Якубов Олег Александрович
Привет эпохе
Мы отметили премьеру. Пока отмечали, Алла Борисовна уже дала два концерта.
– Ну, вот теперь пора, – заявил Резник, когда Пугачева отправилась к себе в гримерку на очередной перерыв. – Иди, беседуй, только помни, что ей надо хоть немного отдохнуть.
Подойдя к двери гримерной, я постучал и услышал что-то неразборчивое. Успокоив сам себя, что это разрешение войти, открыл дверь и только тут понял, что явился в самый неподходящий момент: певица обедала. Обернувшись на скрип открываемой двери, Пугачева с раздражением воскликнула: «Да что же это такое, пожрать спокойно не дадут!» Захлопнув дверь и со злостью бормоча (уж простите, Алла Борисовна, великодушно): «Забыл, вовсе забыл, что нельзя к собакам во время еды подходить», я излил свое раздражение Резнику. Но интервью от этого не появилось.
И все же, спустя еще несколько лет, имя Аллы Борисовны Пугачевой в моей творческой биографии свою роль сыграло.
На советско-афганской границе по моему сценарию снимался полнометражный документальный фильм «Я служу на границе». Картина, как принято говорить в таких случаях, рождалась в невероятных муках. Несколько месяцев сценарный план-заявку читали военные цензоры всех рангов. Потом еще несколько месяцев я ждал оформления разрешительных документов. Недели три ушло пока высокое пограничное начальство определяло заставу, где должны вестись съемки. В довершении ко всему, переправляясь через реку Аму-Дарью, по главному фарватеру которой проходила советско-афганская граница, я получил – физически – по шее от командира дивизиона сторожевых катеров ДСК). Мне вздумалось взять в руки кинокамеру и осмотреть в видоискатель окрестный пейзаж. Получив по шее и рухнув на дно катера, я услышал над собой спокойный, без малейших признаков раздражения, голос моряка-пограничника: «На блик стекла объектива могли снайперы среагировать – они в кустах на том берегу, так что лучше не рисковать».
Наконец, съемки начались. Начальник заставы капитан Николай Куликов оказался замечательным человеком, он проникся идеей фильма, брал меня с собой в плановые наряды и на выезды по тревоге, в общем, всячески способствовал работе киногруппы. И вдруг – ЧП. Коля ударил солдата. Случилось это среди ночи. Дежурный по заставе сообщил командиру, что в казарме драка. Куликов бросился в казарму и увидел, что один из новобранцев собирается с ножом напасть на сослуживца. Медлить было нельзя, многолетняя выучка сработала моментально: Николай провел болевой прием, выбил нож из рук нападавшего. А дальше история развивалась совсем уже нехорошо. Солдат написал жалобу, ей дали ход, решив примерно наказать офицера за рукоприкладство.
К тому моменту у нас было отснято почти сто процентов материала, оставалось доснять лишь какие-то незначительные эпизодики. На студии уже начался монтаж и когда я просмотрел отснятый материал, то увидел, что эпизоды, в которых мы снимали Николая, составляют основу фильма. Собственно, мы к этому и стремились. А вскоре пришло сообщение, что Николай куликов исключен из партии, разжалован и из-погранвойск уволен. На худсовете киностудии директор заявил, что денег на пересъемку никто не даст, проще, мол, этого самого начальника заставы восстановить во всех его правах, чем картину переснимать. Эта идея показалась мне весьма плодотворной, тем более, Николаю я очень сочувствовал, искреннее полагая, что с ним обошлись несправедливо. Он ведь солдата защищал, а не драку с подчиненным учинил.
И начались кабинетные мытарства. Меня гнали в дверь, я лез в окно, выгоняли из окна, проникал через печную трубу. Репортерская сноровка сыграла не последнюю роль и, спустя полгода, я уже стоял перед неким генералом, имевшим полномочия решать судьбу моего подопечного. Видимо, я излишне нервничал и волновался, понимая, что дальше этого кабинета идти уже некуда, оттого речь моя была сбивчивой, я горячился, доказывая, что и застава была под руководством Куликова образцовой и сам он – достойный уважения человек и офицер. Не зная, какие еще привести доводы в пользу капитана, я в конце своей страстной защиты несколько нелогично воскликнул: «Да у него на заставе даже сама Алла Пугачева выступала!»
