Вячеслав Софронов
Сибирский ковчег Менделеевых

Глава двенадцатая

– О себе не забудь, – усмехнулся Кондратий, усаживаясь на лавку у окна.

…Ночь перед венчанием Иван Павлович провел без сна. Его мучили воспоминания о том, как он прощался с Анютой, дочкой местного благочинного Артемия, с которой они были дружны с детских лет. Их родители давно поговаривали о том, что дети будут счастливы, коль в скором времени поженятся. А самое главное, Иван Павлович обещал девушке, что заберет ее, как только обоснуется в Тобольске. И все ее письма говорили о том, что она ждет его, и отец с матушкой часто интересуются, скоро ли он приедет.

Но в то же время, продолжая думать об Анюте, он не мог отказаться от Маши, каким-то непонятным образом проникшей в его душу, ставшей в короткий срок близкой и дорогой, а если сказать честно, то единственной и желанной.

Он пытался успокоить себя тем, что Анюта была всего лишь юношеским его увлечением, скорее несерьезным, проходящим, как осыпаются лепестки распустившихся цветов, на месте которых вскоре образуются плоды, служа новым продолжением устаревающего со временем побега. Но, в тоже время, было ему известно, далеко не каждый цветок созревает до полновесного плода, а часто бывает сожжен солнцем или убит ранними холодами. Да мало ли еще причин, когда молодая завязь гибнет, не набрав полной силы.

Вот и в своем случае он усматривал некое постороннее вмешательство, из-за чего прежние его мечты не сбылись и лишь где-то глубоко в душе остался шрам, время от времени напоминающий о себе. А как его изжить, не замечать болезненных напоминаний, то ему было неведомо.

Потому непреходящее чувство вины заставило его взять чистый лист бумаги, обмакнуть перо в чернильницу и вывести первое, что пришло на ум: «Анюта, дорогая, прости меня, и, если сможешь, забудь все, что между нами было. Напишу, когда хватит сил…»

После чего из глаз его неожиданно выкатилось несколько слезинок, и он, кусая губы, прошептал, боясь, не услышит ли кто: «Анюта, я не хотел…»

Он и сам не понимал, как впервые в жизни не сдержал данное кому-то слово; не представлял, что он скажет на исповеди; как будет смотреть в Машины глаза, которая наверняка обо всем догадается и вряд ли когда его простит.

…Тем временем няня Марии Дмитриевны, взрастившая и воспитавшая ее после смерти матери, когда Маше было не более двенадцати лет, готовила, находившуюся на задворках господских владений баньку. Этот обычай париться перед свадьбой, она унаследовала еще со времен своей юности. Паша, как ее обычно звали, подмела в баньке пол, пошевелила щипцами на длинной рукояти раскаленные на огне камни, выбрала один и опустила его в шайку с водой. Тут же поднялся густой пар, окутавший белесыми клубами прокопченное до черноты невысокое строение, отчего лицо ее покрылось капельками влаги, и она поспешила прикрыть его своим фартуком и тут же выскочила в предбанник, где вздохнула полной грудью холодный воздух. Чуть остыв, она отправилась в господский дом за поджидавшей ее там воспитанницей.

Маша в это время примеряла подвенечное платье, принесенное специально нанятой портнихой. Ее наряд состоял из двух частей: на тело надевалась тонкой выделки белая рубаха с вышивкой на груди и рукавах, а поверх ее уже шел голубой шелковый сарафан на лямках, сшитый из нескольких кусков ткани.

Поглядев на себя в старинное, чуть помутневшее зеркало, она была немного разочарована обыденностью своего наряда. К тому же ей казалось, что рубаха слишком велика, а сарафан наоборот узок, из-за чего трудно было дышать. Она уже жалела, что обратилась к старой портнихе, шившей по-старинному, в то время как не так давно в городе появилась другая мастерица, выдающая себя за француженку. Потому все состоятельные дамы обращались к ней. Но теперь было поздно что-либо менять, к тому же она не знала, с кем ей можно посоветоваться на этот счет.

На ее беду к ней в комнату заглянула вездесущая Агриппина Степановна, вечно что-то разнюхивающая, а потом разносившая по дому всевозможные слухи и сплетни. Увидев Машины приготовления, она состроила обычную для нее гримасу, которая, как не трудно было догадаться, говорила о разочаровании нарядом ее племянницы.

– Ну, дорогая, вы так совсем на одну из своих дворовых девок стали похожи, – произнесла она плаксивым голосом.

