Янга Акулова
Норма II

Норма выпрямляется и чуть отодвигается от него.

– С режиссёром… Даже не знаю. Он… Нет, он чудный человек, но… Впрочем, надо с ним поговорить.

– Привет, Алекс! Вижу, не торопишься ты на заседание кафедры, – к окну со стороны Нормы неожиданно прилепляется мужская голова. С выражением лёгкого пренебрежения на темноватом от модной щетины лице, будто его появление – нечаянная радость любому из смертных. В резких, небанальных чертах все признаки самовлюблённого плейбоя. – Прости, если помешал, – бесцеремонно вперяя взгляд в пассажирку, тут же нацепившую огромные тёмные очки. Но поздно.

Самоуверенность вмиг слетает с лица «плейбоя». Он замолкает на полуслове, оторопело уставившись на почти сверхъестественное существо в потрёпанной машине коллеги.

Не слишком обрадованный Алекс поворачивается к подошедшему.

– Придумал бы что-нибудь получше заседания. Нет его сегодня. Но раз так… Всё равно я завтра собирался это сделать. Знай, теперь она есть у нас. Знакомься: это Грушенька, Грушенька, это Дмитрий.

«Дмитрий» присвистнул, Грушенька, на мгновение став вдруг прежней повелительницей сердец, царственно вскинула голову, но тут же опомнилась и глянула на Алекса с укором, неохотно протянув руку через окно.

– Чёрт! Никакому Достоевскому не снилось! – приходя в себя, выдохнул «Дмитрий». – Ну всё! Нам конец, – на секунду он даже воздел взоры к небу, с силой отбросив назад длинные, жёсткие на вид, по-вороньи тёмные волосы. – Всё так и пойдёт по писаному, по шизоидному. Поножовщины, обмороки, летальные исходы, то что надо!

– Что за… ерунда! Ещё ничего не решено и… Мы опоздаем, ты забыл? – Норма нетерпеливо поворачивается к Алексу, в знак окончания разговора.

Тот, спохватившись, что на самом деле дал маху, коротко прощается с «Дмитрием» и резко выворачивает со стоянки.

– Да подождите вы! – Дмитрий в отчаянии хлестанул ладонью по кузову внедорожника. – Что это было? Голограмма? Расфокусировка зрения? Я не понял…

Автомобиль однако набирает скорость, водитель хмурится и молчит какое-то время. Норма, покачав головой, отворачивается от него.

– Прости, пожалуйста! – наконец сказал он, – Я знал, что этот парень… не образец скромности. Но, как актёр, он находка. У него есть всё: талант, напор, внешние данные, смелость…

– Наглость, ты хотел сказать? – «Грушенька» заметно сникла, опустив плечи и подперев щёку рукой. – Нет сигареты?

– Нет, – удивлённо сказал Алекс, – Я не курю.

– Ах, да. Вы ведь теперь здесь не курите. Хоть какая-то польза от Голливуда.

– Бывает и жаль, что не куришь. Не ожидал, что Дем так «выступит»… Он, конечно, влюблён в себя, и при этом хорошо знает, чем покорить зрителя. И материал он знает.

– А сделать своё объявление сначала для меня ты не мог? Предупредить?

Алекс молчит, в досаде глядя перед собой. И вдруг решительно поворачивается к Норме.

– Так… ты же сама сказала, что надо быстрее. И я за то же. Послушай! Ведь тебе надо как-то выбираться из подполья? Наша труппа – ребята молодые, романтичные…

– Доверчивые? У тебя уже готова легенда для подпольщика?

– Да, я думал… Правдивым тут быть… Даже не знаю, к чему это может привести. К шумихе и скандалам, точно.

– Вариант Криса: я его внебрачная дочь. Искал меня сто лет… Матери нет в живых, и кем она была, он не намерен открывать. Договориться бы о деталях. Едем к нему?

Плетью её! На эшафоте!

Звонок от Нормы застигает Криса врасплох. Какой-то незнакомец в его дом?!

– Прямо сейчас?!