– Ну, если сама Пугачева, то надо бы парня простить, – неожиданно засмеялся только что суровый генерал. – Ну, а если серьезно, то в защиту твоего подопечного столько бумаг пришло, что книгу издать можно. Похоже, он и впрямь нормальный парень и мы с ним несколько того, палку перегнули…
На премьере фильма «Я служу на границе» мы с начальником погранзаставы капитаном Николаем Куликовым сидели в доме кино рядом.
ПОДАРОК ОТ АСИСЯЯ
Сегодня Вячеслава Полунина по достоинству называют лучшим клоуном мира. Рецензии о нем пестрят превосходными отзывами, а я, читая многочисленные интервью с Полуниным, вспоминаю его интонации и мне кажется, что ничуть он не изменился.
День знакомства со славой мне не перепутать и не забыть – 12 марта 1985 года. В этот день у меня родилась дочь. С утра я побывал в роддоме. Кто-то из санитарок меня тут же решил обрадовать и поздравил папашу с рождением сына. Через пару метров от проходной я встретил главврача роддома и он с улыбкой сказал, что дочурка как две капли воды на меня похожа. «Вы ошиблись, у меня сын», поправил я Виктора Михайловича.
–Да вы не расстраивайтесь, дочь это тоже хорошо.
– Я и не расстраиваюсь, согласен, что дочь тоже хорошо, тем более, что ошибся не я, а вы – у меня-то сын.
– Как это – ошибся, я, в конце-концов, главврач, что я не знаю, что у меня делается. Тем более сам только что в родильном был и девочку вашу видел.
После этого мы зашли в его кабинет, он позвонил в родильное отделение, пообещал наказать санитарку, чтобы не болтала, чего не знает, а мне в утешение тут же наполнил стакан коньяком. Коллеги встретили меня на работе поздравлениями, а вдое близких приятелей заявили, что работать в такой день грех и вообще работник из меня никакой. Короче, «у нас с собой было» и мы отправились в ближайшую чайхану,
где за маму, за дочку, за папу и вообще за продолжение рода человеческого было выпито в соответствии с важностью события. К вечеру я все же вспомнил, что у меня еще встреча с гастролерами ленинградского театра «Лицедеи», из репертуара которых я только и видел по телеку их знаменитый номер «Асисяй» и ничего больше о них не знал.
Полунин встретил меня запросто, по-свойски, смешно так повел своим длинным носом и я поспешил опередить его возможное недовольство: «Дочь у меня сегодня родилась, вот мы с ребятами и того…
– Слыхали, у журналиста сегодня дочь роилась! – закричал Слава своим актерам. – Как назвал? Еще никак, ну ладно тоже ничего, все равно сегодняшнее выступление твоей дочери посвящаем. Ты иди в зал, если не уснешь, нас посмотришь, а уж после концерта поговорим.
Понимая, что в таком состоянии я точно усну, отправился в магазин, взял там, соответственно, тонизирующего напитка, решив, что с моей стороны будет просто невежливо не обмыть с новыми знакомыми мое личное событие, которому они концерт посвятили.
Радость радостью, а дело делом и на следующий день мы снова встретились с Полуниным. Он ответил на все мои вопросы, я выключил диктофон и тогда Слава, очень даже застенчиво сказал:
– Слушай, старик, может, ты сумеешь нам помочь. Понимаешь, одежду сценическую мы себе сами шьем, а вот обувь не можем. Нам ничего особого не надо. Просто нужны какие-нибудь ботинки фантастического размера, так, чтобы на нормальной ноге носы загибались и получится классический клоунский башмак. В магазинах таких не найти, надо заказывать на обувных фабриках всякий там брак, а кто нас на обувную фабрику пустит?..
