Эдмон Абу
Человек со сломанным ухом
ГОСПОЖЕ
ГРАФИНЕ ДЕ НАЖАК
Эту книгу создал я под вашим крылом
На террасе, где пахло цветами.
Я трудился, и был каждый день торжеством
Нашей дружбы в прекрасной Бретани.
Книга вышла. О, счастье, в Бретани я вновь!
Дышат вами страницы романа.
Память дыбится, птицей уносится прочь.
Что ж читать-перечитывать заново?
Океана безмерность и солнца чепец,
Чаек стон и поющий прибой.
Кто вернет мне те дни, смех, блины, наконец,
Вальса ритм и сердечный покой?
Э.А.
Париж, 3 ноября 1861 г.
Глава I
В ней родители празднуют возвращение практичного сына.
Восемнадцатого мая 1859 года господин Рено, бывший преподаватель физики и химии, а ныне домовладелец и член муниципального совета Фонтенбло, чудного городка, стоящего чуть южнее Парижа, лично отнес на почту письмо следующего содержания:
«Господину Леону Рено, горному инженеру, до востребования, Берлин, Пруссия.
Мое дорогое дитя!
Новости, дошедшие до нас из Санкт-Петербурга, доставили нам безмерную радость. Твоя бедная мать заболела в самом начале зимы, но я не хотел тебе об этом сообщать, поскольку ты находился слишком далеко от нас. От постоянной тревоги за тебя мое здоровье тоже стало пошаливать. А помимо нас есть еще одна персона (сам догадайся, как ее зовут), которая сильно тоскует по тебе. Но ты не должен беспокоиться, дорогой наш Леон. Мы буквально воспряли, когда определилась дата твоего возвращения. Наконец мы поверили, что уральские шахты не поглотили любимого сына, дороже которого для нас нет никого на этом свете. Бог не мог допустить, чтобы с тобой что-то случилось! Ты быстро заработал солидное состояние, сохранив при этом жизнь и здоровье, и я надеюсь, что ты действительно прекрасно выглядишь, если верить тому, что ты нам писал. Мы не можем умереть, пока не обнимем тебя, сынок! Если ты еще не закончил все свои дела, то тем хуже и для тебя, и для твоих дел, потому что мы втроем поклянись, что больше никогда не отпустим тебя в эти края. Ты легко подчинишься нашей воле, ведь с нами ты будешь совершенно счастлив. Так, по крайней мере, полагает Клементина… совсем забыл, что обещал не упоминать ее имени. Наш милый сосед мэтр Бониве сумел поместить твои капиталы на прекрасных условиях, но помимо этого он подготовил еще один, я бы сказал, трогательный документ, который ждет лишь твоей подписи. Наш замечательный мэр заказал к твоему приезду новый трехцветный шарф, который вскоре должны доставить из Парижа. Он полагает, что ты это воспримешь, как подарок к Новому году. Твоя квартира в нашем доме вскоре станет вашей квартирой, и ее состояние вполне соответствует твоему нынешнему положению. Ты будешь жить… впрочем, за эти три года наш дом так сильно изменился, что мое описание ничего тебе не скажет. Всеми работами по переустройству дома руководил господин Одре, архитектор из императорского дворца1. Он настоял на том, чтобы устроить для меня лабораторию, достойную Тенара или Депре2. Я бурно протестовал и уверял, что уже ни на что не гожусь, потому что мой известный труд «О сжатии газов» так и застрял на четвертой главе. Но твоя мать сговорилась с этим коварным другом дома, и они построили для меня настоящий храм науки или, как выразилась твоя старая служанка Готон, истинный приют колдуна. Чего в нем только нет! Имеется даже паровая машина мощностью четыре лошадиные силы. Но на что она мне? Остается лишь надеяться, что эти затраты будут не напрасны. Зато ты, имея такую лабораторию, точно не будешь почивать на лаврах. Ах, если бы я, будучи в твоем возрасте, располагал твоим нынешним состоянием! Я посвятил бы жизнь чистой науке, вместо того чтобы тратить лучшие годы на обучение никчемных молодых людей, посещавших мой класс лишь для того, чтобы втихомолку читать Поля де Кока! А какие у меня были амбиции! Я мечтал, чтобы с моим именем было связано открытие какого-нибудь фундаментального закона или хотя бы создание полезных научных приборов. Но теперь все это в прошлом. Глаза мои ослабли, и даже мозг отказывается работать. Пришла твоя очередь, мой мальчик! Тебе только двадцать шесть лет, ты заработал состояние в уральских шахтах и теперь можешь жить в свое удовольствие. Самому тебе не так много нужно, и ты должен поработать на благо всего человечества. Это самое сокровенное желание и самая страстная надежда твоего старого отца, который любит тебя и ждет с распростертыми объятиями.
