Якуб Суламбекович Султыгов
Утешитель
© Якуб Суламбекович Султыгов, 2018
ISBN 978-5-4493-3657-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Психи и логика
– Здравствуйте, дорогой друг, пожалуйста, садитесь, – профессор Исаев жестом указал на диван. – Вы понимаете, причина вашего вызова не вполне обычна для нашей клиники. Наблюдая за вами не первый день, просматривая видеозаписи, мы пришли к выводу, что вы нуждаетесь в совершенно новом лечении.
– В каком именно?
– Речь о новейших достижениях медицины. Новые лекарства, разработанные нашими фармацевтами, дают потрясающие результаты. За много лет своей практики, я подобного не помню.
– Профессор, я не нуждаюсь в ваших новых лекарствах, если вы находите их потрясающими, то тряситесь сами, пока не надоест.
Профессор Исаев вдруг почувствовал, что теряет привычное самообладание. Кровь прилила к его лицу, он тихо спросил:
– Вы готовы всю жизнь провести в четырех белых стенах, рассказывая небылицы о каком-то плато Нгоронгоро? Поймите, у вас есть все шансы получить самое эффективное лечение.
– Там, в степях Нгоронгоро, вас бы еще быстрее вылечили от вашей самонадеянности. Воображаете, представляете себя неким верховным существом, которому позволено лепить, словно из пластилина, чужие мысли, планы, надежды, правду? Вы самонадеянны.
– Судя по вашим словам, гражданин Мор, вы мало похожи на сумасшедшего, – Исаев отвернулся к окну, – однако я поставлю вопрос о необходимости лечения перед куратором из Комитета.
– Вы видели вопрос? Уяснили его символ? Он, чтобы стоять, должен опираться на точку, а она – круглая! – Мор смеялся, опустив лицо к полу.
– Уведите его в палату, – профессор подал знак санитарам и четыре человека с палками двинулись к пациенту.
– Друзья мои, – человек из Нгоронгоро обращался к каждому из них, – я уйду от вас, когда посчитаю это необходимым, а пока вперед, мне баю-баюшки-баю пора…
– Вы обречены на тщетную надежду, – обращаясь к пациенту, главный психиатр впервые за многие годы сорвался на крик, – вам никогда не достичь безумных целей, что занозами сидят у вас в голове!
– Я не возьму из миллиарда слов и горсти для вас. К чему тратить звуки? Мне судьба может подарить встречу с учителем, у которого есть ответ, и с ребенком, который возвращает надежду. Вам же остается мир сумасшедших.
– Заприте его, а если надо заколотите дверь большими гвоздями, – профессор облокотился на белую тумбу и дрожащими пальцами достал портсигар.
За большой металлической дверью слабо слышны слова и звуки. Прямо над кроватью виднелось оконце с сеткой из толстых железных прутьев. Гость из Нгоронгоро подтянулся и попытался заглянуть в соседнюю комнату. В этой комнате на полу сидел почти голый человек и двигал рукой небольшой камень. Нагибаясь вперед, он нюхал камень, подталкивал его носом, закрывался от него ладонями.
– Ты как сюда попал? – спросил Мор безумца.
– Ты что, умеешь говорить, да? – хрипло заорал человек.
– Тише ты, тише, не кричи. Я просто хотел узнать, есть ли выход из твоей комнаты.
– Выхода нигде нет, – человек скосил глаза, дико улыбаясь солнечному свету, упавшему на его лицо, – все в камне, без пропуска, дыр, проходов, плотно, надолго все… Ты скажи, если камни молчат, тогда они знают?
– Что знают? И как это камни молчат?
– Я п-пп-п-пом-мню, – гримаса скривила его лицо, – что если кто-то молчит, значит, он знает больше всех. Послушай, камни всегда молчат! А!? Знают больше всех?! И еще, если камни молчат, значит это им нужно?
– Кому, им?
– Кирпичам!
Гость из Нгоронгоро беззвучно рассмеялся, сползая по стене. К стенам маленькой комнаты прибавилась стена бессмысленности, стена чужого безумия. Он затих, а затем пригнул голову и стал жадно вдыхать воздух. Камни молчат, но запахи рассказывают много и долго, обо всех и каждом. Надо только не спешить.
