Эдвард Радзинский
Иосиф Сталин. Последняя загадка

Катя. Последняя встреча

Пересыльный лагерь. Белые ночи. Берег реки, баржа. Выстроили в колонну по четверо. Меня присоединили к колонне жиганов-уголовников. Началась посадка на баржу. Согнали вниз, в вонючий трюм. На палубе остались конвоиры.

И в трюме все случилось…

Помню страшную духоту, вонь немытого потного тела. Голая лампочка качается под потолком, по стене к потолку идут нары. Вожди уголовников (и здесь – вожди!) заняли нары, остальные устроились на полу. И тогда один из них, главный головорез (его слушали беспрекословно), крикнул мне:

– Иди сюда, дед, здесь для тебя – местечко.

Мне освободили нижние нары (и тут Коба не оставил заботами).

Наша посудина долго не отплывала. Потом за переборкой послышались глухие голоса – женские. Я понял: ждали женщин, и теперь загружают в трюм женский лагерь.

– Привезли для нас пизды, – засмеялся главный. – Налетай – подешевело!..

Закачалась жалкая посудина – значит, отплыли. Жиганы сбросили с себя рубашки, разделись до пояса. Мощные торсы в голубых татуировках… И принялись крушить переборку. Били ногами, кулаками – яростно, методично. И… рухнула! Вся обезумевшая свора бросилась в полутьму на женское тело.

Это была обычная партия – жены и дочери вчерашних партийных начальников и недобитых аристократов вперемежку с воровками, проститутками. Вопли, крики о помощи… Жиганы тащили их к нам, лезли к ним на нары или совокуплялись прямо на грязном полу трюма. Все пространство наполнилось содрогающимися телами, вопящими, тщетно отбивающимися женщинами…

И тогда я увидел ее... Была ли это она? Или я боялся ее там увидеть и потому увидел? Как в страшном сне: ее тащил за волосы совершенно голый жиган. Я хорошо знал свое дело, и возраст мне тогда не был помехой. Через мгновение он лежал на полу. Я схватил ее. Катя!

Никогда не забуду ее ужас, гримасу отвращения на любимом лице.

– Пошел вон! Старик! Ублюдок! – она выкрикивала ругательства.

Оттолкнула меня и сама бросилась к вскочившему с пола жигану. Они забарахтались на полу…

А я… я стал подниматься по ступеням, вылез на палубу.

– Стой, паскуда, куда идешь! Стрелять буду… – Маленький караульный, стоявший у лестницы, выставил автомат. – Назад! Вниз, сволочь!

Он уперся дулом мне в живот. Я молча схватился за дуло, мне было все равно.

– Отставить! – крикнул подоспевший начальник. И мне: – Вернись! Немедленно!

Я ничего не ответил, продолжал держаться за автомат и все так же молча глядел на начальника. Он понял: я не вернусь. Но, видимо, и здесь действовали заботы моего великого друга.

Он сказал:

– Ладно, стой на палубе, дед!

Так я и простоял несколько часов, глядя на проплывавшую мимо землю и не видя ее. Наконец повернули к берегу. Пристали.

На берегу выстроились в ряд три пожарные машины.

Выяснилось, что после таких перевозок жиганы обычно выходить не спешат и захваченных женщин не выпускают. Так что церемониал встречи был отработан…

– Выходь, стройся! – тщетно кричал начальник.

Никого!

Тогда внутрь трюма направили брандспойты, и хохочущие жиганы, не забывая материться, повыскакивали на палубу. За ними выползали мокрые, плачущие женщины. Трюм залило водой, в которой плавали человеческие испражнения и несколько женских тел. Оказалось, после того, как жиганы «разок спустили», началась карточная игра. Кого-то из женщин попросту проиграли…

Осталась ли она живой? Была ли она Катей? Не знаю…

Нас увезли первыми. Больше я никогда ее не встречал.

Война и лагерь

Лагерь, обнесенный тыном, с часовыми на вышках. Одна из бесчисленных точек на карте великого Архипелага. Запах дерьма (несмотря на мороз) и запах тухлого мяса в столовой. Рваные, истертые ватники, изношенные развалившиеся валенки, похожие на лапти…

Хотя шла война, охрана не ослабела. Здоровые, крепкие часовые. Их бы на фронт, но у них, как считал мой друг, фронт тоже важный – нас стеречь, мучить.