– Не могу похвастать, что дружу с директором обувной фабрики, но знаком, бывал у них пару раз, узнаю обязательно, что можно сделать, – пообещал я.
– Ну спасибо тебе, только, если можно не тяни, а то у нас гастроли в Ташкенте скоро кончатся.
– А чего тянуть? Если хочешь, хоть сейчас поедем, тут рядом.
– О! Вот это я понимаю отношение. У меня, правда, репетиция скоро начнется, но это важнее, поехали.
Нам повезло. Накануне дети директора обувной фабрики были на «Лицедеях», пришли в неописуемый восторг и весь вечер дома пытались изобразить смешные сценки, что видели на концерте. Директор выслушал просьбу Полунина, спросил, сколько пар обуви ему требуется, и потом заметно загрустил:
– Столько пар обуви по спецзаказу мне оформить не удастся. Вон пресса, – и он кивнул в мою сторону, – меня первого за ушко, да на солнышко. А с другой стороны, искусство поддерживать надо. Так что мне делать?
Мы со Славой горячо стали его заверять, что искусство действительно надо поддерживать, актерам помогать, а я со своей стороны добавил, что мы еще о его добром почине и напишем.
– Нет-нет, вот этого точно не надо,– возразил директор. В общем, можем сделать так. У нас действительно есть выбракованная кожа, такая, из которой шить мы не имеем права. Мы ее списываем. А вот для вашего заказа поди и не важно, что там шов вкривь-вкось пошел или пятна ржавые на коже выступили.
Одним словом, обойдя несколько цехов фабрики и, договорившись, что «Лицедеи» к тому же дадут на производстве шефский концерт, директор твердо пообещал, что максиму дней за десять замечательный артист Слава-ака получит такие ботинки, что ему на сцене уже и делать ничего не надо будет – весь мир и так обхохочется.
Слово свое директор фабрики сдержал. Когда мы привезли этих кожаных уродцев у «лицедеев» был настоящий праздник. Они вертели ботинки и так и сяк, кричали, что ничего подобного у них еще никогда не было.
– Знаешь, – сказал мне Полунин, – нас ведь действительно никто не балует. Ты думаешь, я к тебе первому обратился. Мы же после нескольких передач по телевидению довольно много стали по Союзу ездить. Я повсюду просил, чтобы помогли с обувью для сцены, но на меня как на придурка смотрят, мол, просит сам не зная чего. Э, да ладно, на нашей улице сегодня праздник. Приглашаем тебя в ресторан. Говори, куда поедем.
Пообщавшись несколько дней с Полуниным, я уже знал, что артисты зарабатывают сущие крохи и потому стал возражать: «Ну какой ресторан, Слава? Сейчас сгоняю в магазин, по дороге на базарчик заскочу…»
– Никаких сгоняю, никаких заскочу, – резко оборвал меня Полунин. – Ты и так нас уже достаточно угощал. А сегодня так вообще мы с твоей помощью такой подарок получили. Короче, никаких возражений, едем в ресторан. И не переживай ты за нас, – сказал он очень серьезно. Вот увидишь, какой у нас стол будет.
Отправились мы в ресторан узбекской национальной кухни. Вернее сказать, это была эдакая усовремененная чайхана, новомодная, с забавной каменной скульптуркой Ходжи Насреддина на ослике. Готовили там изумительно, время было послеобеденное и наша компания, человек, помнится, из десяти-двенадцати, вольготно расположилась в центре зала. Поели-попили, а потом Слава говорит официантке: «Зови-ка ты, Аллочка, всех ваших сотрудников, да смотри, директора не забудь пригласить, скажи, что артисты поблагодарить за вкусную еду хотят. Кстати, Полунин с официанткой познакомился мгновенно, все подшучивал над редким совпадением – звали ее Аллой Пугачевой. Приходит к нашему столу весь персонал ресторана – буфетчики, посудомойщицы, официанты, повара, во главе – директор. Поднялся Полунин стал говорить какую-то ужасно нудную речь (позже он объяснил, что специально так внимание отвлекал). Все вокруг скучают, чуть ли не зевают. И вдруг кто-то из официанток ойкнул: «Ой, смотрите, что делается». А по столу непонятным образом ножи и вилки не скачут даже, а танцуют, тарелки подпрыгивают, фужеры в хоровод выстраиваются. И начался концерт. «Лицедеи» заставили всех за животики схватиться, полчаса непрерывного смеха царило в ресторане. А когда все закончилось, директор, как и положено, – грузный вальяжный восточный человек, произнес важно: «Вы нам понравились. Не потому, что так смешить умеете, а потому, что нас уважали. Если надо, я за такой концерт сам заплачу, а вы у меня платить не будете».