Дава-Даа
Маленький мальчик сидел на шкуре неизвестного животного и сгребал руками песок. Он лепил гору, на которой собирался построить замок из камней. Мальчик не обращал внимания на назойливых мух, круживших над шкурой, и не замечал сильный ветер, трепавший его волосы. Усердно сгребая песок, малыш встал на колени, используя кисти и локти, насыпал холмик серого песка.
Он взял в руки несколько камней, которые нашел на дне оврага и спрятал от посторонних глаз. Два золотых самородка, огромный изумруд, и прозрачные подобно слезе, весело сверкающие солнечными лучами алмазы, речные голыши и осколки гранита послужили ему строительным материалом. Словно подчиняясь известной всему миру гармонии, малыш уложил в основание своего замка обычные камни. Сверху он украсил их алмазами и увенчал это строение золотыми самородками, на которые аккуратно положил зеленый изумруд.
Вдали от берега сновали, подобно муравьям, люди. Шумно проезжали машины, увозя в неизвестный мир неизвестных людей. На террасе возле дома, построенного из черного камня, утопая в мягком кресле, потягивал воду из алюминиевой кружки мужчина лет пятидесяти. Рядом с ним на плетенном соломенном стуле сидел другой мужчина, сухопарый, с припухшим веком левого глаза. На дне кружки был пробит инвентарный номер 567483. Пятьсот шестьдесят семь тысяч четыреста восемьдесят три. Там мог быть любой номер.
– Посмотри, что это светится перед тем босяком? – хозяин кресла кивнул в сторону берега.
– Кусочки зеркала, дети любят лепить такие «секреты», а солнце превращает их в бриллианты, – усмехнулся в ответ сухопарый.
– Может быть, все может быть, – мужчина поднялся, опираясь на подлокотники кресла, вытер пот со своей крупной, коротко стриженой головы, – однако же, иди и проверь. Я чувствую, он рядом. Пусть даже, как повторение, но он рядом. Мы можем слушать людей, слушать их слова, но верить можем только собственному чутью.
***
– Скоро ночь и все должны спать, – маленький мальчик рассуждал, тихо разговаривая с собой. Он смотрел на свой великолепный замок и улыбался. Ветер крепчал, легкий озноб пробежал по телу малыша. Он взглянул на небо и почувствовал тревогу – среди белых облаков над горизонтом вырисовывалась темная тучка. Он боялся гроз, особенно ночью, когда все погружается во мрак, и царствуют только гром и молнии. Тогда ему казалось, что в комнате кто-то чужой и страшный прячется по углам. Холодный страх проступал на нем липким потом. Но ему было жалко чудесного замка, который размоет скорый дождь. Он встал и накрыл его тяжелой рыжей шкурой, но сделал это неловко и упал всем телом сверху. Порыв ветра поднял песок и малыш, прикрывая глаза, быстро побежал вдоль берега. Он сильно запыхался, но не останавливался, боясь оглянуться и вновь увидеть темную тучу…
Когда мужчина с припухшим левым веком, добрался до места, то ничего не обнаружил. Он несколько раз со злостью ковырнул ногой песок и разразился руганью. Первые капли дождя заблестели на его щеках. Однако он не обратил на это внимания и только потягивал воздух носом, словно пытаясь уловить некий запах. Резко склонившись, он замер в поклоне и аккуратно отгреб песок в сторону и приподнял край шкуры. Из-под нее взлетела черная муха. Шкура была сырой, на ней виднелись красные прожилки.
– Дурно же ты, дрянь, пахнешь, – мужчина плюнул. Помыв руки в морской волне, он отправился обратно.