Ж. Рено»
«P.S. По моим расчетам, это письмо доставят в Берлин за пару дней до твоего приезда. Ты, наверное, уже узнал из газет, что седьмого числа этого месяца умер великий Гумбольдт. Это огромная потеря для науки и всего человечества. Я имел честь написать этому великому человеку несколько писем, а он соизволил прислать мне одно письмо, которое я бережно храню. Если тебе представится случай приобрести что-либо связанное с этим великим ученым, какие-нибудь рукописи или предметы из его коллекций, то этим ты доставишь мне огромное удовольствие.»
Спустя месяц после того, как было отправлено это письмо, долгожданный сын возвратился в отчий дом. Господин и госпожа Рено встретили его на вокзале и нашли, что он очень повзрослел, располнел и во всех смыслах похорошел. Глядя на Леона Рено, нельзя было сказать, что он очень красив, но лицо его было добрым и симпатичным. Это был мужчина среднего роста, светловолосый, пухлый и ухоженный. Его большие голубые глаза, мягкий голос и шелковая борода выдавали натуру скорее мягкую, чем сильную. Белая округлая шея Леона выглядела женственно и сильно контрастировала с порыжевшим от загара лицом. Зубы у него были красивые, очень мелкие, слегка загнутые внутрь и совсем не острые. А когда он снял перчатки, то обнажились небольшие руки с короткими пальцами, довольно крепкие, довольно мягкие, ни теплые, ни холодные, ни сухие, ни влажные, но именно такие руки, какие приятно трогать и за которыми приятно ухаживать.
Но как бы ни выглядел наш Леон, его родители не променяли бы любимого сына даже на Аполлона Бельведерского. Не успел он выйти из поезда, как его задушили в объятиях и забросали сотнями вопросов, на которые он не успевал отвечать. Вместе с родителями на вокзал примчались старые друзья семьи, среди которых был один врач, один архитектор и один нотариус. Каждый из них расцеловал Леона, справился о его самочувствии и поинтересовался, хорошо ли он доехал. Инженер терпеливо и даже радостно прослушал эти банальные песнопения, слова которых не имели особого значения, но зато музыка проникала в самую душу, потому что шла от самого сердца.
Так они простояли не меньше четверти часа. За это время успел со свистом отъехать поезд, омнибусы местных отелей рысью умчались по ведущему в город шоссе, и лишь июньское солнце все так же неустанно согревало своими лучами этих очень счастливых и очень славных людей. Неожиданно госпожа Рено воскликнула, что бедный ребенок наверняка умирает с голоду и что было бы сущим варварством так запаздывать с началом обеда. Напрасно он уверял, что успел позавтракать в Париже, и что голод не омрачит радость встречи. Его не стали слушать, и вся компания стремительно уселась в два наемных экипажа. Сын сел рядом с матерью, отец – напротив них, и оба не могли оторвать глаз от своего дорогого сыночка. Следом за экипажами двинулась коляска с чемоданами, большими длинными ящиками и прочим багажом. На въезде в город кучера щелкнули кнутами, кучер коляски последовал их примеру, и грохот мчавшихся экипажей привлек внимание местных жителей, ненадолго нарушив покой сонных улиц. Госпожа Рено поглядывала по сторонам, ища свидетелей своего торжества, и сердечно приветствовала каждого, кто попадался на их пути, даже едва знакомых людей. Ее в свою очередь приветствовали почти незнакомые матери семейств, потому что никто не может оставаться равнодушным к материнскому счастью. И вообще приезд Леона, семью которого здесь очень любили, стал большим событием для этого маленького городка. Что же касается соседей, то они сбились в кучки и радостно, без малейшей зависти, говорили: «Это сын Рено, он три года проработал в русских шахтах и теперь осчастливит старых родителей заработанным состоянием.»