За десять лет не Ирэн и не курьер! «Но … Теперь ведь это и её дом. И нам предстоит работа… Ничего с моим домом не сделается».

…Дом остался стоять на прежнем месте, и вещи в нём не пострадали. А вот хозяин… После ухода Алекса он удалился в свою комнату, которую занял после того, как уступил свою спальню Норме, сел перед одним из «неглавных» ноутбуков да так и сидел, вперившись в черный экран, не нажимая на клавишу пуска. Пытаясь переварить. Жизнь его изменилась бесповоротно, и его славному отшельничеству раз и навсегда пришёл конец.

Молодой человек его «дочери» не вызвал в нём ни ревнивых, ни каких-либо ещё разрушительных чувств. Несмотря на некоторую, почти детскую, восторженность, в разговоре он показал себя совсем не глупым, увлечённым человеком, без каких-либо завихрений. Крис, пожалуй, даже был ему благодарен за его деликатность. Зная о «происхождении» Нормы, он ничем себя не выдал.

«Этот одержимый человек всего лишь немного опередил других. Давно известно, что вычислительная мощность будущего позволит симулировать существа, которые будут ощущать мир таким же реальным, как и мы», – рассудил Алекс, с поправкой на то, что Норма никакая не симуляция. Он и не думал скрывать своего восхищения Крисом как учёным. Заметив на стеллаже одну из его давних книг с коммерческим названием «Бесконечность конечного», выпросил её, попросив ещё и автограф. Когда Алекс только поступил в университет, эта книга ходила по рукам.

«Не всегда стоит доверять книгам, в том числе этой, ставшей конечной точкой в моей карьере учёного», – потерзав глаза под очками, со вздохом написал Крис на титульном листе.

Ирэн, будто знала, когда надо было принести в этот дом новую посуду – к коллективному просмотру видео репетиции и дебатам относительно будущего фильма. Хозяин и понятия не имел, какое количество хорошего вина у него скопилось за годы «исследований», зачем-то он заказывал его онлайн, забывая выпивать оффлайн. Может, и не сознавая того, лелеял надежду на день, когда можно будет распить это вино с кем-то… близким.

Новоиспечённые киношники не занимались такими мелочами, как утверждение кого-то в должности режиссёра, продюсера – это будет полностью коллективное творчество. Главная опора – молодые люди из студенческого театра, среди которых не только актёры, но есть и способные IT-шники, и художники и… экономисты. От них нужен такой бизнес-план, при котором за сумму чуть большую, чем на покупку автомобиля, можно было снять бесспорный полнометражный шедевр.

– Если задача сформулирована верно… Кредит. Не слишком в теме, ни разу в жизни не брал его. Посему, большая вероятность, мне дадут.

Криса не пугал артхаусный дух их будущего детища, не столько в плане ограниченной аудитории, сколько в средствах и приёмах. Он всегда был убеждён в том, что и сотни миллионов часто не спасают от того, чтобы снять дерьмо, и при скромном бюджете можно создать произведение искусства.

А… Норма? Её имя? Любая из прежних фамилий – скандал. Нет, теперь она – Норма Земски. Дочь профессора Кристофера Земски.

«Говорят, моя мать назвала меня в честь ММ. Судьба её, однако, ещё печальнее, чем матери той актрисы – она погибла в автокатастрофе, когда мне не было и года, даже не успев известить отца о моём рождении. Мать была довольно беспечным человеком и, переехав в другой город, не оставила своего адреса Крису. Он сам несколько лет занимался её поисками, наконец, вместо неё нашёл меня, свою дочь».

Внучка самой себя. Минуя собственных детей.

 Не зря Норма потратила время на отыскание следов жениха Ирэн. Необычайная настойчивость в этом вопросе объяснялась просто. Ей не нравилось, что этот герой войны, за столько лет уже не просто «бывший» Ирэн, а ставший мифом, стоит на пути у них с Крисом. Откуда-то она знала или чувствовала непонятным чутьём, что за святостью этого образа ничего не стоит. И вот, даже не поняв, каким чудом, но она получила ответ на свой запрос.