В лагере – вечная тюремная иерархия: всем заправляют блатные. Они нынче убегали отсюда часто. Вокруг за сотни километров мужского населения не сыщешь – выдавать некому, всех забрали на фронт. Бежали обычно по двое, по трое. И с собой прихватывали молодого, еще упитанного, из новеньких. На мясо в пути!

Здесь я получил письмо от тетки. Из письма узнал: жена – в лагере, но дочь – у моей тетки в Тбилиси. Никто писем в это время не получал, а я получил. Чтобы знал я, подыхая: все исполнил мой великий друг. Все, как обещал тогда!

Народу с каждым днем становилось все меньше. Сильным, молодым давали разрешение идти на фронт. Заключенных везли на передовую – в штрафные батальоны. Добрый Коба позволял им погибнуть героями. Слабых и старых теперь не расстреливали, кому-то надо было и трудиться. Подыхали теперь на работах.

По лагерю шли слухи: немцы возьмут Москву со дня на день. Где наша непобедимая армия – «гремя огнем, сверкая блеском стали»?

А потом совсем для меня ужасное: немцы на Кавказе! Что будет с дочкой? Что с женой? Вот с этими страхами жил!

Но ничего, думал я, скоро закончатся мучения. Долго не протяну!

Обычное расписание: утром – перекличка, обыск (шмон) перед отправлением бригады в тайгу.

Красномордый, со смятым рязанским носом, дышащий перегаром, начальник лагеря стоит на крыльце, смотрит, как уходят бригады валить лес… Охрана старается, покрикивает, не дай Бог охраннику проштрафиться – отправят на фронт…

Вывесили транспарант: «Все для фронта, все для победы!»

И рядом транспарантище – на нем гигантская голова Кобы и его мудрое заклинание: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Пока развешивали транспарант, красномордый произнес речь: «Фашистские изверги напали на нашу страну. Все мы должны отдавать все силы, помогая сражающимся на фронте…» И обязательное: «Товарищ Сталин учит нас… Товарищ Сталин сказал… Да здравствует товарищ Сталин!» и тому подобное.

Так что и здесь друг Коба не покидал меня ни на секунду!

В рекордные сроки, ежедневно подыхая от холода и голода на работах, построили цех по производству разрывных мин. Успели дать первую продукцию, но подвела электропроводка. Короткое замыкание – цех загорелся… Мины рвались, грохот, как на поле боя, несколько сотен сгорели заживо… Красномордого увезли в Москву расстреливать. Появился другой начальник, точно такой же красномордый.

Через месяц, потеряв половину людей (ничего, прибыла еще партия), построили новый цех. Параллельно продолжали валить лес (я был в этой бригаде). На лесоповале единственная мечта – попасть в этот цех. Занятых на производстве мин кормили. На лесоповале от бескормицы началась цинга. Я уже «доходил», с трудом двигался. Товарищи ко мне присматривались, чтобы забрать мою жалкую долю, когда пайку есть не смогу… Однажды, когда я вернулся (точнее, дополз) с работы, нас, как всегда, выстроили для переклички. Красномордый стоял на крыльце, принимал рапорт бригадира. Потом глянул на меня и что-то сказал бригадиру.

Тот выдернул меня из строя, подвел к красномордому. Начальник как-то оценивающе оглядел меня, потом усмехнулся:

– Пошли!

Я понял: конец. Он вошел в деревянную огромную избу. Я – следом.

Он как-то милостиво сказал:

– Так и не научился? Неужели трудно запомнить: «Товарищ начальник лагеря, заключенный номер такой-то по вашему приказанию…» – Не дав мне повторить, сообщил: – Производство мин расширяем… План спустили огромный. К нам едет пополнение. Чтоб веселее работалось, руководство решило создать у нас театр. С едой на лесных работах пока будет по-прежнему, но хороший театр – тоже еда. Театр ожидается первоклассный, к нам целую группу арестованных артистов посылают. Там и заслуженные, и народные. И певцы, и обычные… – (так он именовал драматических). – При театре будет костюмерная в отдельной сторожке. Вот ты и будешь ею заведовать – ты ведь культурой руководил!

Опять обо мне позаботился Коба. Проследил, чтоб я не сразу подох в его лагере…

После вони, нар барака крохотная сырая отдельная каморка, где я должен был стеречь неизвестно от кого костюмы и декорации, конечно же показалась мне раем. И все оставшиеся годы в лагере я прожил среди гимнастерок нашей армии, голубоватой гестаповский формы, деревянных винтовок и наганов, плащей тореадоров, пачек балерин, сюртуков и камзолов…

Но с удивительной пунктуальностью накануне всех праздников меня обязательно отправляли чистить сортир. И это тоже был привет от моего друга.

