное настоящее. Ведь даже Советский Союз, по мнению Негри, развалился исключительно по причине противодействия советских рабочих тоталитарной дисциплине, навязанной им «диктатурой бюрократии». И это внушало автору очередной повод для оптимизма. Без шестидесятников все оставалось бы как прежде, потому что правящие классы вполне устраивали нормы прибыли индустриального прошлого. Но с тех пор интеллектуальный, нематериальный и коммуникативный труд превратился в основной источник прибавочной стоимости, оттеснив промышленное производство товарной продукции. Альберт поймал себя на мысли, что ему очень интересно было бы поработать в такой новой сфере и попытаться найти себе там место. Еще одной особенностью нового мирового порядка Негри считал его глобальный и равномерно распределенный характер, что в потенциале подразумевало возможность стратегических подрывных действий буквально в любой точке земного шара. То есть, проще говоря, он полагал, что в отличие от времен Ленина и Троцкого, сейчас уже не было необходимости свергать власть мирового картеля капиталистов в Берлине, Лондоне или Вашингтоне – благодаря глобализации, прорыв системы можно было осуществить из любой глуши, вне зависимости от части света или полушария. Многое в этой книге было спорным, неожиданным, но в то же время подкупающе свежим. Заканчивалась книга самым настоящим гимном политическому активизму. Именно в фигуре современного активиста в маске и капюшоне, расклеивающего листовки или торжественно возвещающего перед толпами агитационные лозунги через мегафон, он видел носителя народных чаяний глобального класса «социальных рабочих», агента биополитического производства и сопротивления силам постимпериалистической эксплуатации. Будущие восстания не требовали новых мучеников коммунистической борьбы, как ранее. Напротив, режиму Империи надо было противопоставить карнавальную насыщенность площадного хронотопа, подлинную радость бытия. Сегодня политический активизм должен быть позитивным, конструктивным и креативным. В эпилоге он сравнивал коммуниста двадцать первого века ни много ни мало со святым Франциском Ассизским! Этот необыкновенный человек, озаренный божественным откровением, роздал на ярмарке богатства своего отца беднякам и ушел жить в лесном гроте, босым и в рубище. Он понимал язык животных и птиц, общался с сестрицей-луной и братцем-солнышком. Люди потянулись за ним. Своей чистотой и кротостью он искупил и спас развращенный и коррумпированный Рим позднего Средневековья. Альберт, который много времени пробыл звонарем в старейшем францисканском монастыре, жившем по уставу основателя, в его родной Умбрии, в данный момент с жадностью выискивал в окружающей действительности любые сигналы или подсказки, способные предопределить его дальнейшую судьбу. Никакое другое сравнение не смогло бы пронять его сейчас так, как это. Подытоживая свой труд, Негри триумфально объявлял свою собственную благую весть, вымученную годами философских размышлений в вынужденной ссылке и тюремном заключении: преодоление национальных государств с их растворением в единой глобальной капиталистической империи открывает дорогу для торжества коммунизма как гуманного общества высшей справедливости. Альберт решил как можно тщательнее изучить этот парадоксальный, но многообещающий вывод, чтобы, если он подтвердится, примкнуть безымянным статистом к этому явно позитивному процессу и, раз на то пошло, отдать ему все свои моральные и душевные силы без остатка.

Города и годы… Москва… Ленинград… Вильнюс… Поштаун… Циньгун… Мотор-Сити… Орвьето… Сиена… Рим… Все произошло из праха… Одноклассники в красных галстуках… И ведь где-то они все сейчас… Кто в Германии, кто в Израиле, кто в Америке, кто по этапу, а кто и на кладбище… Все возвратится в прах… Лучезарные полдни детства… Битком набитый актовый зал… Как же дружно мы с пацанами презирали тогда комсюков… Правда и то, что в девятом я тоже попытался вступить в ВЛКСМ… Мама считала, что это прибавит шансов при поступлении в вуз… Если ты устроишься на работу, где с тобой будут обращаться как с рабом, где с тобой будут обращаться как с зомби из их корпоративной могилы… Но они меня не приняли, не сочли достойным чистоты рядов их славной организации… Трамплин перед карьерной лестницей начинающего партократа… Когда в восемьдесят четвертом я заявился в школу с бритыми висками, глупые комсюки презабавно стучали на «гитлеровца»… Суета и погоня за ветром… Сейчас ведь как раз они, те же самые твердолобые комсорги стали вдруг наиболее ретивыми нацистами, антисемитами, русофобами, в зависимости от конъюнктуры времени и места… Неистребимая порода хамелеонов, становой хребет медиократии, при любом режиме, при любой власти… И, появляясь, исчезают вновь… Впрочем, весь нынешний политический спектр нашей страны, слева направо и справа налево – от анархистов до неофашистов – появлением своим обязан исключительно горбачевской гласности, когда им разрешили, когда «стало дозволено»… Помню я весь этот нездоровый ажиотаж массового исхода из кухонь… Судите сами, насколько они настоящие… А земля пребывает вовеки…

