Эдмон Гонкур
Шарль Демайи

LXXIX

В шесть с половиной часов Кутюра и Пюизинье под руку входили на бульвары, болтая о близкой смерти тетки Пюизинье, к которой барон зашел с железной дороги, и которой оставалось «тянуть» не более двух, трех дней. Они говорили о будущем, о наследстве, о том, что мог бы Пюизинье предпринять на те средства, которые будут у него в руках, о положении, которое он займет в публицистике, когда вдруг они повстречались с Монбальяром, фланировавшим заложив руки в карманы.

– Откуда, черт возьми, вы вылезли, – произнес Монбальяр, – вы грязны как проселочная дорога… Кстати, что у тебя вышло с Нашетом?.. Он страшно зол на тебя!.. Он рассказывает в кафе шарж, который напишет на тебя и на твою сегодняшнюю дуэль… Это правда, что ты дрался?..

– Нет, мой противник не пришел… А ты, что ты поделываешь?

– Я, мой милый, скучаю… я думаю, что становлюсь слишком стар для ремесла… Париж смердит… Я бы дал десять су, чтобы быть теперь в деревне… Я возвращаюсь к Petite Fadette, не шутя!.. Мне хочется видеть барашков…

– Подстригать! – сказал Кутюра.

– Шути, – дружески ударяя его кулаком, сказал Монбальяр, – увидишь, как поживешь сорок лет в этом дрянном Париже… Я мечтаю о старости Одри: умереть в Курбвуа… Довольно мне ломать голову… и заниматься этой лавочкой! Все эти хитрости… и потом эта ломка, дуэли… тюрьмы… это мило, пока молоды… Но видишь ли, в конце концов, такая жизнь… одна насмешка!

– Послушай Монбальяр, ты красноречив сегодня как человек, который хочет сделать дело.

– Как он проницателен, эта собака Кутюра!.. Ну что же! Да милый, я хочу продать мою газету. Нашет ко мне подъезжает. Но он скрывает своего капиталиста… и если я буду обманут Нашетом, ты понимаешь… Нет более детей! И потом я тебя больше люблю… нет, честное слово, я хочу сказать тебе… Нельзя бросить газету, как рубашку; это как дитя; и я думаю, что с тобой она пойдет, он будет жить мой «Скандал»… Ты мечтаешь о конкуренции, о большой маленькой ежедневной газете, с корреспонденциями и еще черт знает с чем… Знаешь ли ты лучший способ? Купи у меня его… У тебя, во-первых, будут подписчики, тебе не придется населять новый дом. Ах! Если бы ты знал количество газет, которые погибли у меня до этого!.. Что тебе мешает купить?

– Деньги.

– Деньги! С таким дворянином, как этот господин, – сказал Монбальяр, указывая на барона. – Во-первых, пустяшные деньги! Что я прошу? Восемьдесят тысяч франков… А ты знаешь, что с объявлениями он имеет дохода тридцать тысяч… Найдите-ка мне лучшее помещение капитала… Ну что! Что вы скажете?

– Мы покупаем! – смело сказал Кутюра, рассчитывая на слабость Пюизинье, вперив свой взор в барона и внушая ему свою волю, – неправда ли, Пюизинье? – И не давая времени ему ответить, обратился к Монбальяру, – Пюизинье покупает у тебя, но у него нет денег… они у него будут завтра, или через два, через три дня.

Монбальяр, который казалось все отлично знал, не сказал ни слова. Кутюра продолжал:

– Ты понимаешь, он покупает у тебя; но ему надо время, чтобы собрать свою рухлядь; он покупает за восемьдесят тысяч франков… сорок тысяч заплатит в шесть месяцев, проценты считая с сегодняшнего дня; что касается остальных сорока тысяч, он будет в состоянии заплатить их тебе в шесть месяцев после первого платежа, пять процентов… или заплатить тебе разом восемьдесят тысяч.

– Но тогда, – сказал Пюизинье, – я заплачу проценты только за шесть месяцев.