Когда-нибудь я опишу житье в лагере. Нет предела мучениям, которые может выдержать человек, нет предела унижениям, которые он может сносить. И это тоже доказал мой великий друг. Но, несмотря на невозможное для человека существование, все мы хотели Победы. Не из патриотизма – про человеческие чувства здесь забыли. Чтоб лучше трудились, Коба пустил по лагерям слух – после победы будет амнистия, всех выпустят, начнется другая жизнь. Маленькая хитрость моего большого друга.

Однако во всем этом ужасе бывало и смешное. Помню, в начале 1944 года в наш лагерь приехали американцы – делегация Красного Креста. Коба предложил им посмотреть, как живут у нас заключенные, чтобы они могли развеять лживые слухи.

Мой друг умел все делать с размахом, куда там Потемкину с его деревнями! Американцев везли из женского лагеря. Потом рассказывали, как женщинам там выдали вольную одежду, как приехали удалые парикмахеры – делать прически. Как вместе с ними, изображая заключенных, появились сотрудницы НКВД.

Америкосы пришли в восторг, и вот сейчас их везли к нам.

В считанные дни лагерь стал похож на первоклассный дом отдыха. Трудились день и ночь. Отремонтировали бараки, привезли новые кровати с чистым постельным бельем и пуховыми подушками, были вычищены туалеты. Нас щедро разбавили многочисленными сотрудниками моего вчерашнего учреждения, и наша масса теперь выглядела совершенно иначе.

Мою костюмерную перевели в лагерный клуб – в просторную комнату. В дополнение к имеющимся костюмам завезли реквизит из Большого театра.

Лагерный театр в спешном порядке приготовил арии из опер. Концерт ставил режиссер из Большого, хорошо знавший многих исполнителей. Наша постановка явилась для иностранцев главным потрясением. В тот вечер на сцене клуба пели вчерашние оперные знаменитости. Выступали они, как положено, под лагерными номерами. Конферансье объявлял: «Арию Хозе из оперы «Кармен» исполняет заключенный номер такой-то», – и выходила сидевшая у нас звезда. Иностранцам сообщали, что перед ними уголовник, успешно развивший свои таланты в советском лагере…

Гости уехали пораженные. Далее, как в нашей сказке: «…опять перед ним землянка; на пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто…» Я возвратился в свою каморку, костюмы уехали обратно в Большой театр, «заключенные» – женщины и мужчины из НКВД – на свою работу в Москву.

В своей лачуге я скоротал пять лет. Это была уже вторая мировая война, которую я провел в заключении. Раньше – в царской ссылке, теперь – в советском лагере.

Все эти годы я жил в постоянном холоде, с тупым ноющим желанием есть. Но в здешнем аду моя жизнь считалась «домом отдыха». Вокруг надрывались на работе, умирали. Я же благополучно сидел в сырой каморке среди театральных костюмов и деревянного оружия…

Каждый день, собравшись вокруг громкоговорителя, зэки слушали с замиранием сердца голос диктора Левитана: «От советского Информбюро. Наши войска…»

Я не слушал. Меня ничто не интересовало.

Наконец она пришла – Победа! Ликованье в лагере… и ничего! По-прежнему гнали бригады валить лес, только мины делать перестали, и кормить перестали тоже.

Поступили новые заключенные. Это были наши солдаты и офицеры, захваченные немцами в плен. Их, переживших ужас немецких лагерей, мой друг пригнал в лагеря советские. В лагеря родной страны, за которую они отдавали жизнь.

Чудо

Но тогда это не произвело на меня никакого впечатления. Я столько повидал крови, столько смертей… Я окончательно отупел. Перестал думать о несчастной семье. Просто вставал утром, чтобы дожить до вечера. Я будто заснул.

И однажды… случилось! Я заболел… У меня была, наверное, очень высокая температура. Меня перевели в тюремную больницу.

Совсем рядом с кроватью я увидел стоящего на коленях смеющегося Ягоду и плачущего Бухарина.

– Бог есть! – кричал Ягода и, торжествуя, хохотал. Бухарин продолжал плакать.