– Ирэн, смотри, что мне прислали. Твой Джорджи жив, но уже не Джорджи. Под другим именем…

Ирэн недоверчиво протягивает руку к распечатке, так же недоверчиво посматривая на Норму. «Муниципалитет города Сараево… Проживаёт с 199… года, женат, трое детей…», – зачитывает она. Поднимает взгляд от листка, делает глубокий вдох… И так с полной грудью, ничего не говоря, немного размышляет. Лицо её не печально и не весело. Странное чувство, будто с неё от ветхости свалилось любимое, но очень старое платье, которое, она и не заметила, давно перестало быть ей в пору, мешало двигаться. И не давало видеть окружающее таким, каким оно есть.

– Из муниципалитета? – непослушным языком произносит Ирэн чуть не по слогам. – Но ведь это разглашение данных об иностранном военнослужащем! Они не должны были этого делать.

– Не знаю. Может, за давностью лет? А вообще, иногда вредно знать слишком много. Я вот не могла знать, чего они там должны, чего нет, просто написала. Ну, не совсем просто, а так… ну, как крик по сути, и его услышали?

У притихшей же Ирэн вид человека, потерявшего враз всю свою энергию борца и даже немного поглупевшего. Она старается улыбнуться – не слишком убедительно.

– Какая же ты… – она посмотрела с каким-то особым вниманием в лицо Нормы. – красавица! Нет, посмотрите только, как быстро у тебя отросли волосы! Такие чудесные, волнистые, – легко провела ладонью по этим волосам и улыбнулась теперь уже просто, без натуги. – Наверное, только ты и могла такое провернуть.

– Да что там волосы! Я ведь расстроила тебя. И как теперь? Не напишешь ему?

Ирэн в удивлёнии уставилась на Норму.

– Расстроила? В первую минуту, может… Мне следовало догадаться самой, почему-то ты вот сообразила, как это сделать. И ради чего. Ну что, пойти прямо к Крису? Спросить, не забыл ли он о своём предложении всего-то двадцатилетней давности? – сняв очки, трёт глаза, совсем как он. – Не смешно ли? Да и смысл? Всё равно ведь я всегда рядом, чуть что. И потом… он тогда взвалит на меня мытьё посуды. Вот именно, этой чёртовой посуды!

– Представить Криса женихом, конечно… А жаль. Я так давно не была на чьей-нибудь свадьбе. Ох, что вы за… В вас обоих какое-то… отсутствие признаков стариковства. Как дети! Два дурака, в общем. Вот именно! Друг друга стоите. Но учтите, я так просто от вас не отстану. Вам придётся в конце концов…

– Что?!

– Там, там тарам там там там… – Норма с чувством пропела затёртый до дыр фрагмент из марша Мендельсона.

– Ну-ну. Браки заключаются на небесах… Что надёжного может быть на небе? Для идеального брака нужны идеальные участники. Идеальные люди? Это же скучные люди. Без вывихов, без промахов, слишком разумные. Разумом разве можно любить?

С минуту Норма молчит.

– Ну вот, взяла и испортила мелодию. Да любить можно всем. И сердцем, и душой, и разумом – когда ты только о нём и думаешь, и глазами, и ушами, и… Слишком длинный список будет. Всем своим существом можно и нужно любить!

Бескрайняя пустыня, занесённая снегом. Снежные вихри носятся в воздухе, из-за них не видно горизонта, лишь смутные очертания тёмного леса вдоль дороги, по которой несётся тройка лошадей…

– Нет-нет, стоп, не было у Достоевского никакой тройки, это у другого писателя… – спохватывается Крис.

– Но ведь это Россия, там… это вообще царство стужи и снега. Из-за него-то у них всё так… на грани жизни и смерти. Вот вы можете представить, что в Калифорнии человек замерзает от холода, просто замерзает насмерть? Живой человек превращается в замороженный… бройлер? – горячо парирует Алекс. – Давайте смотреть дальше.