– Понятно… и так, без лишних разговоров! Сорок тысяч франков в шесть месяцев… Однако, молодой человек, вы не надуете с вашим богатством? Ваша тетушка не выдумка? – спросил Монбальяр с таким корректированным сомнением и недоверием, что Кутюра тотчас же понял, что это было разыграно. – А другие, другие сорог тысяч, шесть месяцев спустя, или в одно время… ну что ж, ударим по рукам, вы владелец «Скандала»… Ах! Я вам оставляю в наследство отличный номер! Этот плут Нашет выкопал напечатанные не знаю где письма Демальи… Буароже, Франшемон, Ремонвиль и вся компания там жестоко осмеяны! Хорошие глаза сделают они, прочтя это от интимного друга… Только Нашет способен на такие штуки!.. Но ты меня не слушаешь?

Монбальяр ошибался, Кутюра слушал во все уши, но он глядел перед собою, как человек, углубленный в размышления.

– Я… А?.. О чем ты говорил?.. А, ты говорил о номере… Мы берем газету в свое владение тотчас же, знаешь?

– О, вы оставите мне завтрашний номер… напоследок.

– Проценты идут с сегодняшнего дня, мой милый… и потом, это ребячество; но Пюизинье и я сейчас же хотим завладеть твоим зеленым креслом директора. После обеда мы напишем маленькое условие между нами, просить, если хочешь, всего, о чем нужно сказать после того, как тетка уложит свои пожитки… Условия редакции уничтожаются с переменой дирекции?

– Да.

– Очень хорошо! И так, в восемь часов… ты введешь нас.

– Ну хорошо… только для вас… я вам передам сегодня вечером обстановку «Скандала»… это решено, я распространю новость.

– Нет… не говори ничего… Я хочу, чтоб это удивило.

Когда Монбальяр оставил их, Кутюра обратился в баррну:

– Мой милый, ты поблагодаришь меня… У Германсы только одна мечта: ангажемент… Я ее знаю… Она любит тебя, честное слово! Но видишь ли! Шутник, который пообещает ей попасть в Folies-Dramatiques… Что ты хочешь? Это у ней idée-fixe… Имея «Скандал» в руках, в две недели ты можешь потребовать ангажемента, и тогда… Тогда ты ее держишь… и крепко! Ты внушишь ей страх газетой, как муж внушает страх уголовным судом… Время от времени ее можно поцарапать, чтобы удержать на хорошей дороге… и клянусь тебе, она больше не спотыкнется!

В пять минут пообедали у Пюизинье, которого Кутюра заставил помириться с Германсой. Кутюра проскользнул в переднюю и шепнул ей на ухо:

– Дело сделано… ты получишь ангажемент… Теперь как можно больше любви этому ребенку и погорячее! Для тебя будет хороший клочок ренты…

– Нельзя ли тебе дать доверенность, – сказал Пюизинье, протягиваясь в кресле.

– Невозможно!.. Дело прежде любви… Я увожу тебя, надо, чтобы ты был там… Скажут, мы тебя принудили… Ведь это ты покупаешь… Я ничего более – как твой главный редактор… ты назначишь жалованье… жалованье, какое ты захочешь… Если ты хочешь сделать меня участником в доходах…

Они входили в редакцию, когда одна из современных знаменитостей, попробовавшая завести газету под своим именем, прошла у них под носом.

– Постой, – вскрикнул Кутюра, толкнув локтем Пюизинье, и бросился навстречу знаменитости: – мой милый, у вас счастливая рука; в вашей газете есть малый… не знаю его имени, но он дает жизнь вашей газете… вчера в кафе Риш только об этом и говорили… Прелестные статьи!

– Мелин, не так ли… Да, у него талант… Читал ты мою статью вчера?

– Нет, – сказал Кутюра.

– Вот именно, Мелин… Держите этого мальчика в хлопке, это счастье вашего журнала.

– Зачем ты ему это сказал? – спросил Пюизинье, – у него сделался беспокойный вид.

– Зачем? Ты увидишь завтра… У тебя, вероятно, нет желанья оставить Нашета?

Пюизинье сделал движенье.

– Ну вот тебе Нашет и замещен.

– Как, замешен!

– Этот великий человек, как он ни будь велик – все же писатель… Если будут говорить немного об одном из его редакторов, не будут говорить только о нем… Мелин будет выброшен за дверь завтра утром под каким-нибудь предлогом, и он будет наш.

Монбальяр ждал их, прогуливаясь взад и вперед по конторе газеты.

– Ты аккуратен, – сказал ему Кутюра.

