Вячеслав Борисович Репин
СМЕРТЬ и ВЕЧНОСТЬ. Обобщение новейших знаний

Даже те, кто этим бы не побрезговал, приводят некоторые объективные факты, которые, если и не дают ясных ответов, конечно, действуют отрезвляюще. Простой пример приводит и о. Серафим: д-ра К. Осис и Э. Харальдссон научились проводить черту между опытом медиумов, то есть тех, кто во взгляде на посмертный опыт близок к оккультизму, и личными свидетельствами тех, кто сам пережил посмертный опыт. Последние всегда стремятся к тому, чтобы впоследствии изменить свою жизнь, исправить в ней всё то, что было не так, не правильно или не праведно. Но это вовсе не является типичным для опыта, с которым соприкасаются медиумы. Здесь как раз всё завязано на продолжении обычной мирской жизни. Здесь всё подчинено только этому. Нравственная переоценка жизни здесь никак не доминирует, да и не упоминается.

Святящееся существо, представляющее собой более-менее общую для всех сущность, описывается тоже по-разному. Одни принимают это существо, как уже говорилось, за Бога. Другие же, например иудеи, принимают его за ангела. Третьи видят в нем свет или некую сущность. И совершенно очевидно, что объясняется это религиозной культурой человека, его вероисповеданием или отсутствием такового. Хотя сами «видения» картин потустороннего мира никак не связаны, как уже отмечалось выше, с религиозностью. В этом скрыт некоторый парадокс, объяснить его непросто.

Христианский взгляд, богословский (забежим немного вперед), оказывается куда более жестким и все эти вербальные интерпретации – встречи с Богом, ангелом… – отрицает. Или, по крайней мере, относится к ним с большой осторожностью. Потому что для настоящего традиционного христианства, основанного на святоотеческом учении, на которое оно не может не опираться в таких вопросах, зримое «существо» или «ангел» с большей долью вероятности может оказаться и бесом. Под такой личиной, а бес умеет принимать любой облик, бес может являться умирающему, чтобы сбить его с толку, да и не только его. Ведь если происходит возврат к жизни, в материальное тело, то человек способен поделиться увиденным с другими людьми. Одним выстрелом бес убивает двух зайцев. За многовековую историю изучения церковью этих явлений даже сложились методы и правила, позволяющие не попасть в эти сети. Но об этом ниже.

Здесь интересно еще одно наблюдение, на которое начали обращать внимание с восьмидесятых годов прошлого века. Европеец или американец христианского происхождения, оказавшийся на пороге жизни, при описании своего посмертного опыта сегодня редко испытывает страх. Гораздо чаще он испытывает чувство умиротворения и смирения. Однако в прошлые времена среди представителей тех же культур этот страх обычно присутствовал. Его нагнетали опасения «чистилища» или мытарств. Нечто аналогичное наблюдается в наше время среди индусов. Для многих из них страх характерен. Доктора Осис и Харальдссон анализировали эти расхождения и приводят обильный фактический материал.

Как же это объяснить? Выдвигалась вполне логичная гипотеза: причина может быть в том, что именно умирающий человек ждет от потустороннего мира чего-то такого, что ему понятно в привычных для него образах. Человек как бы делает подсознательную проекцию. Та же логика, впрочем, приводит и к сомнительным выводам: европеец, американец или русский обладают будто бы большей развитостью, они более «просвещены», чем индусы в массе своей. Что следует понимать под «развитостью» – это еще вопрос. Но в любом случае, если опираться на статистику, представления американца о загробном мире связаны как бы с большими потребностями в комфорте и личной защищенности. И в том числе в защищенности от зла, бесов.

Для иллюстрации можно привести слова Джона Шелби Спонга, епископа Американской Епископальной Церкви, фактически протестанта, которыми он обобщает опыт современного американца, и далеко не бездуховного. Написано это в наши дни:

«Человеческая религия меняется в ответ на обстоятельства, в которых живут люди. По-моему, это неопровержимо доказывает, что, несмотря на все уверения, будто религия в том или ином месте была явлена божеством, на самом деле религия – творение человека, служащее человеческим потребностям. Это приспособление, предназначенное для того, чтобы люди могли сдерживать огонь, воспламененный тревожностью самосознания. Мы уснащаем религию мифами и магией, чтобы было проще делать вид, будто речь идет о некой внешней силе, а не о нас самих. Цель религии – добиться божественной защиты, заслужить благосклонность божества и получить божественные гарантии, и все это ради облегчения пути человечества в мире, где оно наделено самосознанием»^[42].