…В санях, запряжённых тройкой, двое седоков, больше похожих на два больших ковровых свёртка. Закутаны так, что не видно лиц. Внезапно один из свёртков освобождается от своего кокона, оказавшись молодой дамой, одетой в меха, с меховой муфтой на руках. Она порывисто встаёт во весь рост и, размахивая муфтой, кричит, соревнуясь с вьюгой.

– Эта девушка – это ангел, знаете вы это? Это самое фантастическое из фантастических созданий! Я знаю, как она обольстительна, но я знаю, как она и добра, тверда, благородна…

Второй кокон приходит в движение, из него несколько нерешительно показывается голова юноши в небольшой чёрной шапке-скуфье.

– Чего вы так смотрите на меня, Алексей Федорович? Может быть, не верите мне? Аграфена Александровна, ангел мой! – кричит она кому-то в метель, – подите же к нам, этот милый человек, это Алёша, он про нас всё знает, покажитесь ему!

Тройка замедляет бег. Впереди сквозь пелену снега виднеется огонёк. Ближе: огонёк в круглом стеклянном фонаре в руках создания, как бы заключённого в сферу, переливающуюся белым перламутром, края её неровные, ветер треплет их, с силой вытягивая в стороны, превращая в очертания перьев трепещущих крыльев.

– А я только и ждала, что вы позовете, – нежный женский голос.

Алёша приковывается к видению взглядом, не в силах отвести глаз. – Вот она, эта ужасная женщина – «зверь», брат Иван только полчаса назад про неё … – шепчет он.

Лошади останавливаются, «женщина-зверь» приближается к повозке плавной неслышной походкой. И вьюга, будто приручённое животное, послушно стихает. Ветер больше не задевает её одежд, которые и не кокон уже, а великолепное платье до пят с широкой шелестящей юбкой тёмного шёлка и роскошная ажурная шаль, накинутая на плечи. Алёша, с трудом отрывая взгляд от её лица, с удивлением силится заглянуть ей за спину в надежде отыскать чудесные белые крылья, видимые в метель. Но их больше нет.

– Ох, вы ведь совсем замёрзнете! – опомнился он и подал ей руку, чтобы помочь забраться к ним в повозку.

Она уселась, смеясь.

– Мне не холодно. Да и вам не должно. Ведь уже весна! – с сияющей улыбкой окинула взглядом лес слева и поля справа, они на глазах покрываются нежной молодой зеленью, вдали розовеют облака цвета лепестков только что распустившихся цветов яблони.

Повозка вновь тронулась в путь. Катерина Ивановна, в упоении продолжала:

– Поверите ли, Алексей Федорович, на днях я захотела узнать ее, думала идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Всё мне разъяснила. Вот и сейчас, вы видите? Она, как ангел добрый, слетела сюда… Обаятельница, волшебница! Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела.

Алеша же опустил глаза.

– Нежите вы меня, милая барышня, а я, может, и вовсе не стою ласки вашей.

– Не стоит! Она-то этого не стоит! – воскликнула с тем же жаром Катерина Ивановна, – знайте, Алексей Федорович, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Был один офицер, мы его полюбили, мы ему всё принесли, давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, женился. Теперь он овдовел, писал, что едет сюда, – и знайте, что мы одного его только любим до сих пор! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива.

– Очень уж вы защищаете меня, – протянула опять Грушенька.

– Да что вы! Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот! – И она три раза как бы в упоении поцеловала руку Грушеньки.

– Не устыдите ведь вы меня, милая барышня, что ручку мою при Алексее Фёдоровиче так целовали. И, может, вы меня не так понимаете, милая барышня. Я Дмитрия Фёдоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.

– Но ведь теперь вы же его и спасёте. Вы дали слово. Вы откроете ему, что любите другого, который теперь вам руку свою предлагает…

– Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне всё говорили, а я не давала.