В зале ожидания стамбульского аэропорта, при пересадке, творилось некое довольно фантасмагорическое действо. «Челноки» из различных республик СНГ, представители знаковой прослойки уходящего десятилетия, груженные всевозможным товаром для уличной торговли с прилавка, отмечали возвращение домой крепкими спиртными напитками. Альберт заметил, что время от времени они сбиваются в небольшие кучки и отправляются в курилку, откуда возвращаются с прямо-таки гомерическим хохотом, раскрасневшиеся и довольные собой. Когда Альберт вышел туда на перекур, он понял причину всеобщего веселья. В углу за столиком, перед раскрытым ноутбуком, стояла жертва веселых «челноков» – долговязый, нескладный итальянец, затравленно озиравшийся кругом, словно бы в поисках выхода из затруднительного положения. К нему снова и снова подходили группы его попутчиков и нарочно заговаривали с ним на русском.

– Нон каписко! – повторял он им срывающимся голосом. – Нон каписко!^[2]

«Челноки» обоего пола и всех возрастов покатывались со смеху, держась за мелко трясущиеся бока, и шли дальше рассказывать остальным: «Только писька! Он говорит, ему нужна только писька! Иди, сам спроси». И те шли за своей порцией веселья.

– Какой рейс у тебя? – допытывалась пожилая дебелая женщина с ярко накрашенным ртом. – Куда летишь, говорю?!

– Нон каписко! – обреченно отвечал итальянец. Ее дети, невзрачные подростки с угреватыми лицами, толкали друг друга локтями, прыская в кулачки.

– Они спрашивают вас, куда вы летите, – внезапно вмешался Альберт. – Видимо, беспокоятся, как бы вы не пропустили свой рейс.

– Ах, понятно! – воскликнул итальянец. Услышав родную речь, он словно ухватился за спасительную соломинку. – Будьте любезны, скажите им, что я безмерно благодарен этой синьоре за ее заботу, но у меня все под контролем. Я лечу на остров Сахалин, в город Чехов, с пересадкой в Москве. Расписание рейсов открыто у меня на экране компьютера, я внимательно слежу за всеми объявлениями.

Альберт перевел. Радость медленно сползала со скучнеющих лиц его собеседников. Дама кивнула и вальяжно проследовала обратно в зал ожидания, объявить своим компаньонам, что комедия закончилась, их разоблачили.

Пока Альберт раскуривал свою сигарету, итальянец вручил ему свою визитную карточку. Они познакомились, пожали друг другу руки.

– Комплименты! – воскликнул Рокко. – Где вы так научились итальянскому? У вас превосходная речь.

– Я прожил пару лет в Италии, – ответил Альберт и, как обычно бывает в таких случаях, немного рассказал о себе.

– У вас отменные лингвистические способности. Браво! Не все итальянцы способны выражать свои мысли так, как вы, – сказал Рокко. – Я живу в России уже пару лет, но так, увы, и не научился говорить по-русски. Вы, случайно, не переводчик?

Альберт ответил, что вообще-то нет, но в Италии приходилось несколько раз заниматься англо-итальянскими переводами, в частности помогая одной из неправительственных волонтерских организаций Третьего сектора переписываться с ООН и ЮНЕСКО.

– Не сомневался, что вы владеете еще и английским, – обрадовался Рокко. – Пожалуйста, напишите мне при первой же возможности.

Альберт повертел в руках визитку Рокко: на ней был указан в числе прочего адрес электронной почты. В девяностые Альберт уже пользовался электронной почтой, и ему понравился этот способ сообщения, хотя собственного адреса у него до сих пор не было. Он решил, что как только заведет электронную почту, то обязательно черкнет пару строк Рокко. На том и расстались, успев перед объявлением московского рейса перейти на «ты».

Добравшись наконец домой, Альберт начал потихоньку вживаться в изменившуюся до неузнаваемости действительность. Он поселился у родителей и для начала отправился на курсы вождения, чтобы получить права – частный извоз оставался универсальным резервным вариантом заработка, как и в советское время, – а затем и на компьютерные курсы, открытые в старом здании Академии наук. Окружающим казалось, что он ведет себя странновато. Он чувствовал себя то новорожденным, которому нужно научиться ходить, то существом с другой планеты, которое не всегда способно считывать коды землян. Освоив MS Office и Windows на курсах, он завел себе электронную почту и написал Рокко. Тот откликнулся немедленно: предложил Альберту как можно скорее вылететь на Сахалин, в город Чехов, где он, как выяснилось, работал директором по производству в крупном проекте. Оказывается, он горячо рекомендовал Альберта как отличного переводчика и уже сейчас его компания готова была предложить оклад, который выглядел привлекательнее, чем среднее предложение всех местных работодателей, с кем Альберт к тому времени успел встретиться. Разумеется, Альберт согласился.