Мальчик промок, казалось до нитки, однако не испытывал особого холода и забравшись на мансарду старой крашенной в кирпичный цвет дачи, улегся на сухие доски. Кругом сверкали молнии, бушевал ветер и впервые малыш почувствовал, что вместо страха перед сумраком грозы он испытывает некое чувство радости, даже восторга. Его не пугали, как прежде огромные черные тени оставляемые игрой света и мрака. Он видел красоту ночи, дождя, разрываемые собственной тяжестью серебряные капли воды; все переливалось, светилось, клокотало – словно единый, живой организм. Он чувствовал волну блаженства, потягиваясь всем телом. Ему было хорошо, и он не обращал внимания на холодные брызги, попадавшие на него. Устремив взгляд прямо вверх перед собой, мальчик вдруг увидел отчетливую тень, очень похожую на человека… Кто бы это ни был, он не был призраком или плодом воображения. Малыш почувствовал слабую тревогу и осторожно, стараясь не дышать, приподнялся…
На стуле, упавшем набок, сидел мужчина в старом длиннополом пальто. Малыш увидел черные, и седые волны волос, короткую щетину на щеках незнакомца. Человек вдруг посмотрел в его сторону и мальчик не успел еще опомниться, как услышал его голос: «Не бойся, иди сюда». Не отрывая локтя с колена, мужчина рукой пригласил его спуститься вниз. Однако малыш замер и испугано смотрел на незнакомца. Он напомнил ему нищих, которых неоднократно видел в своей жизни. Эти бродяги казались таинственными и опасными людьми. Но вдруг стало светло благодаря золотистым нитям лунного света, проникшим в дом. Мальчик успокоился и осторожно стал спускаться вниз по лестнице. Старые деревянные ступени скрипели под каждым его шагом.
– Ты кто? – чуть дыша, спросил малыш незнакомца.
– Я – гость, – ответил мужчина.
– Скажи имя твое, – попросил мальчик.
– Имя расскажет обо всем. Зачем тебе мое имя? – глаза незнакомца теперь смотрели на ребенка холодно и внимательно.
– Ты прав, имя расскажет все, но бояться этого не надо, ведь ты обретешь доверие, – сказал малыш с улыбкой.
– Хорошо. Меня зовут Мор. Я гость из Нгоронгоро.
– Я знал, ты должен был когда-нибудь появиться. Я – Дава-Даа!
– Дава-Даа?! Ты – здесь?! – Мор сполз на пол от радости и изумления.
Это было новое чувство, в котором смещалась память зверя и разум человека, болезнь и обретение истины. Что есть радость щенка, дождавшегося возвращения матери по сравнению с радостью человека достигшего цели? Данность, не более и не менее. Их не сравнить, как нельзя сравнить богатство океана с глотком воды, который спас гибнущего от жажды. Мор смотрел на малыша, как на сына, ласково и нежно.
– Я – Дава-Даа. – сказал малыш, положив свою маленькую ладонь на руку Мора. – Я сегодня еще расту. Я еще маленький, но знаю – я чувствую мир, время, тепло и холод, тайну и мысль, иногда лучше других. Я знаю, мы можем жить без того, что другим необходимо. Мы не можем жить по лжи.
Он замолчал и вновь, неожиданно громко спросил Мора:
– Скажи мне! – Ты уходил от погони? Да?
– Я уходил от зла, словно дым, улетающий в трубу. Они видели меня, но хватали пустоту! – Белые зубы обнажились от радости, которую испытывал гость из Нгоронгоро, и малыш засмеялся вместе с ним, захлебываясь от восторга.
– Дым, только дым и ничего больше они не увидят!
Они сидели, безмолвно глядя в окно, за которым мир тонул в пронзительной тишине.
– Когда я смотрю на ночное небо, то невольно вспоминаю тех, кого встретил в жизни, а затем потерял, а ты? – Мор тихо вздохнул.
– Дава-Даа знает, что люди уходят, в свой срок, навсегда. И так надо. Но это «всегда» усмиряет сердце невыразимой печалью. Я часто спрашиваю себя, разве можно простить тех, кто делает невинным больно, убивает их?
– Нельзя – Мор скрестил ладони перед собой, – только надо смотреть, может быть, они могут стать лучше, для будущего после них – детей, внуков, тех, кто слабее. Если же они не таковы и за ними ответ за смерть, они должны узнать возмездие.