Вернулись в гостиницу, уже попрощались, когда Слава спросил:
– Все забываю спросить, как ты дочку-то назвал?
– Яна.
– Погоди минутку, не уходи никуда.
Он бегом, перескакивая через несколько ступенек, помчался вверх по лестнице, спустя пару минут действительно вернулся и протянул мне фотоснимок, на котором был изображен смешной клоун. Я вчитался в надпись. На снимке было написано: «Яночке от Асисяя».
– Вот, – сказал замечательный артист. – Ты столько для нас сделал, а мне тебе и подарить нечего. Подписал твоей доченьке свою фотку. Глядишь, и ты когда-никогда посмотришь и вспомнишь, что есть у тебя такой друг – Славка Полунин. Позвонишь мне по телефону и скажешь: «Асисяй!»
…ПОТОМУ, ЧТО БЕЗ РУКИ
Совсем недавно во дворце спорта Олимпийский, где в те дни проходил кубок Кремля по теннису, подошел ко мне высокий плечистый, явно спортивного телосложения мужчина. Он поздоровался и, не вынимая из кармана правой руки, левую руку протянул для приветствия. Что-то знакомое было в его облике, но я все еще сомневался, что передо мной один из репортерских «крестников». А он, видя мои сомнения, весело и охотно подтвердил:
– Да я это, не сомневайтесь, Володя Мороз.
В бытность свою президентом Федерации спортивной прессы Узбекистана был я хорошо знаком с отцом Жени – спортивным работником Евгением Алексеевичем Морозом.
– Может, ты мне поможешь, – обратился он как-то раз. – С сыном, Вовкой, у меня проблемы. Его из института физкультуры отчисляют, со второго курса. Ты вообще парня моего хоть раз видел? Жалко, что не видел, а то бы сразу все понял.
Володя родился с врожденной аномалией – без кисти правой руки. В разных семьях увечье ребенка воспринимается по-разному, не мне осуждать, или обсуждать, у каждого своя болячка самая больная. В семье Мороз над ребенком не сюсюкали, увечья его словно и не замечали. Сызмальства отец приохотил сына к рыбалке, постоянно таскал за собой на стадионы. Еще совсем мальчишкой Володя пристрастился к футболу, причем играть рвался исключительно в нападении. Он легко плавал, на школьных уроках дальше всех метал левой рукой гаранту, опережал всех на беговой дорожке и к окончанию школы имел высокие разряды по нескольким видам спорта. К тому времени он уже играл на чемпионате Узбекистана в ташкентском «Локомотиве», мечтал стать тренером, ни мать с отцом, ни многочисленные друзья семьи и не сомневались, что из парня хороший тренер получится – он уже даже детскую футбольную секцию вел. Вполне было для всех естественным, что парень подал документы в институт физкультуры.
В институте поначалу призадумались, можно ли принимать инвалида в такой вуз, но к экзаменам на заочное отделение все же допустили. Экзамены, в том числе и по спортивным дисциплинам абитуриент Мороз сдал, можно сказать, блестяще и был в институт физкультуры зачислен. Родители и друзья за Володю порадовались, как порадовались за любого другого выпускника школы, столь легко поступившего в вуз. Никому и в голову не приходила мысль акцентировать внимание на том, что вот, мол, герой у нас какой вырос, с таким увечьем и в физкультурный институт. Да и сам Володя вел себя таким образом, что никому из новых сокурсников его увечье в глаза не бросалось.