Точка зрения, разумеется, спорная. Не всякий христианин ее разделит. Для русского православного богослова автор приведенных строк безусловно впадает в обмирщение своей веры – так эта банализация именуется в православии.

И всё же мы не можем не задуматься над тем, не подвластны ли мы здесь каким-то заблуждениям в своем восприятии? Не подвержены ли мы какому-то общему психосоматическому наваждению, черпающему себя действительно в наших религиозно-культурных устоях, в которых мы живем, и которое воздействует на наше сознание, а еще больше, конечно, на подсознание? Не это ли определяет наше восприятие реальности в критические минуты? Не является ли всё это иллюзией?

Наш вводный, но уже многое обобщающий экскурс лучше всего подытожить фрагментом из выступления петербургского врача-психиатра Андрея Гнездилова^[43], эксперта в области ухода за тяжелобольными, освещавшего в свое время поразительные факты и свидетельства, касающиеся нашей темы, игнорировать которые – всё равно что зажмуривать глаза и затыкать себе уши. На семинаре, не так давно проходившем в Москве, в ответ на вопрос о том, почему умершие «приходят» к живым и можно ли получить «разрешение» умереть, А. Гнездилов приводит удивительный пример из своей практики. Процитировать его нужно полностью:

«Я работал 10 лет в онкологическом институте в качестве психотерапевта, и как-то раз меня позвали к молодой женщине. Во время операции у нее остановилось сердце, его долго не могли завести, а когда она очнулась, меня попросили посмотреть, не изменилась ли ее психика из-за долгого кислородного голодания мозга.

Я пришел в реанимационную палату, она только-только приходила в себя. Я спросил: “Вы можете со мной поговорить?” – “Да, только я хотела бы извиниться перед вами, я причинила вам столько хлопот”. – “Какие хлопоты?” – “Ну, как же. У меня же остановилось сердце, я пережила такой стресс, и я видела, что для врачей это было тоже большим стрессом”.

Я удивился: “Как вы могли это видеть, если вы были в состоянии глубокого наркотического сна, а потом у вас остановилось сердце?” – “Доктор, я бы вам рассказала гораздо больше, если вы пообещаете не отправлять меня в психиатрическую больницу”.

И она рассказала следующее: когда она погрузилась в наркотический сон, то вдруг почувствовала, что как будто мягкий удар в стопы заставил что-то внутри нее повернуться, как выворачивается винт. У нее было такое ощущение, что душа вывернулась наружу и вышла в какое-то туманное пространство.

Приглядевшись, она увидела группу врачей, склонившихся над телом. Она подумала: какое знакомое лицо у этой женщины! И потом вдруг вспомнила, что это она сама. Вдруг раздался голос: “Немедленно прекращайте операцию, сердце остановилось, нужно заводить его”.

Она подумала, что умерла и с ужасом вспомнила, что не попрощалась ни с матерью, ни с пятилетней дочерью. Тревога за них буквально толкнула ее в спину, она вылетела из операционной и в одно мгновение очутилась у себя в квартире.

Она увидела довольно мирную сцену: девочка играла в куклы, бабушка, ее мать, что-то шила. Раздался стук в дверь, и вошла соседка, Лидия Степановна. В руках у нее было маленькое платье в горошек. “Машенька, – сказала соседка, – ты все время пыталась быть похожей на маму, вот я сшила для тебя такое же платье, как у мамы”.

Девочка с радостью бросилась к соседке, по дороге задела скатерть, упала старинная чашка, а чайная ложка попала под ковер. Шум, девочка плачет, бабушка восклицает: “Маша, как ты неловка”. Лидия Степановна говорит, что посуда бьется к счастью – обычная ситуация.

И мама девочки, забыв о себе, подошла к дочке, погладила ее по головке и сказала: “Машенька, это не самое страшное горе в жизни”. Машенька посмотрела на маму, но, не увидев ее, отвернулась. И вдруг эта женщина поняла, что, когда она прикасалась к головке девочки, она не почувствовала этого прикосновения. Тогда она бросилась к зеркалу и в зеркале не увидела себя.