– Как солнечное затмение, дети мои… Все готово, вот проект условия.

Кутюра взял его из рук Монбальяра и передал Пюизинье, затем взял его обратно и внимательно перечел.

– Отлично! – сказал он после чтения. – Пюизинье и вы перепишите его в двух экземплярах на гербовой бумаге… А я посмотрю условия относительно редакции…

И в то время как они переписывали, Кутюра, просматривая корректуры, пробежал глазами статью Нашета.

– Так! Подпишем!.. Перо Фонтенебло, господа! – сказал Монбальяр.

Они подписали.

– Господа, дом ваш… он очень хорош… Черт возьми!.. Я старался…

И забирая все, что было в кассе, продолжал:

– Вот ключ, который запирал не одни только железные перья!.. А теперь, когда все справлено, имею честь… я пойду выпью что-нибудь… Ах, скажи пожалуйста, хочешь видеть рукописи, раньше, чем они пойдут в печать?

– Зачем? – сказал Кутюра. – Нет, отдай их в набор…

И когда Монбальяр подходил к двери:

– А то, не трудись… Мне надо обойти типографию, я их отдам.

Монбальяр вышел.

– Я тебе больше не нужен? – спросил Пюизинье.

– Нет, нужен, – сказал Кутюра. – Поспи немного на этом диване, тут очень хорошо.

Кутюра снова взял корректуры и погрузился в продолжение двух часов в чтение многочисленных столбцов. Внутренний его монолог был следующий:

– Каталог писем, где дают отрывки писем такой знаменитости, каков Демальи, это хитрость… Отрывки, которые оскорбляют только и непременно Франшемона, Ремонвиля, Ламперьера и других, это чересчур верно прицелено, это злость слишком литературная для торговца автографами… Я чувствую ложь во всем этом…

– Ах, если б можно было угадать, кому адресованы письма, это может быть меня вывело бы на дорогу… Посмотрим… Гм… манера слишком откровенная, для писем, писанных к мужчине… Мы обыкновенно более осторожны, чем тут… Ага, это к женщине… они не подумали об этом окончании, дураки! Вот окончание слова, которое разрешает вопрос… Хорошо, это к женщине… Да, но далее… Перечтем… В них слышится особенно почтительный тон, который может быть обращен к женщине… как к законной жене… И потом, каталог печатает его письма, подписанные его именем… Как я глуп! Это письма Демальи к его жене… Нашет, который вертится около неё вот уже несколько месяцев, имел в руках эти письма, а каталог – это выдумка… Нет, Нашет умнее этого… Подлость до такой степени глупая выше его… Тут была продажа…

И Кутюра углубился в свои размышления.

– Очень хорошо, – продолжал, он, выходя из них, – теперь я знаю… Ганьер, это каналья, которого я видел два три раза бродящим в конторе… Это подобие продажи, устроенное между Нашетом и им… покрывало, довольно хорошо придуманное!

Он положил корректуры на бюро, взял большой лист белой бумаги и проработал всю ночь над программой новой редакции; он начинал ее два или три раза, чтобы сдержать обещание в каждом слове, и устроить приманку в каждой фразе. Затем он дождался дня, пробегая списки абонентов.

Пюизинье, утомленный прогулкой целого дня, спокойно спал на диване, как бы он спал в своей кровати.

Вдруг сильно застучали в дверь.

– Извините, господин! – сказал мальчик из типографии, – мне велели посмотреть, есть ли кто в редакции… Вчера вечером не отдали корректур… Произойдет задержка…

– Ах, черт возьми!.. А я-то забыл прочитать их… Это ничего, бери… пусть наберут сейчас же… Без корректур… поправок не будет.

– Скажи пожалуйста, зачем ты меня держал? – сказал Пюизинье, подымаясь.

– Погоди же!

И Кутюра принялся прогуливаться по конторе, Пюизинье опять заснул. Через час он был разбужен Кутюра.

– Ты спустишься в типографию… ты поторопишь печатанье… Погляди, как печатают… Ты никогда не видел… это поучительно… Когда будет около пятидесяти экземпляров, возьми один… т. е. ты возьмешь два, один, который увидят, как ты берешь, другой возьмешь так, чтобы не видели… и принеси мне их.

Пюизинье вернулся с двумя экземплярами.