Маша круто повернулась в ее сторону и неприязненно спросила:

– И чем же, если не секрет?

– Теперь такие наряды в высшем свете давно не носят, – ответила ее строптивая тетка.

– Нам далеко до высшего, как вы изволили выразиться, света. Мы в Сибири живем, если вы о том не забыли.

– Сибирь Сибирью, а придерживаться моды молодой девушке из уважаемой семьи всегда следует, – отвечала та, сделав губы трубочкой.

– И чем вам пришелся не по вкусу мой наряд? – подбоченившись, спросила не желавшая сдаваться Мария Дмитриевна.

– Позволю поинтересоваться, а чем вам самой эта крестьянское платье так в душу запало? Вы в нем походите, простите за честность, на дочь деревенского старосты.

– Что же в том плохого? – наливаясь краской и сузив глаза, спросила ее девушка.

– Не к лицу вам перед людьми эдак срамиться. Вы, верно, не подумали, какая молва о вас по городу пойдет, когда вы в таком виде в храме покажетесь.

– Что же будет? Распнут меня или сожгут, как раньше с ведьмами и прочими вероотступниками поступали?

– Хуже, гораздо хуже. Вы можете лишиться расположения почтенных людей. Подумайте о своем будущем муже, ему-то как?

В ответ ее племянница громко рассмеялась, ответив довольно язвительно:

– Дорогая тетушка, вы бы лучше о себе подумали и своем собственном муженьке, о том, как те самые почтенные люди к вам и к нему относятся.

От этих слов Агриппина Степановна внезапно побледнела и попятилась назад, а потом зло ответила:

– Не смейте упоминать бедного Яшеньку. Что он вам худого сделал? Я к вам со всей душой, всего-то подсказать хотела, а что слышу в ответ?

– Спасибо, мы как-нибудь решим, какой наряд стоит носить, а какой нет…

В это время в комнату вошла Марфа Ивановна и при виде своей невестки громко шикнула на нее:

– Эй, убогая, ты чего здесь вынюхиваешь? Кто звал? Ну-ка, геть отседова, чтоб духу твоего здесь не было. Слышь, кому гуторю?

От этих слов ее невестка и без того бледная, окончательно сникла, словно из нее выпустили весь воздух. Она что-то неразборчиво пролепетала в ответ и ринулась прочь.

– Какая нелегкая занесла эту пройдоху в твою опочивальню, – спросила хозяйка внучку. – С чем на сей раз пожаловала? Чует мое сердце – не с добром.

– Наряд мой свадебный оговорила, будто я в нем на кого-то из нашей дворни похожа. Выскочила, словно чертик из табакерки, и без нее забот хватает, – согласилась с ней Маша.

Марфа Ивановна внимательно оглядела Машино убранство, покачала головой, а потом сказала неодобрительно:

– Как ни ряди, а ведь согласна я с ней. И в самом деле, эдак только одни крестьянские девки одеваются в льняные одёжи. Чего это ты вдруг в него вырядилась? Неужели не могла иное что заказать по такому случаю?

– А ты, бабушка, знаешь, каких денег нынешние наряды стоят? Можно доброго коня купить, да еще и повозку в придачу к тому. Где нам их взять? С какого достатка?

– Могла бы для тебя и занять деньги у кого из старых знакомых, поди, не отказали бы.

– Любой займ возврата требует. Нет уж, обойдусь и тем, что имеем. Чем плох наряд мой? Бабы да девки тонкое полотно прошлой зимой сами наткали, на солнышке его выбелили, расшили узорчато. Да и поздно рядить о том. Что-то няни моей долго нет, – спохватилась она, – жду, когда банька поспеет.

– Давно готова банька, пора идти, – раздался голос Паши, что стояла молча в дверях, не решаясь перебить их разговор.

Марфа Ивановна лишь махнула рукой и со словами:

– Поступай как знаешь, – отправилась к себе, желая лечь спать пораньше.

В бане Маша вместе со своей няней пробыли недолго. Париться, как обычно, не пожелали ни та ни другая, словно обе куда-то спешили, хотя особых причин для этого не было. Вернувшись домой, Паша взяла костяной гребень и принялась расчесывать густые черные волосы невесты. Та сидела, закрыв глаза, думая о чем-то своем. Ее одолевало какое-то внутреннее беспокойство, словно перед дальней поездкой. Так путник всякий раз, прежде чем решиться идти дальше, собирается с мыслями, не зная, сумеет ли он добраться до цели. Любая дорога всегда манит, завораживает, обещая что-то новое, до сей поры неизведанное. Хотя случается, непредвиденная опасность подстерегает его, когда, казалось бы, он уже почти достиг своей цели и ему осталось пройти совсем чуть.