Леон по пути успел заметить несколько знакомых лиц, но среди них ни разу не мелькнуло именно то лицо, которое он больше всего хотел бы видеть. Он наклонился к уху матери и прошептал: «А где Клементина?» Слово было произнесено так тихо, что даже господин Рено не смог понять, было ли это слово или звук поцелуя. Добрая женщина нежно улыбнулась и коротко ответила: «Терпение.» Как будто терпение – это самое обычное состояние влюбленных.
Дверь дома была настежь открыта. На пороге их ждала старая Готон. Она заламывала руки и плакала навзрыд, ведь она помнила маленького Леона, когда он был совсем еще крошечным. Последовала радостная встреча на ступеньках крыльца, и верная служанка заключила в жаркие объятия своего молодого хозяина. Друзья господина Рено сделали вид, что собираются уходить, но их и слушать не стали. Им было строго сказано, что приборы дорогих друзей уже стоят на столе. А когда все, за исключением Клементины, собрались в гостиной, настал черед больших кресел с медальонами на спинках заключить в свои объятия сына господина Рено. Старое зеркало над камином весело продемонстрировало присутствующим его отражение, массивная хрустальная люстра приветствовала Леона нежным перезвоном, а китайские мандарины, всю жизнь простоявшие на этажерке, начали гостеприимно раскачивать головами, словно они служили здесь хранителями домашнего очага и не были иностранцами и к тому же язычниками. Никто так и не понял, почему опять полились слезы и послышались звуки поцелуев, словно приезд дорогого сына состоялся во второй раз.
«Суп!» – возвестила Готон.
Госпожа Рено взяла сына под руку, нарушив тем самым все правила этикета и даже не извинившись перед гостями. Она не извинилась и тогда, когда первым налила суп дорогому сыночку, а не гостям. Леон промолчал и был абсолютно прав: каждый сотрапезник скорее согласился бы пролить суп на свой жилет, чем попробовать его раньше дорогого Леона.
«Мама, – воскликнул Леон, держа в руке застывшую на весу ложку, – первый раз за три года я ем по-настоящему вкусный суп!»
Госпожа Рено покраснела от удовольствия, а Готон разбила что-то из посуды. Обе решили, что ребенок сказал это нарочно, чтобы польстить их самолюбию, а между тем он сказал чистую правду. На свете есть лишь две вещи, которые не доступны человеку, находящемуся вне родных стен: первая из них – это вкусный суп, а вторая – бескорыстная любовь.
Если бы я взялся добросовестно перечислять все выставленные на столе блюда, то каждый читатель неминуемо захлебнулся бы собственной слюной. Я даже полагаю, что у многих особо чувствительных читательниц случилось бы несварение желудка. К тому же надо понимать, что перечисление блюд продолжалось бы до самого конца этой книги и на то, чтобы рассказать удивительную историю Фугаса, у меня осталось бы не больше одной страницы. Поэтому я вместе с вами возвращаюсь в гостиную, куда уже подали кофе.
Леон успел выпить только половину чашки. Не подумайте только, что кофе был слишком горячим, слишком холодным или слишком сладким. Ничто в мире не помешало бы ему выпить свой кофе до последней капли, если бы внезапно у входной двери не раздался стук молотка. Кто-то стучал в дверь, и этот стук немедленно отозвался в его сердце.
Минута ожидания показалась ему невероятно долгой. Нет, не так! Скажу иначе: за все время его странствий ни одна минута не показалась ему такой же долгой, как эта. Наконец в гостиную вошла Клементина, вслед за ней появилась ее тетя, почтенная мадемуазель Виржиния Самбукко, после чего до ушей мандаринов, по-прежнему улыбавшихся на этажерке, донесся звук трех поцелуев.