– Очень хорошо! Возьми один… скорее же. Напиши: Господину Шарлю Демальи… Садись в карету… Поезжай по его адресу и пошли это в его квартиру.

– Я не понимаю… – сказал Пюизинье.

– Ты сейчас поймешь… иди!

Кутюра тотчас же спустился в типографию с газетой в руках. Слух о его новом положении окружил его почтением со стороны наборщиков.

– Остановите печатание! – закричал Кутюра, – сейчас же. Где все напечатанные экземпляры? Все, чтобы ни одного не затерялось!.. Мишель, возьмите пакет… Вы сожжете это в камине сейчас же. Я не хочу таких вещей в газете… – И Кутюра показал пальцем на статью Нашета. – Шутки, хороши! Но это чересчур… Монбальяр мог ничего тут не видеть… Пусть разберут весь нумер.

Потом, после нескольких минут размышления:

– Однако, газета должна же выходить… там наверху нет никакой рукописи… Оставьте набор… Пусть разберут только четвертую страницу объявлений из Жизни Марселя.

– Но, господин Кутюра, – сказал Мальграс, который снова спустился из конторы, чтобы отправить газету, – это объявление более чем в двести франков, и мы их потеряем! Вот уже три недели, как оно отдано…

– Пусть его разберут… Видите ли, господин Мальграс, я дал бы тысячу франков, чтобы не иметь этого проклятого номера на совести… и мой первый номер! Пусть подождут теперь!.. Мы появимся сегодня! Завтра или после завтра!

Пюизинье ждал Кутюра в конторе.

– Дело сделано.

– Хорошо.

– Что ты задумал?

– Я ничего не знаю… Только есть человек… ты знаешь, о ком я говорю… Он два или три раза становился на моей дороге… Я просто хочу его выбросить за дверь… так, чтобы он сломал себе ноги!

– А средство?

– Я ищу его… я жду чего-нибудь… случая… Провидение… всего, что ты хочешь… чего-нибудь… или кого-нибудь… Но я думаю, что произойдет все что от бомбы, которую я кинул в чашку с кофеем Демальи… Теперь мой маленький Пюизинье, если бы ты пошел поцеловать Германсу?.. Мне надо быть одному.

LXXX

Кутюра ждал в продолжение двух часов, прислушиваясь к шуму просыпавшегося Парижа. Из передней послышался голос.

– Кто там, Мишель? – спросил Кутюра входившего конторского мальчика.

– Какой-то господин спрашивает адрес г. Нашет.

– Ты сказал ему?

– Нет, я не знал… Он сказал, что подождет.

– Каков собой этот господин?

– Маленький, толстый, смотрит провинциалом… сердит как…

– Попроси войти.

– Что вам угодно? – холодно произнес Кутюра, вставая на встречу входившего.

– Милостивый государь, – произнес толстяк, как вихрь, влетая в комнату, – я спрашиваю адрес негодяя, по имени Нашет… и я не думаю, чтобы мне отказали… Кутюра с достоинством улыбнулся: – Извините, милостивый государь, но позвольте заметить вам, что вы, по-видимому, совершенно незнакомы с обычаями газеты… причины… общественного благосостояния, вы меня понимаете!.. обыкновенно заставляют хранить в тайне жилище писателя… от кредиторов… Но для вас, руководимого, как мне кажется, иным мотивом…

– Я пришел, чтобы запечатлеть на его щеках негодование честного человека… я пришел избить его… да, избить.

– Избить?.. Вы, кажется, слишком взволнованы.

– Ах, я не знаю, взволнован ли я!.. но нужно не иметь крови в жилах… Помилуйте! Негодяй украл письма у женщины!.. Ведь это разорит, убьет её мужа!.. Его мысли, милостивый государь, его сокровенные мысли будут преданы публично!.. Ах! я кажусь вам взволнованным! Подумайте, выдать то, что он говорил по секрету, на ухо, впечатления дня, минуты… его исповедь… нет, даже шпион не совершил бы такой подлости.

– И так вы говорите…

– Я говорю, что этот господин украл письма Шарля б жене… украл!.. и…

– Я слышал это, милостивый государь…. но не будете ли вы так добры объяснить мне, каким образом г. Демальи мог узнать о номере журнала, не поднявшемся в свет.