Так и предстоящее замужество, а вслед за тем совместная жизнь с человеком до этого совсем чужим и вдруг с этого дня ставшим близким, почти родным, пугала девушку, плохо представлявшую, как сложится их совместное существование.

Да, Иван Павлович был близок ей своей начитанностью, образованностью, некой строгостью, выдержкой. Но, в тоже время, именно эти качества пугали ее. Хотя бы уже потому, что он был старше, опытнее и она невольно робела в его присутствии.

Временами он казался ей человеком осторожным в своих поступках, даже нерешительным и холодным. Для нее гораздо ближе были люди открытые, в меру веселые и даже слегка бесшабашные. Такими были друзья ее старшего брата, часто бывавшие у них. С ними она бесстрашно каталась на санках с ледяных гор во время Рождества, водила хороводы, когда они выбирались в деревню, пела песни, каталась на лодке. Потому она плохо представляла среди них Ивана Павловича и даже чуть улыбнулась, подумав об этом.

Няня, словно прочтя ее мысли, спросила:

– Чему, Машуня, улыбаешься? Поди, о женихе подумала? Ты хоть скажи мне, он тебе по нраву или решила сбежать из родительского дома, лишь бы человек был хороший? Смотри, обратного хода не будет. Ой, не завидую я ему, зная тебя с молодых лет.

– Что же так? Или я чем плоха? Или никудышная хозяйка? – полушутя спросила та няню.

– Откуда мне знать. Коль захочешь, можешь любого осчастливить. Но вдруг что тебе не по нраву, тогда все, лучше поперек дороги не становиться.

– То верно, не нужно мне перечить, тогда все хорошо будет.

Теперь уже улыбнулась Паша, и, начав заплетать косы на голове своей воспитанницы, слегка дернула за одну из них, со словами:

– Нет, ты скажи, душа моя, что у тебя на сердце: жарко али холодно?

– Ой, Пашенька, сама не знаю, как ответить. Временами, будто бы как сегодня в баньке, жаром обдает, а порой вроде кто лед на сердце положил. Как с этим быть?

– То, хорошо, значит, жива душа твоя и боится суда божьего, ежели вдруг ошибешься в выборе своем. Иначе и быть не может. Но ты шибко не переживай, со временем все образуется, обустроится. Главное, мужу своему во всем доверься. К тому же я всегда рядышком буду, под боком, подскажу, что да как, все и уляжется. Как матушка моя сказывала: перемелется, мука будет.

– А ты раньше никогда о своей матушке не вспоминала, расскажи, мне интересно.

– Да чего могу сказать… Добрая она была, ласковая. Посадит, бывало, нас деток своих к себе на колени, да и гладит по головкам, как я тебя сейчас. А потом плакать начнет. И мы за ней тоже ревем, пока все слезки из нас не вытекут.

– О чем же вы плакали? – удивилась Маша, обернувшись в сторону своей няни.

– Все о том же, о чем все простые люди плачут. О доле нашей горькой. Жили-то мы как тогда? Хлеба ржаного каравай на столе, да каша в мисках. Мяса совсем, почитай, даже вкуса его не знали. Может кто из соседей рыбки занесет, или птицу какую в лесу словит. А потом померла матушка наша. В город зачем-то пошла среди зимы, нас одних оставила на соседку, чтоб та приглядывала, а по дороге то ли замерзла, то ли волки напали или кто из лихих людей. Только больше мы ее живой не видели.

– А как же отец? Про него ты совсем не вспоминаешь. С ним что?

– Батюшку нашего еще раньше хвороба какая-то одолела. Мы тогда с братиком совсем махонькими были. Сказывали тетки деревенские, будто он работящий мужик был. Вот работа его и сгубила. Надорвался, мол. После матушкиной смерти братика моего отцовый брат взял к себе, так он у них и рос, пока своей семьей не обзавелся. А меня твоя покойная матушка, царство ей небесное, у себя приютила за вами ходить.

– Пашенька, милая, неужели тебя никто замуж не звал? Так ведь не бывает. Женихов на всех должно хватить.