– Я вас не так, стало быть, поняла, – тихо и как бы капельку побледнев, проговорила Катерина Ивановна. – Вы обещали…

– Ничего я вам не обещала, – тихо и ровно всё с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. И вдруг, отложив в сторону свой фонарь, быстро расстегнула сбоку лиф платья и освободилась из него, как новый росток из отжившей луковицы, оставшись в спортивном костюме из мягкого трикотажа голубоватого цвета с металлизированными вставками. – Вот и наряд мой был, чтобы показаться… славной, милой. Но мне лучше в этом – в нём можно и дома и на улице…  И что я сейчас подумала: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, раз уж мне он очень понравился, целый час почти даже нравился. Я, может быть, пойду да и скажу ему, чтоб он у меня с сего же дня остался…

– Давеча вы говорили… совсем не то… – едва проговорила Катерина Ивановна, расстегнув у ворота свою тёплую шубейку.

Грушенька вспоминает о фонаре, который всё ещё продолжает светиться, и взяв его в руки, держит у груди. Свет его падает на лицо Катерины Ивановны.

– Эх, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная выходите. Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня, – нежно попросила она и как бы с благоговением взяла ручку Катерины Ивановны одной рукой, в другой держа фонарь. – Вот я вашу ручку возьму и так же, как вы мне, поцелую. Вы мне три раза поцеловали, а мне бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться.

Она медленно понесла эту ручку к губам своим, Катерина Ивановна не отняла руки: она с робкою надеждой напряженно смотрела в глаза Грушеньке и видела в них всё то же простодушное, доверчивое выражение, всё ту же ясную веселость… Но у самых губ Грушенька вдруг ручку задержала на два, на три мгновения, как бы раздумывая о чем-то.

– А знаете что, ангел-барышня, – вдруг протянула она самым уже нежным голоском, – знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. – И она засмеялась развесёлым смешком, – так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет. – Что-то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она пристально глядела на Катерину Ивановну.

– Наглая! – проговорила Катерина Ивановна, как бы вдруг что-то поняв, вся вспыхнула.

– Так я и Мите перескажу, как вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!

– Мерзавка, вон отсюда!

– Ах как стыдно, барышня, как стыдно, это вам даже и непристойно, такие слова, милая барышня.

– Вон, продажная тварь! – завопила Катерина Ивановна. – Остановите, выкиньте её!

– Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, ведь я же знаю.

Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на неё, но её удержал Алеша: Она вцепилась лишь в фонарь и швырнула его с силой на обочину дороги.

– Ну и мне пора, – проговорила Грушенька, подхватив с сиденья свою шаль и шелестящее чёрное платье, легко спрыгнула с повозки. – Алёша, голубчик, а я ведь это для тебя сцену проделала. Знай! – и набросила на себя шаль поверх костюма.

С "ангелом-барышней" сделался припадок. Рыдания, спазмы душили её.

– Это тигр! – вопила она. – Зачем вы удержали меня, Алексей Фёдорович, я бы избила её, избила! Её нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!

Поднялся вдруг опять злобный ветер, повозка истерично рванула с места. Алёша, полный и отчаяния и досады на себя – так безвольно наблюдать этот лицемерный спектакль, со страдающим лицом оглянулся, невольно желая показать, что не осуждает ту, которую хотели «через палача, на эшафоте…»

У дороги оставалась фигура в развеваемом ветром чёрном одеянии – резкими порывами края его вытягивались в два чёрных крыла. Фигура стремительно уменьшалась по мере удаления повозки, и, подхваченная ветром вдруг поднялась в воздух. Не успев ужаснуться или удивиться, Алёша со стоном прикрыл рукой глаза, будто кто-то швырнул в них целую горсть придорожной снежной пыли с песком. Больше он не оглядывался.

Дерьмо не навсегда, хоть оно и золото

Стать полноправной личностью, то есть, обзавестись пластиковой карточкой, подтверждающей, что ты не просто так, а законно существуешь на свете, оказалось в итоге проще простого. Если не считать затянувшегося этапа прицеливания, страхов и сомнений. С новеньким ID Нормы Земски стало возможным приходить в университет, где было договорено приступить к работе над фильмом.