– Не появившемся!.. Если бы вы побывали в моей шкуре в продолжение одного часа, вы бы видели, как он не появился!.. Вы бы видели, прочел ли его Шарль, ваш не появившийся номер! Он упал плашмя на паркет… словно сраженный молнией… Побежали за доктором… я не знаю, жив ли он, или умер… Он мне дорог, как родной сын… Если я решился, не умея держать шпаги в руках…

– Я говорю вам, что я дам этому господину пощечину!

– Вы не умеете владеть шпагой?.. Это большое несчастие, Нашет искусный противник!.. Где-то, кажется в Нанте, он имел неловкость убить кого-то… О! Конечно, в этих делах играет роль случай…

Продолжая следить взглядом за собеседником, выказывавшим свою горячую и добрую натуру, свой сангвинический темперамент, подчинившийся первому движению и противопоставляя взамен всему этому с холодной вежливостью практическую сторону дела, Кутюра заметил, как мало по малу к тому вернулось размышление, как в нем заговорили годы и жизненный опыт, явилось воспоминание о хорошеньких детях, оставленных им там дома… и понемногу начало смягчать его…

Наступило молчание, которое Кутюра нарочно продолжил, чтобы дать слабым, человеческим чувствам укрепиться в друге Шарля; наконец, он увидел, как тот понемногу бледнел, словно смерть заглянула ему в лицо.

Тогда Кутюра продолжал:

– Какова бы ни была ваша преданность к г-ну Демальи, преданность, которую я уважаю, милостивый государь, как бы ни было велико ваше презрение в шансам противника, вы позволите мне выразить мое сожаление, что вы заступаете место друга, который гораздо моложе вас, болезни которого не поверят… я знаю нашу публику… и наконец, – продолжал Кутюра, наблюдавший за собеседником, – если вас проколют шпагой, какую услугу окажете вы этим г-ну Демальи?.. Слушайте, – воскликнул Кутюра внезапно, оставляя тон главного редактора и впадая в добродушный тон обыкновенного смертного, – знаете ли вы, что сделал разговаривающий с вами в настоящую минуту? Знаете ли, что сделал я? Не зная, подложны ли эти письма или нет, откуда они явились, каким образом ими заручились и о чем в них говорилось, по одному подозрению, что они заключают в себе подобное тому, о чем вы только что говорили мне, я остановил печатание номера… Да, милостивый государь, даже рискуя опозданием… Я отказался от одного объявления в полтораста строк, доход с которого я потеряю. Я велел собрать все отпечатанные номера и вот пепел от них в камине… Номер, полученный вашим другом, для меня загадка… если только Нашет ранее меня не побывал в типографии… единственно этим можно объяснить… Словом, в настоящую минуту я ищу ответ, который даст наглядно понять, что должен думать всякий честный человек о статье Нашета… Сообщить об этом через неделю было бы слишком поздно, я хотел бы вместе с выпуском сегодняшнего номера выбросить за дверь эту личность… Послушайте, вы крепкого сложения… у вас хорошие мускулы и кулаки… Вы питаете в Демальи такую дружбу, о которой мы не имеем понятия; всего этого вполне достаточно!.. Вы мигом слетаете в улицу Шильдебер, 4… там вы найдете некоего Раньера, труса, негодяя и пьяницу… теперь одиннадцать часов, он будет пьян… вы пригрозите, что задушите его – вы даже его подушите немного, покуда он не даст вам удостоверения в том, что письма были ему вручены Нашетом… Это все, что нам нужно… Не бойтесь вцепиться в него! Вы должны иметь вид человека, пришедшего с тем, чтобы убить… Поезжайте! Внизу есть карета… Двадцать минут езды туда, двадцать обратно, десять, чтобы разыграть сцену… менее чем через час вы будете здесь.

Спустя три четверти часа толстяк вернулся весь в поту, вытирая себе лицо и торжествующе махая в воздухе своей широкой рукой.

– Трудненько было… однако, вот!

И Кутюра прочел:

«Я заявляю, что продажа, назначенная на 24 января, под заглавием: «Продажа хорошенькой коллекции современных автографов» была фиктивной. Я заявляю, что письма г-на Демальи, упомянутые в каталоге, были переданы мне господином Нашетом; утверждаю, кроме того, что я действовал, не сознавая серьезного значения всего этого. Ганьер».