– А их будущее, оно не будет чтить своих родных и близких, пропитанных и пропахших чужими страхами и мольбами, более той правды, о которой ты говоришь, Мор? И не будет им разницы в запахе чужого страха и своей прибыли. Разве их смутил запах чужого страха, оставшийся в запахе мочи или крови, кофе или табака, утонченного аромата духов или горечи кислого пепла в гортани? Они ведь найдут себе оправдание… Сытые и довольные, они не вспомнят обманутых и униженных, покалеченных и убитых. Они простят своих отцов и матерей за совершенную подлость и прижмутся к ним с нежностью, как все дети к родителям. Как ты прижимался в степях Нгоронгоро к теплу вскормившей тебя, как я, а я очень-очень люблю мою маму, прижимаюсь к ней любимой и родной.
– Ты говоришь не как ребенок, – Мор поднял голову, и чуть запрокинув назад, посмотрел в окно. – Это речи сказанные тебе? Урок других?
– Нет. Это сердце говорит. Дава-Даа – знает.
– Мир людей создан через сердце и живет им. Но есть еще необъяснимое чувство гармонии мира, словно ты знаешь, что точка отсчета выбрана правильно или неверно… Может быть и это подсказывает сердце?
– Конечно, ведь человек несравненно выше простой твари. Он знает больше, а значит и более, чем эта тварь, чувствует, – Дава-Даа посмотрел Мору в глаза.
– Разве вы, все люди, не живете подобно стаям птиц и другим тварям? – Мор развел руками, обернувшись к окну. – Когда рушится привычная работа, слабеет ваша полиция, исчезают продукты в местах покупок, когда без защиты ваши дети, женщины и старики, разве большинство из вас не испытывает тревогу? Когда белой смертью является медведь на лежбище безмятежных моржей и вцепляется когтями и клыками в самого слабого, не ближние, а лишь только близкие оказывают сопротивление. Мать или сородич, оказавшийся рядом, пытаются спасти жертву, а остальные, сбивая всё и всех, бросаются в океан…
Разве люди не подобны птицам, сохраняющим верность одному единственному всю жизнь? Подобны, но разум позволяет многим лишь уподобляться верным птицам. Волки в овечьей шкуре и овцы в волчьей могут быть лишь среди людей. Зверь не уподобляется, лишь маскируется под нечто, чтобы добыть пищу. Когда мать маленького крокодила несет его в водоем между огромных зубов, она не уподобляется мадонне – она остается рептилией, способной убивать и поглощать, рожать и защищать. Она умеет быть самой собой. В чем великий секрет всей человеческой философии, ее цена или никчемность, если не в вечном обсуждении вопроса, как остаться самим собой?
– Человек – это существо, которое вечно убегает от зверя благодаря вере, любви, красоте, искусству, воспитанию, – отвечал Дава-Даа с грустной улыбкой. – Кто-то понимает, что жизнь быстротечна, определена и закономерна и живет, склоняя голову в молитве, будучи радостью, а не бедой для других. Другой человек бежит при первой возможности заглянуть в страшное, испытать восторг и ужас от расчлененной плоти, равно как от чужого унижения и боли. Так бывает, дорогой Мор…
– Разве вы, люди, не сплачиваетесь в беде, делясь последним куском хлеба, разделяя кров и пищу с десятком людей в час беды? И разве не вы, вскоре оказавшись в благополучии готовы оплевать, уничтожить ближнего своего за одну монету?
– И много людей и тех, и этих. Словно в муравейнике растревоженном, тысячи и тысячи их двигаются, общаются, обещают, творят дозволенное, запретное или неизвестное. Нельзя всё сделать добрым и хорошим, но можно и нужно быть сильным против любого зла. Пока ты жив и жив твой враг, всегда можно оплатить счета.
– А если кого-то уже нет? – спросил Мор.
– И мертвые платят по счету, поверь мне, – ответил Дава-Даа.
Лучшая школа в стране
Детство большинства людей, оказавшихся современниками всякой эпохи, это стресс, во всех его неожиданных проявлениях. Школа, лицей, академия, гимназия – десять лет дисциплины и приобретения навыков. Одни сразу становятся на рельсы, и катятся в нужном направлении, не выбиваясь из колеи. Другие, в силу неведомых нам тайн и особенностей, всегда выпадают из общей массы. Их пульс, дыхание, манера засыпать, мало кушать, терпеть боль и демонстрировать необычную выносливость, непонятны большинству. Но так было всегда. Два человека из десяти почти всегда не вписываются в обычные нормы.