От этих слов Паша лишь горько вздохнула и тихо ответила:

– Видать не на всех. Кому я нужна, сирота казанская, без родни, без приданого. Зазывали к себе парни, что побойчее, но до свадьбы дело так и не дошло. А я и не жалуюсь. Мне при вас в доме и без того хорошо. Вы мне все, как родные стали. Вот обзаведешься своими детками, буду их нянчить да по хозяйству тебе помогать.

– Спасибо тебе, Пашенька. И я тебя родным человечком считаю, за все благодарна. Ой, вроде бы и спать пора, – потягиваясь проговорила Маша, – а сон не идет.

– Надо, надо поспать, чтоб завтра сонной тетерей не быть. Во сне сил накопишь, денек-то трудный будет, чай, не каждый день такое случается, – ответила няня. – Пойду и я к себе, а ты приляг, вот сон и придет.

Глава тринадцатая

…Иван Павлович проснулся от того, что первые солнечные лучи били прямо ему в лицо, освещая всю комнату ярким, праздничным светом. Незаметно для себя он уснул, сидя за письменным столом и сейчас, вскочив, долго разминал одеревеневшую шею, потом кинулся искать бритву, ощутив под рукой щетину на лице. Не прошло и часа, как он уже надел новый костюм и теперь, не зная чем заняться, начал бесцельно ходить по комнате. Вскоре это занятие ему надоело, и он пошел будить Семена Гаревского. Тот, как оказалось, еще и не думал вставать и был очень удивлен, увидев празднично одетого Менделеева.

– И куда это ты спешишь? – с улыбкой поинтересовался он. – Без нас все равно свадьбы не будет. Успеешь еще со своей невестой свидеться, у вас, как ни как, вся жизнь впереди.

– Просто не знаю, чем занять себя, – отвечал Иван Павлович, – волнуюсь, вот и встал пораньше.

– Я тебя понимаю. По-другому и не бывало. Ладно, проходи, присаживайся. Сейчас кликну кого, чтоб принесли нам что-нибудь перекусить.

– Знаешь, есть что-то не хочется. Скорее бы уж все закончилось, а то не по себе как-то.

– Нет, Иван, у тебя все только начинается и не скоро закончится. Крепись, брат, и это пройдет, как сказал очень давно один мудрый человек.

– Экипаж на сколько заказали? – присаживаясь к столу поинтересовался Менделеев.

– Как подъедет, тогда и узнаем…

Вскоре им принесли с десяток вареных яиц, свежий хлеб и кувшин молока. Пока они завтракали, неожиданно появился Лафинов. По его измятому лицу было видно, что накануне он, судя по всему, изрядно выпил и теперь его мучила жажда. Молча кивнув, он налил себе в пустую кружку молока, жадно выпил и спросил, облизывая губы:

– Скоро ехать? Может пешком проще дойти? Тут ведь рядом совсем…

– Никак нельзя – жениху пешком, а то придется потом всю жизнь на себе жену возить, – пошутил Гаревский.

– Неужто, правда? – удивился тот. – Тогда, конечно, придется ждать. Пойду на улицу, а то денек нынче жаркий, душно тут у вас.

Менделеев с Гаревским переглянулись, и со вздохами проводили его взглядами.

– Ведь говорили мне, чтоб не брал его дружкой на свадьбу, так нет, не послушал, – сокрушенно покачал головой Менделеев. – А он, как погляжу, что ни день, то под хмельком. И чего ему не хватает?

– А директору нашему, чего не хватает? Не скажешь? Пьет никак не меньше.

– Да… Я думал только мужики с горя или там от тоски из кабака не вылазят, а тут солидные люди, учителя и вот те на…

За разговорами не заметили, как прошло время, а когда солнце поднялось совсем высоко, и летний день вступил в свою силу, они услышали чей-то зычный голос и скоро к ним постучали. На пороге стоял принаряженный мужик, в котором Иван Павлович без труда узнал кучера, возившего их не так давно в Ивановский монастырь.

– Экипаж готов, – сообщил тот, придирчиво оглядывая комнату, где они находились. А потом неожиданно поинтересовался: – Здесь что ли с барыней жить собираетесь? Неуютно как-то у вас, по-казенному все…

– Не твое дело, дубина, – осадил его Гаревский, – иди лучше за своим конем смотри, а мы скоро будем.

Кучер, обиженный его словами, лишь сверкнул глазами и вышел.