Задача сплочения кино-коллектива, доведение до сознания каждого, что хотел сказать писатель и как воплотить идеи классика, пропущенные черезвосприятие режиссёра, легла на плечи Алекса. Он уповал на то, что не первый день знаком с актёрами, и прежде у них вполне получалось сотрудничать. Крис работал удалённо, просматривая отснятое.

Пробная съёмка сцены знакомства Катерины Ивановны с Грушснькой с целью убедиться в способности актёров к взаимодействию, стала неожиданностью. Просмотрев материал, Алекс показал его Крису, и оба они заключили, что и переснимать ничего не надо.

Ярость Катерины Ивановны была убедительной настолько, что Алекс в образе Алёши чуть было не сплоховал, сдерживая бешеную атаку соперницы, лишь на какой-то миллиметр не дотянувшейся хорошо заточенными ногтями до лица Грушеньки.

Норме же как можно быстрее захотелось оказаться на безопасном расстоянии от Эмили, так звали исполнительницу. Это была воистину Катерина Ивановна – высокая девушка с чем-то не просто властным, а скорее, хищным в ухоженном по последнему слову косметологии лице. Искусственно накаченные, пренебрежительно выпяченные губы, искусственный рисунок бровей и век, отчего лицо это казалось полностью нарисованным, выражающим лишь одно – собственное превосходство. «Инфернальница», владеющая, когда надо, и искусством прятать когти, представая безобидной овечкой. Только через некоторое время Норме открылась причина её ненаигранной жажды крови.

Девушка была студенткой Алекса и была в него влюблена, как она сама считала. Естественно, что и у него нет другого выхода, как только любить её – как опять же считала она.

«И что теперь, я должна спокойно смотреть, как всё, чего я добилась за два года, уплывает из рук, из тех самых рук, к которым, я уже почти приручила мою любовь. О, Алекс! Единственный твой недостаток – идиотская сверхпорядочность. Тебе прекрасно удавалось прятаться за этим твоим «Ведь я твой преподаватель! За пределами университета каждый из нас идёт своей дорогой». Но ты же прекрасно знал, какая это фальшь! А правда в том, что я тебе всегда нравилась! Это дошло даже до тех неудачниц с курса, которые непонятно с чего возомнили и себя твоими избранницами. Почему-то не с ними, а со мной ты задерживался дольше всех за разбором роли. И давал почитать разные книжки. Ну, не все их дочитывала до конца, но всегда могла поговорить о них. Ведь для того ты их и давал мне! И что, что у нас не было свиданий и свой личный мобильный ты не больно-то кому сообщаешь, можно и понять. Те же завистницы первые начнут распускать слухи. А это совсем тебе ни к чему. Но то, что ты согласился устроить репетицию не где-нибудь, а в моём доме, это ли ни победа? Я уже всё придумала в деталях: как расставлю стулья в кабинете у отца, где есть шкаф с книгами, как испеку своё коронное шоколадное печенье, какое надену платье. И тут!.. Да откуда она взялась, эта Норма? Да ещё и Джин? Переделала кучу операций, чтобы добиться сходства? Самозванка!»

Она была вне себя ещё и оттого, что её заставили расстаться с её гордостью, результатом неусыпной заботы – ногтями, каждый с небольшую совковую лопату. «Ещё какой-то остряк или острячка посмели распространить шуточку – будто с моими ногтями не страшно оказаться в одиночной камере, можно ими прорыть подкоп». Эмили так негодовала, что добилась уступки: было разрешено оставить их, но избавиться от их прямоугольности. Она избавилась. Заострив их так, что это уже были не ногти, а когти кого-то из кошачьих, не меньше, чем тигрицы.