Вы спросите, почему трех? Слишком торопливый читатель, который до всего догадывается раньше автора этих строк, конечно, уже нашел всему разумное объяснение. «Нет сомнений, – скажет он, – что Леон был слишком хорошо воспитан, чтобы поцеловать больше одного раза достопочтенную мадемуазель Самбукко, но, увидев Клементину, собиравшуюся стать его женой, он не удержался, удвоил дозволенную порцию поцелуев и был прав.» Именно такие суждения, друзья мои, я и называю безрассудными. В действительности все обстояло совсем не так. Первым поцелуем губы Леона одарили щеку мадемуазель Самбукко, второй поцелуй губы мадемуазель Самбукко запечатлели на левой щеке Леона, а с третьим поцелуем вышла неувязка, отчего два молодых сердца испытали сильнейшее потрясение.
Леон, по уши влюбленный в свою будущую половинку, бросился вперед, ничего не видя перед собой, пытаясь сообразить на ходу, в какую именно щеку он должен ее поцеловать и одновременно твердо намереваясь немедленно получить удовольствие, которого был лишен с весны 1856 года. Клементина ничего не имела против. Она намеревалась прикоснуться своими прекрасными алыми губками к правой щеке Леона, а, возможно, и к левой, что ей было совершенно безразлично. Но оба действовали так поспешно, что ни его, ни ее щекам так и не досталось предназначенное лобзанье. В итоге живущие на этажерке мандарины услышали вместо двух поцелуев только один. Леон застыл в недоумении, Клементина покраснела до самых ушей, оба отпрянули друг от друга, и их взгляды уперлись в розочки на ковре, которые навсегда запечатлелись в их памяти.
По мнению Леона, Клементина была самой красивой девушкой в мире. Он любил ее уже больше трех лет, и в какой-то степени ради нее предпринял путешествие в Россию. В 1856 году она была еще слишком молода, чтобы выйти замуж, и слишком богата, чтобы инженер с годовым окладом в 2400 франков мог претендовать на ее руку. Леон, как истинный математик, сформулировал стоявшую перед ним задачу следующим образом: «Дано: девушка пятнадцати с половиной лет, имеющая 8000 франков годового дохода, и она же будущая наследница мадемуазель Самбукко, капитал которой составляет 200 тысяч франков. Требуется: обрести состояние, равное ее собственному или превышающее его, и сделать это не раньше, чем она станет взрослой девушкой, но и не позднее того момента, когда она превратится в старую деву.» Решение задачи было найдено в медных шахтах Урала.
В течение трех долгих лет он состоял в переписке со своей любимой, но лишь косвенно. Все письма, которые он писал матери или отцу, попадали в руки мадемуазель Самбукко, которая не прятала их от Клементины. Иногда их читали вслух в кругу семьи, и никогда господину Рено не приходилось перескакивать через фразы, потому что Леон не писал ничего такого, что не предназначалось для ушей юной девушки. Кроме этих писем, тете и племяннице было нечем себя развлечь. Они уединенно жили в своем маленьком доме, стоявшем в глубине сада, и принимали у себя только старых друзей. Все это время сердце Клементины принадлежало Леону, и в этом не было большой ее заслуги. Если не считать одного высокого кирасирского полковника, который несколько раз донимал ее своим вниманием во время прогулки, то можно твердо сказать, что ни один мужчина даже не пытался за ней ухаживать.
А между тем она была очень красивой, и это действительно было так независимо от того, что думали по этому поводу ее возлюбленный, семейство Рено, да и весь маленький город. Вообще, от жителя провинции требуется совсем немного, чтобы его признали выдающейся личностью. В частности, вдали от столиц нетрудно обрести репутацию красивой женщины, особенно если вы проживаете в небольшой местности, где требования сами по себе невысоки. Ведь только в столицах принято восхищаться абсолютным совершенством. Мне как-то довелось слушать выступление одного мэра, который с гордостью заявил: «Согласитесь, что служанка Катрин очень хороша собой, в особенности для коммуны с населением в шестьсот душ!» Что же касается Клементины, то она была достаточно красива, чтобы ею восхищался городок с населением восемь тысяч человек. Представьте себе маленькую светловолосую креолку с черными глазами, матовой кожей и шикарными блестящими зубами. Талия ее была округлой и гибкой, словно тростник. А какие у нее были маленькие ручки, какие маленькие красивые ножки андалузского типа, с изящно изогнутыми и скругленными ступнями, наподобие утюжков! В каждом ее взгляде сквозила улыбка, а в каждом движении ласка. При этом она не была глупышкой или трусихой, и даже не была полной невеждой, как это часто случается с девушками, которые воспитывались в монастыре. Ее обучение, начатое еще матерью, завершили старые почтенные преподаватели, специально отобранные ее опекуном, коим был господин Рено. В довершение портрета Клементины скажем, что у нее был добрый нрав и вполне достаточно ума. Однако я постоянно задаю себе один и тот же вопрос: почему я говорю о ней в прошедшем времени? Ведь она, слава Богу, еще жива и не утратила ни одного своего достоинства.