Я все пытался высказать им некую важнейшую мысль. Невероятную по значительности мысль. Я хотел быстрей донести ее до них, чтобы не забыть… Погиб Ягода, погиб Бухарин… и вот гибну я. Погибли мы все, чтобы понять: Бог есть. Сам того не сознавая, Коба убивал нас, убивавших прежде других, нас, великих атеистов, рушивших храмы, глумившихся над иконами. Убивал нас, вождей и сынов Революции… именем Революции. Мой друг Коба был орудием в Его руке, вечным языческим Атиллой – бичом Божьим. Но как только я это произнес… раздался хохот, неудержимый хохот. Хохот Дьявола. И я услышал свой голос: «Да нет же, нет! Все это обман… Он убил Катю… Миллионы и миллионы! Они погибли и гибнут в этом аду… созданном им аду! И там, в аду – моя жена… Он убивал всю старую жизнь, уничтожал все. Его заповеди – “не предай, не сотвори себе кумира, не лжесвидетельствуй”… Нет ни одной Божьей заповеди, которую он не растоптал бы, создавая страшного нового человека. Своего человека. И он будет это делать дальше. Он не остановится… Не остановится. Если не остановить…»

И вдруг я ясно понял, что не умру… и очнулся!

Была глубокая ночь Я… начал молиться. Все те слова, которые давно забылись, неожиданно зазвучали в мой душе: «…Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его…»

Боже, я отдал бы все… чтобы прочесть ту самую Библию… которую ненавидел читать в семинарии. Воистину пересохшими от жажды губами кричал: «Жажду!»

И вдруг четко различил присутствие в тишине.

И заплакал. Я плакал горько, сладко, как плачут в детстве, и это были счастливые слезы. Будто что-то ужасное, мертвое вышло из меня. Я просил Его оставить меня жить, чтобы я, вновь уверовавший в него, мог искупить… Как же все просто… как же все просто… И в последний час не поздно вернуться к Тебе»…

Я точно знал, что… выйду! Он мне сказал это.

И я понял – зачем

Я вновь проснулся под утро и с изумлением осознал: здоров! Здоров!

Как я ждал наступления дня и Чуда. Но пришел день, и… все было, как обычно.

Однако уже вечером, к моему ужасу, из тюремной больницы, казавшейся мне санаторием, меня вернули в мою каморку.

Наступила обычная холодная ночь. Я сумел заснуть на своих ледяных нарах только под утро. И мой короткий сон разрушил голос:

– Товарищ К-дзе… товарищ К-дзе!

Я никак не мог сообразить, где я? Я уже давно не был ни товарищем, ни К-дзе! Я был заключенный номер…

Но все это я понял потом… Тогда же в страхе вскочил. Надо мной склонился сам мордатый начальник лагеря.

Впоследствии, когда у нас с Берией возникли дружеские отношения, он рассказал мне, как все случилось. Коба вспомнил обо мне вскоре после Парада Победы…

На параде, когда он стоял на Мавзолее и маршировавшие по площади солдаты швыряли гитлеровские знамена к подножью Мавзолея (точнее, к его ногам), думаю… нет, уверен: захотелось ему, чтоб и я увидел его торжество. Ведь из той, из прежней жизни, у него остался, пожалуй, один я.

В то счастливое победное время Берия и Молотов были у него ночью на Ближней. Под утро, провожая гостей, Коба вдруг поинтересовался:

– Да, Лаврентий, все хочу спросить, а где наш Фудзи?

– В лагере, Иосиф Виссарионович, – оторопел Берия, который арестовал меня по его приказу!

– Не может быть! Кому в голову пришло это безобразие? Такой человек! Ай-ай! Разве можно так поступать со столь заслуженными людьми. Ты разберись и проследи, чтобы немедленно вернули моего друга Фудзи. – И добавил: – А жена его где?

– Она… тоже, Иосиф Виссарионович…

– В лагере?! – продолжал удивляться Хозяин. – Это надо срочно исправить, и накажи построже олухов, которые это сделали. Чтоб завтра оба были в Москве.

Берия рассказал мне, как, выйдя из кабинета, он долго матерно ругался.

Стоя надо мной, начальник лагеря сообщил испуганно:

– Только что звонил товарищ Берия. Вас срочно этапируют в Москву…

Я засмеялся и громко возблагодарил Его. Начальник в изумлении смотрел, как я… крестился и говорил молитву.

Меня везли в Москву в обычном купейном вагоне. С вокзала доставили прямо на нашу Лубянку.

Берия сидел за столом, когда меня ввели в кабинет.

– Садитесь, товарищ Фудзи, – произнес он, не поднимая головы от бумаг.