Гром грянул только через год. После длительного отпуска вышла на работу проректор по заочному обучению Роза Абдуллаевна Рафикова. Узнав, что в вуз приняли инвалида, она устроила своим подчиненным форменный разнос и потребовала немедленно подготовить проект приказа об отчислении из института студента второго курса Владимира Мороза.
Сам Володя узнал об этом лишь месяц спустя, когда вернулся со своими подопечными мальчишками с футбольного всесоюзного турнира «Золотой мяч». Ему даже пороги обивать не пришлось: Роза Абдуллаевна его попросту не принимала. Евгений Алексеевич Мороз, отец Володи, к проректору все же пробился, но на все свои вопросы получал лишь стереотипный ответ: «…потому, что у него руки нет».
Напрасно Евгений Алексеевич говорил о том, что сын вот уже год, как работает штатным тренером по футболу, что у него разряды по палванию и легкой атлетике, Рафикова стояла на своем: зачеты по единоборствам, по тяжелой атлетике и по гимнастике он все рвно сдать не сможет, так что мы бы его так и так отчислили. А пока молод и есть время выбрать иную профессию, пусть одумается и поступает в другой вуз.
С Розой Абдуллаевной разговора у меня не получилось. В первую очередь она была озлоблена тем, что строптивый студент или его отец, что одно и то же, обратились с жалобой в редакцию. Рафикова продемонстрировала мне кучу инструкций и циркуляров, из коих, по ее мнению, следовало, что инвалиды в институте физической культуры учиться не могут. Мои возражения по поводу того, что именно физическая культура помогла многим инвалидам вернуться к полноценной жизни, проректор просто пропустила мимо ушей. Тогда я, что называется, превысил полномочия, и попросту припугнул бюрократку прокуратурой.
Собственно говоря, я не столько рассчитывал на закон (хоть и дурацкие, но инструкции все же существовали), сколько на одного из служителей закона, к которому тотчас, после посещения института, и отправился. Дело в том, что в прокуратуре работал известный в республике старший следователь по особо важным делам Александр Иванович Угланов – чуть ли ни единственный в системе прокуратуры республики награжденный орденом Ленина. Коллеги называли Александра Ивановича прокурорским Маресьевым, с полным на то основанием, так как у Александра Ивановича после фронтового ранения были ампутированы по колени обе ноги.
Вернувшись с фронта молодой офицер Александр Угланов свое ранение попросту скрыл от приемной комиссии юридического института, а поскольку в аудиторию, где принимали вступительные экзамены, он всегда заходил бодрым, чуть не строевым шагом, ни у кого никаких сомнений не возникло и абитуриента Угланова оценивали не по состоянию здоровья, а по его знаниям.
Вот ему-то, Александру Ивановичу, которого знал хорошо и не один год, я и рассказал грустную историю Володи Мороза. Человек справедливый и обстоятельный, Угланов задумался надолго.
– Мотивов для прокурорского вмешательства я, во всяком случае, пока, в этом деле не усматриваю, – наконец произнес следователь-«важняк».
– А я и не прошу вмешиваться прокуратуру. Я прошу вмешаться вас – Александра Ивановича Угланова, человека, который, несмотря на инвалидность закончил вуз, куда его не должны были принимать, и всю жизнь отдал любимому делу.
– Демагог! – вспылил Угланов, но тотчас взял себя в руки. – Ну, и как ты себе это представляешь. Позвоню я ректору института физкультуры и что я ему скажу: «Вам звонит старший следователь по особо важным делам Угланов», или, может сказать: «Вас, уважаемый товарищ ректор, беспокоит инвалид Угланов»?
– Вам виднее, что сказать, – смалодушничал я.
– Эх, жалко все же парня. Ладно, ступай отсюда, не мозоль мне глаза и думать не мешай, авось, что-нибудь и придумаю. А вот тебе совет могу дать. И совет толковый. Садись-ка ты братец, за свою пишущую машинку, да напряги все извилины. Напиши о бездушии, о том, что парню жизнь калечат. Пресса, она сегодня большую силу имеет. Глядишь, двойной тягой чего путного и добьемся.