Глава II
Раздача подарков при свете канделябров.
В десять часов вечера мадемуазель Самбукко объявила, что пора собираться домой. Жизнь тети и племянницы подчинялась монашескому укладу. Леон пытался протестовать, но Клементина не стала перечить тете, хотя, разумеется, надула губки. Уже была открыта дверь гостиной, и пожилая дева отыскала в прихожей свой капор, когда инженер внезапно вспомнил об одном важном деле.
«Вы не можете уйти, пока мы вместе не откроем чемоданы! Окажите мне такую милость, добрейшая мадемуазель Самбукко!»
Почтенная дева застыла на месте. Устоявшаяся привычка побуждала ее отправиться домой, но каноны любезности подсказывали, что надо остаться. Все решила крупица любопытства, под тяжестью которой и склонилась чаша весов.
«Какое счастье!» – сказала Клементина, кладя на место тетин капор.
Госпожа Рено пока не знала, куда сложили багаж Леона. Но явилась Готон и сообщила, что все валяется вперемешку в приюте колдуна, и люди ждут, когда молодой господин скажет, что именно следует отнести в его комнату. Тут же вся компания вооружилась лампами и канделябрами и отправилась в просторное помещение на первом этаже, где в живописном беспорядке расположились печи, перегонные кубы, физические приборы, ящики, чемоданы, спальные мешки, шляпные картонки и знаменитая паровая машина. Каждый предмет здесь отсвечивал выразительными бликами, от чего общий вид комнаты напоминал известные картины голландской школы. Свет скользил по электрической машине, отражался от реторт тонкого стекла, по пути натыкался на два посеребренных рефлектора и между делом застывал на великолепном барометре Фортена. Семейство Рено и их друзья расположились посреди чемоданов и ящиков, причем одни уселись, другие продолжали стоять, кто-то держал в руке лампу, у кого-то была свеча, и вся эта стихийная мизансцена придавала общей картине еще более живописный вид.
Леон, вооружившись связкой ключей, один за другим открывал чемоданы. Клементина села напротив него на большую продолговатую коробку и, широко раскрыв глаза, скорее с волнением, чем с любопытством, следила за происходящим. Для начала отставили в сторону два огромных квадратных ящика, в которых не было ничего, кроме образцов минералов, а затем приступили к осмотру разного рода богатств, разложенных инженером вперемешку со своей одеждой.
Вскоре мастерская наполнилась ароматами русской кожи, китайского чая, восточного табака и розового масла. Леон привез всего понемногу, как это принято у богатых путешественников, которых дома ждут семья и многочисленные друзья. Он по очереди демонстрировал азиатские ткани и покрытые чеканкой серебряные наргиле3, что привозят из Персии, коробки с чаем, драгоценные благовония, парчу из Торжка, старинное оружие, изготовленный в Туле сервис из черненного серебра, украшения с драгоценными камнями в русском стиле, кавказские браслеты и кожаный мешочек с бирюзой, какую продают на ярмарке в Нижнем Новгороде. Каждый предмет переходил из рук в руки, вызывал массу вопросов и требовал объяснений и разного рода комментариев. Все друзья получили причитавшиеся им подарки, и немедленно грянул хор нестройно звучавших голосов, в котором слились вежливые отказы, дружеские увещевания и бесчисленные слова благодарности. Не стоит и говорить, что большинство подарков предназначалось Клементине, и ее, разумеется, не пришлось уговаривать, поскольку в недалекой перспективе все это добро так или иначе должно было стать частью будущего совместного хозяйства.