* * *

Районы и времена года… Кэмден… Брикстон… Коулун… Монг-Кок… Эглинтон… Дандас… руа Асорес… Пантанелли… Монтесьепи… Тестаччо… Трастевере… Чехов… Осталось только чувство горечи, словно привкус железа во рту, словно затянувшийся сезон дождей на душе и терпеливое ожидание бесславного конца, очередного падения, соскальзывания в знакомую черную пропасть, на краю которой привык топтаться в последние месяцы вновь обретенной, отвоеванной свободы. Страх перед неизбывными бессонными ночами, так сильно похожими на кромешный, липкий мрак, молча притаившийся в бетонных лабиринтах душного перенаселенного острова. И восторг по утрам. Ощущение полноты жизни, лишь от того, что начинается еще один день, хотя бы еще один день, который можно прожить чистым. Каждый день учиться ходить и общаться, подобно новорожденной душе, вернувшейся с того света и хранящей все еще слишком живые воспоминания о мутном и гулком болезненном мареве в мозгах и о нескончаемых нашептываниях внутреннего ужаса в сердце ночи, даже теперь при ярком свете дня. Леха Бурят при встрече попятился и побледнел взаправду: «Вот уж кого никак не чаял увидеть живым». Оказывается, больше пары месяцев жизни они мне по внешним признакам не отводили. Сравнивали с другими, кого уже успели похоронить. Вот почему так много брали взаймы тогда пластинок и редких книг – боялись, пропадет зря добро, делили наследство при моей жизни. Слава богу, хоть «Closer» на виниле меня дождался, хотя слушать его тяжело. Новый город, новое начало, новые шансы сделать доброе дело. Когда ты топчешься, балансируешь на краю пропасти, ты не думаешь о шансах на новую жизнь, не мечтаешь о звездах с неба, нет, ты привыкаешь думать о том, как бы успеть сделать хоть что-нибудь хорошее перед тем, как начнешь скользить уже вниз, начать и завершить хоть одно мизерное доброе дело, чтобы все это было не зря, чтобы придать хоть толику смысла всему тому, через что прошел, почему-то или зачем-то до сих пор оставаясь живым, в отличие от тех других, от всех остальных.

Очень многое зависело теперь от нового рабочего места, содержательности труда, отношений в коллективе. Скольжение вниз может начаться в любой момент, ускоряясь по инерции, ведь порой достаточно лишь одной мелкой провокации. Люди все те же, а пожалуй, даже и похуже, и в конкурентной возне они постоянно провоцируют, сами не представляя себе, чем это для них может закончиться. Хотя ясно, кому будет хуже всех. Потеря работы, бессмысленность выживания в грязных коробках спальных микрорайонов, как же все это знакомо, это стремительное скатывание в бездонную пропасть, на этот раз безвозвратное.

Городок, затерянный среди дремучих лесов, на равнине Сахалинского острова, после восьмичасового перелета, суток в плацкартном вагоне и паромной переправы. Поиски съемной квартиры под шквальными порывами морского ветра, переход по краю города, обрывающегося за лесопосадкой, прорезающей жилые массивы двух микрорайонов наподобие центрального проспекта. Тусклый горизонт, рыжие холмы за болотами по ту сторону городской черты. Нырок в черноту подъезда, окурки и плевки, галерея пустых бутылок на первых этажах, как водится, не менее загаженные лестничные клетки по пути на девятый. Квартиры доступны только на последних этажах. Лифты нерабочие по умолчанию. Дома возводили строители из ГДР и ЧССР из чешских же материалов. Строительство было бесплатным, по бартеру – в обмен на поставки газа по «Дружбе». По мере устаревания и выхода техники из строя, соответствующих запасных частей после развала Союза здесь, на дальних форпостах СЭВ, просто не оказалось в наличии. Какая-то мягкая масса под левой ногой на ступенях, издающая храп. Не потревожить сон бомжа, сокрытого во мраке. Он осторожно переступает через тело. Последний этаж. Кажется, путник нашел пристанище… Хозяйка показывает нехитрую обстановку, комнату, кухню, заставленный пластиковыми баклажками санузел. Водопроводы разделили примерно ту же судьбу, что и лифты. Вода здесь бывает только холодная, ее пускают по часу в день, как правило с семи до восьми вечера, но бывают и изменения в графике. Необходимо караулить. В остальном все нормально…