И злости, злости не жалей, – напутствовал он меня на прощанье.
Угланов позвонил мне на следующий день поздно вечером.
– Так и думал, что ты еще на работе, – проворчал он. – Ну что написал? Ах, пишешь? Пиши, пиши. Да поторопись давай, думаю, после моего разговора с этими физкультурными бюрократами твоя статья жирную точку поставит и парня мы все же отстоим.
– Так вы все-таки позвонили, Александр Иванович? – возликовал я. – А что вы им сказали.
– Вот прям щас я тебе все секреты и раскрою. Да незачем тебе знать, а то еще мои аргументы в своей статейке тиснешь, – и он, довольно посмеиваясь, положил трубку.
Володю из института не отчислили. Прекрасно понимаю, что и я, и старый следователь, если подходить к нашим действиям сугубо формально, свои служебные полномочия превысили. Но, встретив недавно повзрослевшего и возмужавшего Володю Мороза, ничуть я об этом не пожалел.
Х Х
Х
… Тот, кто работал в газете, знает, что настоящим репортером можно стать только в отделе информации. В официальной редакционной табели о рангах эти отделы занимают чуть ли не последнюю строчку ( так, по крайней мере было в советской печати), но на газетных полосах они правят и володеют. Нет такой темы, с которой бы не соприкасались репортеры и не существует такой щелочки, куда бы они не могли проникнуть. У нас в «Правде Востока», благодаря усилиям деда-ответсекретаря, отделу информации была безраздельно отдана вся четвертая страница. Застать в течение рабочего дня в кабинете кого-нибудь из репортеров было делом таким же безнадежным, как поставить яйцо «на попа». Сочиненная в недрах безвестной редакции песенка «Всегда в пути, всегда в дороге, где самолетом, где пешком. С женою часто на пороге, спеша, прощаешься кивком», стала нашим негласным девизом. Передавать в редакцию материалы в эру «домобильных» телефонов, было делом подчас не менее сложным, чем сенсационную информацию раздобыть.
Помню, отправился я зимой со спасательной экспедицией в отроги Чаткальского хребта. Там сошла снежная лавина и накрыла домик, где работали гляциологи. Произошло это ночью, мы добрались на место лишь часам к восьми утра. Из двенадцати человек удалось спасти только девятерых. Трое так и остались, погребенные под снегом и горными камнями, сдвинутыми лавиной. Дикая горная природа и спасателям вознамерилась отомстить за грубое вмешательство. Но кто-то из ребят вовремя заметил наверху грозное движение и крикнул предупреждающе: «Лавина». Мы поспешили укрыться в расщелине, но все же краем нас лавина все-таки задела. Отделались, как говорится, легкими ушибами. Хотя мне, например, и легких хватило. Я, получив снежный «пинок», потом еще часа два разогнуться не мог. Часам к девяти вечера группа спустилась к еле различимой во тьме турбазе «Чимган». Света не было, не работал ни один телефон. Директор турбазы посоветовал поехать на почту, километрах в пяти отсюда, там, кажется, телефон исправен. Но почта оказалась закрытой. Кое-как выяснил, где живет заведующая, и отправился к ней домой. Приезжаю – там дым коромыслом, отмечают день рождения главы семьи. Отпускать «драгоценнейшую супругу» из дому юбиляр наотрез отказался. Но, к счастью, у них дома был телефон. Набрал дежурную стенографистку и начал диктовать репортаж. Каждые полминуты Татьяна перебивала меня: «Не слышу, повтори», потом воскликнула, не выдержав: «Послушай, что там за крики у тебя. Ты можешь своих гостей утихомирить?»
Вообще, нашим стенографисткам от репортеров доставалось больше всех. Из каких только мест не диктовали мы им свои непременно срочные сообщения. Мне особенно запомнилось, как диктовал я все той же Татьяне интервью с президентом Афганистана Наджибуллой.