Стоило набранной группе впервые собраться в аудитории, где до того репетировал любительский театр, как эта площадка превратилась в настоящую горячую точку. Материал ли был причиной накала, или присутствие актрисы по имени Норма Джин? Не помогли вводные беседы Алекса с коллегами о новой актрисе с интригующей внешностью и именем, воззвания к их деликатности по их поводу, просьбы не донимать её расспросами. Победить любопытство было невозможно. Ему же и выпало отбиваться от самых любопытных. Он не отступал ни на шаг от сочинённой и утверждённой ими легенды.

Не так-то просто оказалось добиться того, чтобы люди, занятые общим делом, стали, если не единым организмом, то хотя бы были объединены взаимным уважением. Чтобы в один прекрасный день это подобие «организма» не рассыпалось в пух и прах до окончания съёмок. С удивлением Алекс замечал в себе, вполне миролюбивом человеке, черты, прежде ему самому неведомые. Срываться на крик? Это полбеды. Приходилось прибегать и к угрозам, а кое-кого и просто гнать.

Озеро… То озеро в парке и так внезапно оборвавшаяся фотосъёмка казались теперь чем-то… с ним ли произошедшим? Вспоминая о том дне, Алекс всякий раз задавался вопросом, на который, он понимал, ответа быть не может. Как могло произойти такое стечение обстоятельств? Как могли встретиться они, в обыкновенном парке, в обыкновенный будний день, два человека – из разных, по сути, миров? Его тянуло в тот парк давно, но вечно что-то мешало. И в тот день, когда он уже ехал в машине, ему позвонили из стоматологической клиники с напоминанием, что он записан на приём. На это у него вырвалось «Чёрт!» – прямо в трубку. Невольно он чуть притормозил, но в следующую секунду уверенно вернул прежнюю скорость и произнёс с неожиданной для самого себя жёсткой интонацией: «Очень жаль, но мне срочно пришлось уехать…»

Всего за какие-то несколько минут, едва они увиделись, между ним и Нормой произошло необъяснимое. Она, оставаясь недосягаемой, получается, доверилась ему – первому из людей «нового» для неё века, приоткрыла свою тайну. И… Фёдор Достоевский, как он вовремя оказался в нужном месте! Если бы не он… Колдун? Но когда он стал работой, пусть и их совместной, то произошло уже другое.

С началом съёмочных дней Норма, а скорее всего, ещё раньше, в предвкушении, вроде бы ничего специально для того не делая, плавно и бесповоротно воплотилась в Грушеньку. Ничьи советы или помощь ей были не нужны. Общение на площадке – его почти не было. Что можно было говорить или объяснять Грушеньке? Да Алекс и не хотел. Прежние её гуру с непревзойдённым мастерством сумели внушить ей, что без них она не только не актриса, но и не личность вообще, полное ничто.

Тупицы! Обучать её чему-то всё равно, что заставлять джазового виртуоза гонять гаммы. Будто бы все годы её отсутствия она пробыла той непонятной девушкой из романа, таким огромным было её желание сделаться Грушенькой ещё тогда.

Эта приверженность вымышленному образу, не имеющему связи с реальностью, могла и напугать. Как и явная отстранённость от реального в угоду нереальному – причинить боль. Алекса спасало то, что он тоже успел пропитаться идеей поставить это сумасшедшее произведение, сделав центральной фигурой её, эту немыслимую девушку. «Дышать полной грудью – вот что для меня значит быть в этом образе», – однажды сказала Норма. И он боялся спугнуть то редкое, что сложилось само собой: не исполнение роли, а врастание в неё душой и телом, всем своим человеческим существом. Потому он и молчал. Даже наедине, когда подвозил «Грушеньку» до дома в конце дня.

Неизменно в такие минуты выглядела она отрешённой и усталой, часто умудрялась засыпать по дороге, хоть ехать было и недалеко. Когда её сонная голова случайно находила приют на его плече, его обволакивало чувство покоя, к которому он стремился годы, чего-то похожего на тихое довольство старинной семьи, прошедшей через многие испытания. Их редкие реплики касались, если не погоды, то музыки из радио. Норма не переставала сокрушаться, какой океан музыки она пропустила, многое из него ей нравилось, и Алекс был рад рассказать о тех группах или солистах, которых и сам любил.