Отцу Леон привез невероятно красивый расшитый золотыми нитями халат, а также обнаруженные в Москве старинные книги, прекрасную картину Греза, случайно затерявшуюся в жалкой лавке Гостиного двора, два изумительных образца горного хрусталя и трость господина Гумбольдта.
– Вот видишь, – сказал он господину Рено, вручая ему историческую трость, – постскриптум твоего последнего письма не пропал даром.
Было заметно, что профессора этот подарок очень взволновал.
– Я никогда не стану ею пользоваться, – сказал он сыну, – ведь ее держал в руках Наполеон мировой науки. Что скажут люди, если отставной сержант от науки позволит себе прогуливаться с такой драгоценной тростью по лесу? А как насчет коллекций? Тебе ничего не удалось купить? Наверное, это очень дорого?
– Они не продаются, – ответил Леон. – Все поступило в Берлинский национальный музей. Но я так старался доставить тебе удовольствие, что даже стал жертвой откровенного жульничества, в сущности, довольно странного. В день приезда я сообщил о своем желании служащему гостиницы, и он поклялся, что один его приятель, мелкий еврейский перекупщик по имени Риттер, пытается продать прекрасный анатомический экспонат, когда-то принадлежавший Гумбольдту. Я помчался к этому еврею, внимательно ознакомился с мумией, а это именно мумия, и, не торгуясь, дал ему ту цену, какую он просил. Но на следующий день один из друзей господина Гумбольдта, профессор Хирц, поведал мне историю этих человеческих ошметков, десять лет пролежавших на складе и никогда не принадлежавших Гумбольдту. Куда, черт побери, Готон ее засунула? А вот! Мадемуазель Клементина как раз на ней и сидит.
Клементина попыталась встать, но Леон ее удержал.
– У нас достаточно времени, чтобы рассмотреть этот хлам, – сказал он. – К тому же, как вы сами понимаете, это невеселое зрелище. Сейчас вы услышите историю, рассказанную мне папашей Хирцем. Он, кстати, обещал мне прислать копию любопытного документа, касающегося моего приобретения. Посидите еще немного, дорогая мадемуазель Самбукко! То, что вы услышите, похоже на своего рода военно-научный роман. Мы посмотрим на мумию после того, как я расскажу вам печальную историю человека, которому она принадлежит.
– Черт побери! – воскликнул господин Одре, дворцовый архитектор. – Ты собираешься пересказать нам роман о мумии. Но ты опоздал, дорогой Леон. Тебя опередил Теофиль Готье, опубликовавший фельетон в газете Монитор. Всем уже известна эта египетская история.
– Моя история настолько же неегипетская, насколько неегипетской является история Манон Леско. Присутствующему здесь доброму доктору Марту должно быть известно имя профессора Жана Мейзера из Данцига4. Он жил в начале нашего века и его последние работы датируются 1824 или 1825 годом.
– Они датируются 1823 годом, – ответил господин Марту. – Мейзер принадлежит к плеяде ученых, прославивших немецкую науку. В разгар ужасных войн, заливших кровью его страну, он продолжал свои исследования по вопросам оживления животных, начатые Левенкоком, Бакером, Недхамом, Фонтаной и Спалланцани. У нас он считается одним из основателей современной биологии.
– Боже! Какие ужасные слова! – воскликнула мадемуазель Самбукко. – Разве можно в такое время задерживать людей, чтобы они выслушивали историю какого-то немца!
Клементина попыталась ее успокоить.
– Не придирайтесь к словам, дорогая тетушка. Готовьтесь выслушать роман, ведь речь идет именно о нем.
– Это ужасный роман, – сказал Леон. – Кстати, мадемуазель Клементина сидит на том, что осталось от человека, которого профессор Мейзер принес в жертву науке.
Клементина резко вскочила, и ее жених сразу предложил ей стул, а сам сел на освободившееся место. Слушатели из опасения, что роман может оказаться многотомным, удобно устроились вокруг рассказчика, кто в кресле, а кто и на чемоданах.