Честно признаюсь, интервью было абсолютно рутинным. По канонам жанра правительственного интервью в тексте не было почти ничего, кроме трескучих фраз о нерушимой дружбе между нашими странами и той самой интернациональной помощи Советского Союза, без которой, как тогда считалось, Афганистан пропадет. Но в тот день, когда интервью уже было готово и самолично Наджибуллой завизировано, «духи» взорвали здание министерства связи. Я тщетно метался по всему Кабулу, пока Михаил Лещинский – собкор Центрального телевидения в Афганистане не посоветовал мне поехать к военным связистам. Отправился в воинскую часть. Командира я знал и раньше, к моей просьбе он отнесся сочувственно.
– Связь мы тебе обеспечим, но есть одно «но». Этой связью ты можешь пользоваться не более пятнадцати минут. Потом – отбой.
– Да ты что?! Я за пятнадцать минут никак не управлюсь.
– Это я понимаю, – рассудительно признал майор. – Выход такой: пятнадцать минут диктуешь, полчаса перерыв. Потом опять пятнадцать минут диктуешь и снова полчаса перерыв…
– Так это ж я целые сутки диктовать буду.
– Да хоть двое, -расщедрился связист.
То самое стенографистка Татьяна принимала у меня пять часов.
АФГАНСКИЙ СИНДРОМ
Афганистан начался у меня со смерти друга. Работал в редакции военной окружной газеты ТУРКВО «Фрунзевец» талантливый журналист Валера Глезденев. «За речку», так называли командировки в Афганистан, стал он ездить одним из первых репортеров Союза. После одной из командировок мы с ним встретились. Он привез мне в подарок невиданную тогда японскую ручку с золотым пером. Хорошо запомнил, что было это в понедельник. Попили мы с ним пивка, разошлись, уговорившись встретиться в конце недели. Захожу в пятницу во «Фрунзевец», спрашиваю вахтера: «Глезденев на месте?» Там тогда вахтером бабушка такая была, тетушка Алия, вечно с вязанием в руках. Она посмотрела на меня как-то испуганно, по щекам слезы потекли и посмотрела куда-то вбок. Я глянул и остолбенел. Со стены на меня смотрел в черной траурной рамке портрет капитана Глезденева. Позже ребята мне рассказали, что Валера улетел «за речку» срочно, а погиб уже на второй день. Вертолетчики отправлялисьв нужную ему часть, согласились подкинуть. По пути «вертушку» сбили, погиб весь экипаж и командированный журналист, друг мой Валерий Глезденев, тоже.
Потом самому мне не раз приходилось туда летать. Жил я во время командировок в первом микрорайоне Кабула, возле речки с мерзким, но очень точным названием «Вонючка». По вечерам в квартире собиралось множество народу – коллеги, переводчики, военные спецы. Душманы отличались непривычной для восточной ментальности пунктуальностью. Ежедневно начинали они обстреливать Кабул ровно в девятнадцать ноль-ноль. Минут за десять до обстрела мы раскрывали все окна и стеклянные балконные двери, чтобы стекла не разбились от детонации, наполняли стаканы водкой, если она у нас была. А нет, так и «шило» (так в Афгане спирт называли) годилось. Как только раздавался леденящий душу свист-завывание первого снаряда, мы дружно поднимали наполненные стаканы, так время бомбежек и коротали. Впрочем, это бывало не так уж и часто – в основном я мотался по воинским частям. Когда приезжал, непременно встречался со своими новыми друзьями – четырьмя подполковниками, осназовцами, советниками командиров частей особого назначения. Жили они этажом ниже. Трое были тезкамаи – Владимирами, четвертого звали Александр. У него была звучная фамилия – Плохих и друзья придумали такую о нем поговорку: «Самый хороший в Советской Армии – это подполковник Плохих.