– Позвольте выразить вам мое уважение, – сказал Кутюра, глаза которого заблестели.

И, бросившись к своей конторке, он одним духом настрочил строк пятьдесят.

– Мишель! Сейчас же в набор, в конце статьи г-на Нашета… и чтобы немедленно печатали!

– Сударь, – сказал Мишель, – там кто-то желает говорить с вами… какой-то г-н Миллен или Меллен…

– Невозможно!.. Скажите ему, что я назначаю ему свиданье на завтра, в десять часов… Ах, пошлите ко мне г-на Мальграса… Г-н Мальграс, – сказал Кутюра, – ваша программы изменяется… Вычеркните имя Нашета… и на его место поставьте имя Меллера… и дайте печатать.

Толстяк хотел встать.

– Не уходите, – сказал ему Кутюра, – мы посмеемся!

LXXXI

Нашет в передней столкнулся с Мальграсом.

– Я не знаю, останетесь ли вы, мой милый Нашет, – сказал ему Мальграс, показывая его вычеркнутое имя.

– Всегда с хорошими новостями этот Мальграс!.. настоящий ворон!

И Нашет вошел в контору.

– Объясни пожалуйста, что такое говорят, – сказал он, бледный от гнева, наступая на Кутюра, – что такое говорят, что моя статья помешала газете выйти? Я нахожу ее хорошей… В чем же дело? а?

– Ни в чем… твоя статья прошла.

– А мое имя, вычеркнутое на твоей программе… Мальграс мне показал… что это значит?

– Это значит, что появился новый директор и что прежние договоры с Монбальяром теряют свою силу вследствие перемены состава редакции… Ты можешь пройти в кассу и рассчитаться за авансы, которые тебе давала газета…

– Послушай, Кутюра, ты говоришь это мне в пику… Ты не можешь прогнать меня таким образом… как какую-нибудь собаку… из-за пустяков… из-за твоей дружбы к г-ну Демальи.

И Нашет иронически улыбнулся.

– Почему нет? Я мог смеяться над ним, но…

– Слушай, Кутюра, ты напрасно играешь со мной в эту игру…

Рука Нашета нервно сжимала набалдашник трости. Кутюра, следивший за ним глазами, небрежно играл железной линейкой.

Нашет продолжал, стараясь понизить голос:

– Так ты не желаешь, чтобы смеялись над этим милым Демальи?.. Я не настаиваю на том, если это причиняет тебе неприятность… Я, я даже готов находить в нем талант, гений, все что ты пожелаешь! Я скажу, что он образец мужей… оставленных… Я напечатаю в газете его каламбуры на твой счет… Ты видишь, мой дорогой патрон, что я по-прежнему достоин подписываться в «Скандале»… и ты, конечно, оставляешь меня.

– Невозможно, мой милый… Новая дирекция журнала не желает иметь в числе своих сотрудников господина, пишущего статьи при помощи писем, украденных у женщины…

И железная линейка, бывшая в руках у Кутюра, словно нечаянно повернулась в сторону Нашета.

– Ты лжешь!

– Вам хорошо известно, Нашет, что я несколько раз дрался на дуэли… и посерьезнее чем вчера… – проговорил Кутюра, подчеркивая последнюю фразу насмешливой улыбкой.

– Это жена Демальи тебе сказала…

– Нет, это Ганьер… Ты знаешь Ганьера… а вот этот господин принес заявление Ганьера… заявление, которое – Да, вот, читай!

И Кутюра протянул Нашету газету, которую в эту минуту принес Мишель. Нашет пробежал глазами заметку Кутюра и побледнел как полотно. Он бросил газету и проговорил, опираясь на свою трость:

– Ты скоро обо мне услышишь.

– Я тебя не провожаю… – сказал спокойно Кутюра.

Когда Нашет захлопнул за собой дверь, он обратился к совершенно взволнованному толстяку, – если я заявляю вам здесь о своем уважении к характеру и таланту Демальи, то делаю это в сознании, что вы мне поверите… Ваш друг стоит нас всех, я это знаю и говорю вам… Но что вы хотите? Зло было сделано. Я ничего не мог, кроме того, что я сделал; моя совесть говорит мне, что, поступив так, я предоставил Демальи единственное удовлетворение, которое я мог…