Яна Саковская
Безымянное
С детства моё место было в нашем семейном магазине. Я внимательно смотрел, как люди выбирают посуду, слушал, как обсуждают, вступал в разговор и узнавал, что хочет и что любит покупатель. Делал быстрый эскиз – и, скорее всего, получал заказ. Со временем я навострился. Покупатель только начинает подбирать слова – а я уже вижу образ, который он держит, и рисую. А он удивляется: как это я так читаю его мысли…
Представляете, лет до девятнадцати я верил, что могу угадать чашку, которую захотят купить все. Мне стали объяснять: не бывает такого. Одни люди хотят одно, другие – другое. Невозможно угодить всем. Я поспорил, походил с этой идеей, порисовал, показал эскизы, ещё поспорил и в итоге согласился. Почти. Решил, что если нет чашки, которую захотят купить все, то наверняка есть чашка – блюдо, ваза, сервиз, – которую захотят купить почти все. Большинство. А это меня устроит. Потёр руки и принялся за работу.
До самой нашей встречи Кан был моим кумиром. Я родился на пятнадцать лет позже, и, когда я первый раз задумался о чашке, которую захотят купить все, он уже стал главой рода и сосредоточился на выражении состояний природы через керамику. Я ходил на выставки, выписывал каталоги, пробовал повторять – безуспешно – и понимал, что это очень круто, но я так никогда не смогу. Да и не надо оно мне.
Мне интересно думать, задумывался ли Кан, нравятся ли его работы кому-нибудь. Я не уверен даже, что его работы нравились ему самому. Возможно, он просто их делал.
В то время, когда Кан вместо чашек уже давно лепил то свечение, то грохот, у меня было два завода, я отдавал распоряжения к открытию тридцатого в стране магазина и подписывал третий договор об экспорте продукции. Мне было интересно пробовать масштабирование дела, но я чувствовал, что, занимаясь предпринимательской и торговой деятельностью, я сбился со своей изначальной цели – угадывать, что нравится, что хотят купить. Однако из того, чтобы стоять в лавке и рисовать образ, который пытается выразить посетитель, я тоже вырос.
Мне пришло в голову устроить выставку разнообразной керамики современных мастеров и посмотреть на отклик публики. Для выставки я заказал специальный павильон в виде буквы «П». Слева – вход, справа – выход. По пять небольших залов по длинным сторонам, три зала по короткой стороне. У входа и выхода – простые и популярные работы. Чем глубже, тем меньше посуды и тем абстрактнее керамика. В центральном из трёх залов по короткой стороне были выставлены произведения Кана. «Свет», «Дым» и керамический триптих «Сумрак».
В зале около выхода я решился выставить свои работы разных лет. Поначалу сомневался: можно ли назвать популярную посуду произведением искусства? А потом решил. Вглядываться угадывать и воплощать образы того, что любят и хотят купить люди, – это доступный и интересный мне вид искусства. Почему бы не представить на выставке его плоды?
Вот и представил: три чайных набора, четыре блюда, одну милую моему сердцу супницу, одну вазу и один кувшин. А на широком и длинном столе в центре зала я выставил «Историю одной чашки».
Помните, я говорил, что почти согласился с тем, что не бывает такой чашки, которую бы захотели бы купить все? Так вот, последним и нерушимым оплотом моей детской веры в то, что это всё-таки возможно, стала Жёлтая Чашка. Строго говоря, конечно, кружка, но для меня она всегда называлась чашкой.
Она приснилась мне, когда мне было девятнадцать. Ни до, ни после я не видел во сне керамики. И я почему-то подумал, что ко мне во сне пришла Та Самая Чашка – которая понравится всем. Я делал её собственноручно, раз в год. Вспоминал сон, рисовал эскиз, делал на круге чашу и прикреплял ручку. Оставался недоволен. Дело было не в уровне навыка – уж чашку-то по образу в голове слепить и покрасить в нужный оттенок жёлтого я всегда мог, – но в чём было дело? Я не знал, но не оставлял попыток.
В день открытия выставки я вновь почувствовал себя молодым. Как в старые добрые времена, я ходил и слушал, как люди обсуждают посуду, присоединялся к разговорам, объяснял, спорил, переводил… На второй день я пришёл с блокнотом и с удивлением обнаружил, что, пока я занимался масштабированием производства, вкусы людей изменились.
К концу выставки у меня в голове были готовы три новые линейки продукции, а на следующее утро я назначил совещание по этому поводу. В последний вечер я обходил напоследок павильон и уже двигался к выходу, когда понял, что в последнем зале ещё есть посетитель.
Да, вы угадали, это был он.
Я глазам своим не поверил. Да, конечно, я в глубине души надеялся, что он придёт. Потом я сообразил, с кем имею дело, точнее, не имею дело, потому что с ним невозможно иметь дело, и оставил эту надежду. Потом я отвлёкся на выставку, новые идеи и забыл.
Однако факт был налицо: перед столом с «Историей одной чашки», внимательно её разглядывая, стоял кумир моей юности. Я не мог себе представить, что заставило мастера покинуть те глубины и высоты, в которых он обитал, и прийти на эту выставку. Я не мог поверить в свою удачу. Я почувствовал себя 11-летним мальчишкой, который впился взглядом в каталог с изображением набора из шести чашек и чайника под названием «Гром вдали», и, затаив дыхание, открыл блокнот на чистом листе, чтобы попросить автограф.