Через какое-то время они втроем направились к дому Корнильевых, где на крыльце их поджидало десятка два разодетых празднично дворовых. Мужики и парни были наряжены казаками с приклеенными изо льна усами, а в руках каждый сжимал начищенные по такому случаю клинки. Завидев прибывших, они встали в два ряда, скрестив свое оружие друг с другом и загородив таким образом проход к дому и дружно затянули:

– Эй, эй, эй! Вот не ждали мы гостей.

Коль хотите, проходите,

Только денежку кладите…

Накануне Кондратий успел договориться со своими сослуживцами, и они привели двух трубачей и барабанщика с инструментами, которые звуками полковой музыки поддерживали поющих, создавая неимоверный шум, от которого закладывало уши.

Гаревский и Лафинов расторопно одаривали ряженых казаков припасенными по этому случаю мелкими монетами и те, словно нехотя, получив каждый свою мзду, пропускали жениха и его дружек. Но неожиданно у самых дверей их встретили несколько пожилых баб с метлами наперевес. Они выставили свои орудия, как солдаты штыки и требовали изрядный выкуп за невесту. Мелкие монеты, что им были предложены, они принимать никак не желали, пришлось выложить серебряные рубли, после чего их впустили в дом.

Войдя внутрь, Иван Павлович увидел в глубине гостиной стоявшую в подвенечном платье Марию Дмитриевну, а рядом с ней Дмитрия Васильевича, с трудом удерживающего в руках большую потемневшую от времени икону в серебряном окладе. По лицу старика текли слезы, но он при этом радостно улыбался и негромко произнес:

– Хочу вас благословить, дети мои. Живите дружно и господь вас не оставит.

Тут не выдержала Маша и кинулась целовать его со словами:

– Батюшка, дорогой ты наш, спасибо тебе за все, жаль, что матушка наша не дожила до этого дня…

Иван Павлович обратил внимание, что его невеста выглядела бледной и несколько неуверенной в себе. К тому же ее свадебный наряд удивил его. Он отличался от всех, какие ему приходилось видеть до этого на других невестах, поскольку напоминал крестьянскую одежду и в тоже время на Маше он смотрелся празднично, подчеркивая стройность фигуры и смуглый цвет лица. Рядом стоял ее брат, а чуть позади Марфа Ивановна, утирая обильно текущие по ее лицу слезы.

Когда они вышли на крыльцо, то там их встретил дружный женский хор, исполнявший старинную песню, которую обычно пели на свадьбах:

 
Как над Иртыш-рекой
Летит лебёдушка
Теряет силушку,
Роняет пёрышки.
Пришла пора её,
Где выбрать гнёздышко.
Вот только ей одной
Нет сил свить гнёздышко,
А перед ней стоит
Ох, бережок крутой,
А позади кружит
Соколик молодой.
И нету, нету мочи-сил
На бережок взлететь,
А соколок младой
Её готов подсечь.
Упала на берег бела лебёдушка
И на речной песок пролилась кровушка…
Ох, Маша, Машенька,
Знать такова судьба,
Что с женихом твоим
Тебя навек свела…
 

Венчание прошло как-то обыденно и невыразительно. Иван Павлович во все глаза смотрел на свою невесту, теперь уже жену, торопливо вслед за батюшкой повторял слова молитвы и чуть не уронил с головы брачный венец, который тут же заботливо подхватил Василий Корнильев. После того как они обменялись кольцами и выслушали слова благословления, пешком отправились в дом Корнильевых.

На свадьбе они сидели рядом так и не проронив ни слова, и лишь время от времени обменивались счастливыми взглядами, мечтая как можно быстрее остаться вдвоем. Наконец гости разошлись, и, попрощавшись с родными, они, держа друг друга за руки, отправились в учительский дом, где их ждала заранее приготовленная квартира, пусть и небольшая, но все же из трех комнат, как и обещал директор.

Зайдя внутрь, они, не говоря ни слова и отвернувшись в разные стороны, разделись, потом, все так же молча, легли в постель. Чуть полежав, Иван Павлович притянул к себе новоиспеченную жену и уловил запах, исходящий от нее, несущий в себе девичью свежесть и непередаваемое словами обаяние. Дальнейшее оба они помнили смутно. Ивану Павловичу казалось, что он вдруг поднялся в небо на легком облаке, ощутив во всем теле невесомость и небывалое блаженство. Потом он резко рухнул вниз и застонал, еще не понимая, что с ним происходит. Открыв глаза, он увидел жаркие Машины губы и накрыл их своим поцелуем.