Я сел. В этот момент вошел офицер, и я тотчас по привычке вскочил, вытянулся. Берия усмехнулся:

– Неплохо выучили.

Офицер поставил передо мной поднос с виноградом и апельсинами с нашей маленькой Родины и ушел. В этот момент ввели ее…

Жена бросилась ко мне и, плача, стала… ощупывать меня. Мы обнимались и смешно ощупывали друг друга, будто не верили, что это мы. А потом вошла наша Сулико. И тогда мы оба заплакали. Мы обнимали ее, глупо плакали, потом смеялись. Я никогда не думал, что такое возможно, но мы совершенно забыли о хозяине кабинета. Однако он о себе напомнил, вернув нас в действительность:

– Если можно, товарищи… – (вновь «товарищи»!) – попрошу вас немного помолчать.

Поблескивая пенсне, Берия мрачно смотрел на нас.

Мы замолкли, он придвинул к себе телефон. Это был телефон с гербом – так называемая «вертушка». (Телефон для разговоров руководства страны. Их создал обожавший секретность Ильич. Номера соединялись через автоматическую телефонную связь, без помощи операторов, путем вращения диска на телефоне.)

Он набирал номер медленно, чтобы я успел разглядеть герб на аппарате и понять, кому он звонит.

Связь по «вертушке» очень громкая, к тому же, глядя на нас, Берия чуть-чуть отставил от уха трубку.

– Что тебе, Лаврентий? – послышался знакомый голос.

– Товарищ Сталин… куда их дальше?

Молчание. Потом Коба сказал:

– Его – устроить в издательство. Позвони в Политиздат, думаю, товарищи не откажут взять его редактором… он всегда любил книги… Жену – в Третьяковскую галерею. Она искусствовед. И зарплату, – он подумал, – выдай им за полгода.

– А жить им где?

– Дай им комнату, как положено всем москвичам… в коммунальной квартире – все, как у всех. Но комнату получше… У тебя наверняка что-нибудь освободилось… вот такую и дай, – смешок в трубке. – Чтобы напоминала товарищам… откуда они приехали… и как легко туда вернуться.

Раздались гудки. Берия повесил трубку. Он почему-то хотел, чтоб мы слышали весь разговор. Потом поднял трубку другого, обычного телефона и приказал кому-то:

– Принеси все, что освободилось…

Вошел начальник его охраны Саркисов и молча положил несколько ключей с адресами на бирках.

– Ну, что у нас получше? – Берия рассмотрел адреса. – Большая Бронная – это в центре, это хорошо. Вот туда вас и отвезут.

Коммунальная квартира

Мы вышли из кабинета свободные и счастливые. Только подумать – еще вчера…

Но нас остановил оперативник, дожидавшийся в приемной:

– Простите, товарищ, вы должны расписаться в ведомости.

Тотчас мелькнула ужасная мысль: неужели все – провокация? Пытка надеждой! Вернут обратно! Жена побледнела. Лишь бедная Сулико оставалась счастливой…

Оперативник привел нас в свой кабинет.

– Сейчас я вам верну…

На столе лежала большущая стопка облигаций государственных займов. Наших облигаций – моих и жены, изъятых при аресте. Он принялся неторопливо записывать в ведомость номера, прося расписаться около каждого номера в получении. Облигаций было множество, и процедура ожидалась на несколько часов… А мы так хотели побыстрее покинуть мое родное учреждение! Выйти на улицу! И идти по улице. Просто свободно идти…

– Я желал бы передать эти облигации нашему родному государству… – начал я.

– Не положено. Сперва получите обратно, потом передавайте, – ответил оперативник, не отрывая глаз от ведомости и записывая в нее очередные длиннейшие цифры (я привычно запомнил номер: 004959 серия 414).

Через три часа мы, наконец, шли втроем по ночной улице и… смеялись. Я вспоминал, как Достоевский хохотал после отмены смертного приговора. Но тут нас догнала черная машина.

– Товарищ Фудзи? – из нее выскочил офицер.

Мы опять в ужасе остановились.

– Мне приказано отвезти вас домой…

Нас доставили на Большую Бронную. Дом был старый, дореволюционный, и квартиры в нем – большие, барские. Теперь они преобразились в огромные коммуналки со множеством комнат и обитателей.

Жильцы в это время спали. В ночной тишине раздавался могучий храп.

В комнате, куда нас привели, постельное белье на двух кроватях не было убрано. Видно, хозяев забрали по правилам – ночью, тепленьких – из постели. Еще вчера здесь жили другие люди, которых отправили туда, откуда приехали мы. Этакая рокировка… Но мы надеялись, что дочка не поняла, и продолжали весело смеяться.