Гимназия, в которую его определили, была целью многих родителей, мечтавших гордиться своими детьми. На первое занятие вел его родной дядя, было это солнечным зимним днем. Впереди шли старшеклассники, которые бросали снежки в своих удаляющихся одноклассниц. Дава-Даа с любопытством смотрел на игру юношей и девушек. Ему нравился девичий смех, озорство ребят и вообще, что люди улыбаются. Он заметил, как, соскользнув с плеча, упал на снег черный шарф одной из девиц. Юноши, не на секунду не замешкавшись, с ухмылкой втоптали шарф в снег и грязь, и зашагали дальше.
– Ты идешь учиться в лучшую школу страны, – дядя говорил торжественно, словно находился на трибуне. – Конечно, ты – очень умный мальчик, но, все же, мне стоило многих нервов и усилий уговорить твоих родителей, договориться с директором гимназии, чтобы тебя сюда приняли. Здесь учатся дети людей воспитанных и достойных. Ты понимаешь это?
– Я уже знаю о многих из них больше, чем они знают о себе, – ответил Дава-Даа, и дядю вновь удивили недетской серьезностью его большие, темные глаза.
Класс Дава-Даа достался действительно очень интересный. В школе у него появилось множество друзей и добрых знакомых. У мальчишек и девчонок вскоре появились клички. Лупатый, Стена, Небоскреб, Куколка, Глобус, Шнур, Полковник, Снежинка, Левый и Правый. За каждой кличкой была интересная история.
Учительницей оказалась красивая женщина с миндальными глазами, женственная и спокойная. Клички появляются в детстве почти у всех, а остаются у двух-трех человек из класса. Причина этого никому не известна.
Блоха на цепи
Профессор строго оглядел студентов и остановил свой взор на самом маленьком из них, почти ребенке. Он раскрыл папку с бумагами, молча сел за большой темно-синий стол.
– Вы, – он обратился к маленькому студенту, – каким образом вы здесь оказались?
– Так же как и остальные, я сдал экзамены и поступил на факультет информационной аналитики.
– Сколько вам лет?
– Одиннадцать.
– Ну что же, очередной вундеркинд… Сколько же их было у меня. Должен заметить для всех, что действительный талант, дар, знания становятся очевидными очень скоро. Также скоро они могут обнаружить и свою несостоятельность.
– Итак, скажите, – профессор жестом усадил маленького студента на место и обратился к слушателям, – как объяснить слова поэта: «Лицемерен в загадке день»?
– Это значит, – слово взял любимец профессора, староста группы Александр Левин, – что выбор происходит из двух типичных для жизни человека состояний. Таковыми могут быть день и ночь, обретение и потеря, тепло и холод, благополучие и горе, кратко говоря, все антиподы в явлениях, в одном из них вероятны события, которые мы не в силах предупредить. Мы не можем их предугадать, исходя из обычного опыта.
– Это блестящий ответ, – профессор обратился к маленькому студенту – а ваша точка зрения по этому вопросу? Кстати, как вас зовут?
– Дава-Даа
– Странное имя, необычное. Может и ответы у вас необычные?
– Когда поэт говорит «Лицемерен в загадке день», он предупреждает нас, что очевидное может быть ложью.
Профессор тихо попросил Дава-Даа сесть на место, а затем долго рассматривал какие-то бумаги. Прошло несколько минут.
– Вы знаете, старая истина гласит, что краткость – сестра таланта. Я вот сейчас невольно подумал, что лучшая сестра таланта – ясность. Вы, – профессор с улыбкой обратился к Дава-Даа, – прекрасно сформулировали свой ответ. В четырех словах вы выразили весь смысл сегодняшней лекции. Однако же будет интересно, какая метафора, формула, выражение, на ваш взгляд, так же заслуживают внимания?