Маша, чувствуя тяжелое дыхание мужа, обхватила его обеими руками, притянула к себе и прошептала:

– Ванечка, милый мой, ты не представляешь, как мне хорошо. Ты такой сильный и ласковый. Я много думала, как это случится, даже боялась, но никак не ожидала, что будет так хорошо.

– Чего это? – спросил он, переворачиваясь на спину. – Ты говоришь загадками, разъясни мне темному.

– Извини, но я не знаю, что ответить. Просто хорошо и ни с чем не могу это сравнить.

– Может и не нужно ни с чем-то сравнивать? Я и без этого тебя понимаю. Ты – чудо. Твои раскосые глаза говорят все за тебя. Так что слова – это лишнее.

– Как ты сказал? – встрепенулась она.

– Что именно?

– Про мои глаза. Я не поняла.

Он засмеялся и вновь поцеловал ее.

– Они у тебя рас-ко-сы-е, – повторил он по складам, – полагаю, кто-то из твоих предков происходил из местных инородцев.

– Ах, вот ты о чем. Я пыталась узнать у бабушки, но она не захотела отвечать. А вот мой брат считает, что наш прадед происходил то ли из башкирцев, то ли из киргиз-кайсаков. Так что ты верно подметил. Да, мои предки были из числа инородцев. Тебя это смущает?

– Ничуть. Наоборот, даже любопытно. Не подозревал, что моя жена будет чуть-чуть не русская.

– Как это, чуть-чуть? – Маша сделала вид, что обиделась. – Я православная, а потому русская. Если точнее – сибирячка.

– Да мне совершенно все равно, кто были твои предки. Вот о своих мне ничего не известно.

– Главное, что не людоеды, – засмеялась Маша.

– Ты права, – отозвался он зевнув, – что будем делать? Можно пойти погулять, а можно поспать.

– Знаешь, гулять мне как-то не хочется, устала. Да и спала плохо. Лучше закроем глаза и… до утра.

– Как скажешь, дорогая. А я вообще вчера за столом уснул и поднялся ни свет ни заря. Так что? Спим?

– Спим, – отозвалась она, и нежно чмокнула мужа в щеку.

То был самый жаркий день в памяти Ивана Павловича из всех прожитых им к тому времени лет. Внутренний жар словно испепелял его, просясь наружу, готовый выплеснуться вон и обжечь любого стоящего рядом. И природа повторяла тоже самое, словно собиралась испепелить все вокруг. Уже с утра в городе было невыносимо душно, будто в жарко натопленной комнате, когда забывчивый, а чаще небрежный истопник переложил в печь дров, истратив весь запас, припасенный на целую неделю.

Идущие по улице прохожие тяжело дышали, вбирая в грудь раскаленный воздух, обмахивались кто кружевным платочком, кто снятой с головы шляпой, а многие просто сломленной прямо на ходу ветвью. Кони, запряженные в телеги, шли тяжело ступая, будто тащили непосильную ношу. У них не было сил даже взмахом хвоста отогнать от себя полчища беспощадных насекомых, жалящих в голову и тело. Пыль от их копыт повисала в воздухе, не спешила опускаться обратно на землю и ложилась тонким слоем на лица и одежду людей и усталых животных.

Хозяйки поплотней задергивали на окнах выцветшие от палящего солнца занавески, спрыскивали пол в доме водой, мигом высыхающий, и не спасая при том от всепроникающего жара. Вышедшие на покос мужики к вечеру, не стесняясь своей наготы, сдирали с себя прилипшие к телу рубахи, втыкали в растрескавшуюся землю косы и прятались, кто в шалаши, а иные укрывались от палящих лучей на опушке ближайшего леска, а если повезет, бежали босиком к ближайшему ручью или речке. Наконец солнце, насладившись своей беззаконностью и властью над миром, видимо тоже устало, решило передохнуть и медленно стало опускаться вниз, прячась в невесть откуда выползающие тучи. Все живое вокруг облегченно вздохнуло, не выказывая при том особой радости, зная, что и завтрашний день должен быть таким же знойным и невыносимо жарким. А тучи постепенно скапливались и наползали на полуобморочный город, словно полчища неожиданно явившихся завоевателей, чтоб в самый подходящий момент обрушить вниз колющие иглы дождевых струй, примять высохшую траву, ударить тысячами молоточков по крышам, напитать истосковавшуюся по влаге землю и так же неожиданно приостановить выброс своих животворных струй, чтоб убраться восвояси и скопить новые силы для предстоящего сражения между огненной и водной стихиями.