– Здесь все есть! – закричала Сулико. – Как в сказке о коньке-горбунке.

Конечно, это была сказка! Совсем недавно она жила у тетки, мы спали на нарах… И вот – нормальное белье, правда, чужое, несчастных людей.

Но мы забыли, что такое брезгливость. Отец и Учитель нас отучил!

– Это Иосиф Виссарионович о нас позаботился, – сказала дочь. – Недаром я ему писала, папа.

И тут мы с женой узнали невероятное! Оказывается, все эти годы каждый день наша девочка упорно писала Кобе о том, что его верного друга, ее отца, и ее мать несправедливо посадили в тюрьму. И что наверняка это сделали враги народа. Она просила вернуть нас.

– И он вернул! Я знала! Знала, что так будет в конце концов! – она плакала от счастья, от любви к нам и к Кобе…

Мы с женой не посмели даже улыбнуться. Коба нас выучил на «отлично». Мы просто поняли, что наша дочь, как и вся страна, боготворит Его.

В ту ночь мы крепко спали на белье неизвестных несчастных…

Я слишком устал для каких-то эмоций после лагерной жизни и этого сумасшедшего дня. Я был доволен, что буду спать свободным и что рядом со мной – жена и дочь.

Сулико, счастливая, ликовавшая, моментально уснула. Жена тоже легла. А я все стоял у кровати, не раздеваясь, вспоминая этот сказочный день.

– Потуши свет, – сказала жена, – и ложись.

Я понимал: там, в кровати, она ждет меня. Ждет, что я буду с нею – после пяти лет разлуки… А я… я хотел эту женщину, еще молодую, но не мог… Должно быть, из-за проклятого лагеря…

И решил подождать, пока она заснет. Пошел в туалет. Это могло стать оправданием, туалет мог быть занят, притом надолго. И вправду, несмотря на ночь, он оказался занят. Я вышел на кухню. Зажег газовую конфорку. Молча стоял и смотрел на синее пламя.

Не известная мне, чья-то оборванная жизнь.

Вернулся. Постоял в темноте. Жена не спала.

– Я все думаю, как нас встретит завтра квартира, – проговорила она.

– Нормально, уверяю тебя. Сделают вид, что так и надо.

– Раздевайся наконец, – сказала она и тихо прошептала: – Я все понимаю. Не бойся. Я просто обниму тебя.

Она прижалась ко мне, как когда-то после ночи любви…

Было слышно ровное дыхание Сулико. Жена начала мне рассказывать шепотом, как она жила. Про несчастную юную красавицу жену Бухарина, которую встретила в лагере. Как ту возили в Москву к Берии, и как она его кляла и не отреклась от мужа… И еще что-то. Но я уже не слышал. Я спал.

Встал я рано, мои еще не проснулись. Но очередь с семейными сиденьями для унитаза уже стояла в уборную (это была квартира интеллигентов, каждая семья имела собственное сиденье «из гигиенических соображений»). Двое, возглавлявшие очередь, читали газету, причем один через плечо другого… Юноша, стоявший третьим, переминался с ноги на ногу…

Все с любопытством уставились на меня.

– Здравствуйте, товарищи, я, моя жена и дочь… мы ваши новые соседи.

– Вы вместо Малышевых? – спросила словоохотливая дама, стоявшая передо мной. И предложила, пока двигалась очередь, показать малышевский стол, который стал теперь нашим. Это был самый большой стол на кухне. На нем стояли чашки и чайник с заваренным позавчерашним чаем.

– У меня остались две их чашки, я одолжила на свой день рождения для гостей, я вам отдам.

– Спасибо, не надо, мы купим другие.

– Да вы не брезгуйте. Эти чашки не их. Прежде здесь другой жил. Его… тоже! Мы все сюда так въехали…

За завтраком жена мне сказала:

– Надо срочно купить новые кровати, мы не можем спать… на этих.

– Обязательно, когда я получу зарплату. Где Сулико?

– В туалет стоит. Всю ночь просыпалась. Будила меня, боялась, что ей это снится. Ты ничего не слышал, страшно храпел.

Мы заварили чай в чайнике исчезнувших Малышевых, налили его в их чашки, в буфете нашли их бублики, варенье, сладкие сухари. Наевшись, по лагерной голодной привычке мы с женой начали сгребать ладонью крошки. И оба рассмеялись.