– Ну, этих-то ты можешь знать, – когда звучала битловская Hey Jude, и Норма в упоении подпевала невероятный бескрайний припев, позабыв про сон.

– Нет же, я не слышала раньше ничего подобного!

– Ну да, они наделали шуму в Штатах только в 64-ом, когда приехали…

– Немного не успела. Спеть бы с ними. Площадки у них, наверное, были не меньше, чем у меня в Корее?

Когда же играло не то, что ей нравилось, она грустнела и готова была вновь погрузиться в сон. Редко сама заговаривала о чём-то. Разве что однажды вдруг окунулась в рассуждения о том, как не похожа её теперешняя жизнь на прежнюю.

– Тогдашняя пестрота, толкотня, омары, браслеты, сколько я их перетеряла, ведёрки с шампанским, веселье взахлёб… вот именно. Они прямо захлёбывались, избранные тех вечеринок, только их смех я часто путала с рыданиями.

– Может, это они и были?

– В любом случае всё было кучей лжи и лицемерия. Не зря же учёные придумали объяснение для нефизиков, как частицы приобретают массу. Двигаясь сквозь хиггсовское поле, они делают это таким же образом, как знаменитости на вечеринке обрастают толпой поклонников.

– Зато теперь…

– Да уж. Всех, с кем я вижусь, человек десять. Ни приёмов, ни театров, ни выставок. Ничего!

– Не много и теряешь. Даже если кто-то и восхищается какими-нибудь новинками, это чтобы про него не подумали, будто он какой-то отсталый лох.

– Нет, это неизбежно, искусство должно куда-то идти. Но из того, что в сети, я заметила, что идёт оно как-то кривовато и чаще всего вниз… в основном, в задний проход. Бывшие проктологи пошли в искусство? И потом, я прямо чувствую, что двух полов теперь явно недостаточно. Ну вот, предположим, переделался ты в женщину, побыл ею, и опять скука. И что дальше делать-то? Переделаться больше не в кого!

– Да, бедный я! То есть, они. Надо их как-то выручать.

– Можно снять фильм о… тринадцатиполой любви.

– Тринадцати? Где же их взять?

– Ну… Съёмные органы, к примеру. Разные. Животных можно… Хоть каждый день меняй свой пол.

– Э-ээ… А если не можешь выбрать?

– Очень просто. Можно в лотерею. Или в рулетку.

Алекс посмотрел на неё с сомнением.

– Видишь, как я старомодна. И зла. Нет, педики были всегда, но они немного… шифровались, и я им сочувствовала, а сейчас, если пьеса или фильм без них, то вроде как пусто, неприлично даже. А современная галерея не галерея без кучки дерьма. Кроме него там мало чего живого. И театр, и литература с ним заодно. Ну и понятно. Они же связаны – эти кучки с задним проходом.

Тут она рассмеялась – не слишком весело и не слишком продолжительно. И, вздохнув, добавила: «Стоит ли так уж задирать нос перед дерьмом. В нём ведь частицы золота есть. Не знал? Нет, всё-таки, если они смотрят на мир через ту дырку, то зачем им такой мир?»

Что он мог сказать на такое?

– Просто некогда задуматься, почему именно так? Некогда или неохота. А вообще-то, раз оно ко всему ещё и приносит золото, то это и есть главное. Для рабов успеха. А кто пытается делать что-то своё, отличное, тот мимо мейнстрима, неудачник. Но всё равно такие художники есть. И дерьмо не навсегда. Так ведь? – и лучи морщинок у его глаз.

– Прекрасный тост, – оживилась Норма. – Скажешь его на презентации нашего фильма. «Дерьмо не навсегда. Хоть оно и золото».

– А к тому же ещё и потенциальное удобрение для чего-то нового, недерьмового!

Они посмеялись вместе.

Но смех быстро затих. Норма прервала молчание.

– Если честно, не очень-то я верю в презентацию. У меня такое чувство, что мы делаем это для себя, для собственного удовольствия.