Саша Плохих отличился в самомо начале афганской кампании при штурме Джелалабада. Его представили к званию Героя Советского Союза. Потом, при выходе из одного горного кишлака «духи» обстреляли его с ближайшей высотки и молодой комбат потерял чуть не половину своего личного состава. Саша с «духами» расправился жестоко. Был суд, военный трибунал приговорил его к расстрелу. Расстрел заменили Кандагаром, за вновь пролитую кровь дали орден Ленина. Как-то я видел, как Саша, раздевшись до пояса, умывался под краном. На его теле от рубцов и шрамов живого места не было.
Володьки были офицерами невезучими. Часто ходили на разминирование, много пили, вслух критиковали военное начальство и позволяли нелестные эпитеты в адрес правительства. За пивом они предпочитали ночью ездить на в центр Кабула, на улицу Шеринау, куда советским командировочным въезд был запрещен.
Потом один из них был представлен к к какому-то высокому ордену. Он сказал: «Братцы, не обижайтесь, вникните в мое положение. Пока награду не получу, буду вести себя пай-мальчиком». Братцы не обижались, вникли в положение и в походы за пивом на Шеринау друга не звали.
Так длилось две недели. Потом Володька отправился на очередное разминирование и него погиб солдат. Он вернулся в Кабул, зашел в магазин, купил бутылку водки и пачку макарон, загрузил все это в авоську и усталой походкой направился домой. На нем была грязная расстегнутая гимнастерка без погон, волосы растрепались, на ногах надеты китайские кеды – на разминирование только в этой обуви и ходили. Володьку остановил военный патруль и лощенный майор стал ему выговаривать за внешний вид, «позорящий звание советского воина-интернационалиста». Володька майора куда-то послал, куда тот идти не захотел, а вознамерился задержанного доставить в комендатуру. Володька толкнул майора, тот сел в пыль. Пока патрульный приходил в себя от нанесенного ему оскорбления, подполковник зашел в свою квартиру на первом этаже, распахнул окно, выставил дуло «калаша» и дал короткую очередь поверх голов патрульных. Теперь уже все вместе они лежали в желтой и едкой афганской пыли. На подоконнике Володька пристроил бутылку водки. Макароны варить было некогда. Он пил водку без закуски, время от времени постреливая, напоминая патрульным о своем возмущении. Потом водка кончилась и Володька пошел спать. Вместо ордена он получил почетное право отныне выполнять свой интернациональный долг на Кандагаре. Перед отъездом зашел попрощаться и подарил мне днище пластиковой итальянской мины, диаметром сантиметров в сорок, приспособленное под пепельницу. Я очень гордился и дорожил этим подарком, но, когда вернулся в Союз, на таможне его у меня отняли.
…В очередную командировку в Афганистан я приехал не как журналист, а в качестве автора сценария и художественного руководителя массового художественно-спортивного праздника, посвященного 10-летнему юбилею Саурской (апрельской) революции. За год до этого на ташкентском стадионе «Пахтакор» состоялся праздник, посвященный открытию футбольного сезона. Среди почетных гостей на правительственной трибуне находился и президент Республики Афганистан генеральный секретарь ЦК народно-демократической партии Афганистана (НДПА ) Наджибулла, доктор Наджиб как называли его на родине. После окончания праздника меня, как автора сценария, пригласили на правительственную трибуну. Мне объяснили, что гостю очень понравился праздник, через год будет отмечаться юбилей Саурской революции и товарищ Наджибулла хотел бы, чтобы такой же красочный праздник поставили в Афганистане. Собственно, моего согласия никто не спрашивал и, вместе с постановочной группой я отправился в Афганистан.
Торжество должно было проходить на стадионе «Олимпик» в Кабуле, из-за невыносимой жары репетиции мы начинали в половине шестого утра. Каждый раз, когда мы приезжали на стадион, обнаруживали, что пропало что-нибудь из инвентаря. Поначалу исчезали магнитофоны, на которых монтировалась фонограмма. Магнитофоны были сплошь японского производства и в те времена не только являлись острейшим дефицитом, но и стоили несметных денег. Пожаловались директору стадиона, тот отвел глаза в сторону и молча лишь плечами пожал. Стали мы после каждой репетиции увозить магнитофоны домой.