– Мне бы хотелось узнать, – Дава-Даа смотрел на потолок, – что значат для каждого в этой аудитории слова «у него только вошь на аркане, да блоха на цепи»…
Палата и коридор
Это случилось тремя годами ранее. Дава-Даа задыхался, ему не хватало воздуха, когда он говорил и более всего, если он пытался поесть. Врачи сказали, что у него пневмония, болезнь коснулась обоих легких. Ему абсолютно не хотелось кушать, только молча лежать и думать, думать где-то глубоко-глубоко в себе, почти не обнаруживая эмоций. Он лежал, часами взирая на белые стены и потолок, медсестер и соседей по больничной палате. На первый взгляд было видно, что девятилетний мальчик безучастен ко всему окружающему миру. Но Дава-Даа был лишь тих и спокоен, недвижим и молчалив. Он всё замечал и запоминал, подобно своим ровесникам, обнаруживающим в этом возрасте удивительную способность быстро понимать великие сложности нашего огромного мира.
Однажды ночью, когда Дава-Даа лежал под кислородной маской и был совсем слаб, в палату крадучись вошли два человека. Это не были взрослые люди, по годам скорее старшеклассники. Они вложили обрывки газетной бумаги между пальцев спящего малыша – соседа Дава-Даа и подожгли их. Бумажные ленты быстро сгорели, и огонь обжег спящего мальчика, который безумно задергал ногами, словно пытался бежать лежа на месте. Незваные гости рассмеялись, один из них вскрикнул: «велосипед! велосипед!» и они быстро исчезли в темноте коридора. Дава-Даа только немного показалось, что волосы одного из них на мгновение осветились красным бликом.
Утром пришел доктор с медсестрами и начал осмотр. Он потрогал волдыри на ноге малыша и покачал головой. Мальчик слабыми жестами показал, что с ним произошло – он оказался глухонемым. Ожог смазали мазью и замотали в белые бинты. Затем он обратил внимание и на Дава-Даа. Медсестры закрепили на его руках и ногах какие-то провода. Доктор долго простукивал и прослушивал Дава-Даа, осмотрел его буквально со всех сторон. Он дал указания медсестрам и ушел, унося с собой приборы.
На следующий день, после обеда, к кровати Дава-Даа подошли два подростка в больничной одежде. Однако он невольно подумал об этом: выглядели они вполне здоровыми. Один из них, что был с красно-рыжими волосами, ухмыляясь, спросил:
– Ты, наверное, сто лет будешь здесь лежать, такой бледный и слабый. Хочешь, мы тебя за нос подергаем, чтобы аппетит появился? Все медсестры только за тобой и смотрят, подумать только, ты у нас главный пациент.
– Я сегодня бледный, а завтра, может быть, ты, мразь, станешь совсем белым, – Дава-Даа говорил тихо, но с угрозой, – а за нос ты меня лучше не трогай. Даже запах мой не вдыхай – пожалеешь.
– Что-о!? – Рыжий подпрыгнул на месте, – ты, труп несчастный, еще угрожаешь? Вот сегодня ночью, когда все уйдут и спать будут, мы тебе устроим…
Ночью рыжий и его дружок исполнили свою угрозу. Один из них схватил Дава-Даа за руки, а другой нещадно крутил ему нос. От боли и обиды силы его словно утроились и он сумел освободить руку. Мгновенно схватив маленькое лезвие, которым он утром стриг ногти, Дава-Дава успел два-три раза порезать каждого из подонков. Истошные крики сотрясли больничные стены. Когда на место сбежалась смена дежурных медсестер, они увидели жуткую картину. На полу сидели дрожащие от страха, два окровавленных подростка. Один из них выпучил глаза, и под ним расплывалась желтая лужа, другой приглушенно стонал. Рядом на кровати, под чистым и белым одеялом спал совсем еще ребенок. Он дышал ровно и спокойно. Попытки узнать у подростков, что произошло, всякий раз заканчивались их жалобным мычанием. Старшая медсестра приняла решение – после перевязки обоим вкололи успокоительное и уложили спать. В палате наступила удивительная тишина, а за окном светила огромная серебряная луна. Свет ее падал на дужку кровати и лицо Дава-Даа. Казалось он здесь, в большой больничной палате остался один.