В ужасе она вспомнила, что должна быть в больнице, что у нее остановилось сердце. Она бросилась прочь из дома и очутилась в операционной. И тут же услышала голос: “Сердце завелось, делаем операцию, но скорее, потому что может быть повторная остановка сердца”.

Выслушав эту женщину, я сказал: “А вы не хотите, чтобы я приехал к вам домой и сказал родным, что все в порядке, они могут повидаться с вами?” Она с радостью согласилась.

Я поехал по данному мне адресу, дверь открыла бабушка, я передал, как прошла операция, а затем спросил: “Скажите, а в пол-одиннадцатого не приходила ли к вам соседка Лидия Степановна?” – “Приходила, а вы что, с ней знакомы?” – “А не приносила ли она платье в горошек?” – “Вы что волшебник, доктор?”

 

Я продолжаю расспрашивать, и все до деталей сошлось, кроме одного – ложку не нашли. Тогда я говорю: “А вы смотрели под ковром?” Они поднимают ковер, и там лежит ложка»^[44].

Казалось бы, нечего больше и прибавить. Мы имеем дело с объективным явлением, которое вполне вписывается в контуры нашего мира. Экстрасенсорные способности бывают свойственны людям и вне предельных стрессовых ситуаций, вроде той, что описана А. Гнездиловым. И даже смерть, приближение к смерти здесь может оказаться ни при чем. Хотя в данном конкретном случае именно состояние клинической смерти привело к наблюдаемому явлению. И причиной тому не черная магия, не оккультные пляски, не общение с духами, а именно клиническая смерть. Подчеркнуть это представляется важным ради объективности приводимых сведений, чтобы защитить правду самого «очевидца» и ассистирующего ему врача, А. Гнездилова, от нападок, и главное – чтобы воспрепятствовать спекуляциям, для которых есть все ингредиенты, если всё свалить в одну кучу: сверхспособности человека, веру в Бога или неверие, злых духов, наставления богословов. Именно поэтому в рассмотрении этих явлений необходим строго научный метод, основанный на твердой логике и доказуемости. Этого очень не хватает.

Сколько свидетельств накопилось у исследователей, и не только у д-ра Муди, которого мы цитируем чаще других, того, как человек внутренне преображается, как он обретает новые, неведомые ему способности, такие как сверхчувствительность, какое-то сверхпонимание себя и других, которое граничит с ясновидением. Люди, столкнувшиеся со смертью, приобретают что-то очень важное в дальнейшем восприятии всей своей жизни и окружающего мира. Несмотря на невозможность, описываемую в большинстве случаев, поделиться пережитым, этот опыт обязательно позитивен. Никому из «очевидцев» и в голову не приходит таить на других хоть какую-то обиду за возможное непонимании с их стороны. А ведь казалось бы, как трудно, как горько прожить такое и не иметь возможности поделиться! Хотя бы поделиться. Пережитое делает человека опытнее, мудрее. Именно мудрость, спокойное отношение к своему одиночеству приходит ко всем, кто через это прошел. Человек констатирует в себе какое-то удивительное повзросление. И никогда уже душа не склонна упрекать людей за несовершенство их природы, за их тяжеловатость в понимании других, за их беспомощную, в чем-то малодушную приверженность простым, осязаемых для них вещам и понятиям.

«После этого опыта я ощущаю себя как бы духовно обновленным. С тех пор многие говорили мне, что я сразу оказываю на них умиротворяющее воздействие, когда они взволнованы. Мне кажется, что я теперь лучше чувствую людей, могу быстрее улавливать их состояние».

«Я думаю, что после моего опыта смерти у меня появилась одна особенность, – я чувствую, когда в жизни других людей происходят какие-то неприятности. Например, очень часто, когда я нахожусь среди людей, поднимающихся в лифте в учреждении, где я работаю, мне кажется, что я почти читаю по их лицам, что с ними происходит, и могу сказать, что они нуждаются в помощи и в какой именно. Много раз я заговаривал с людьми, которые были чем-то расстроены. Я приглашал их к себе в кабинет, чтобы поговорить с ними и помочь им».

«После того, как я переболел, я чувствую, что могу улавливать мысли и чувства людей. Я хорошо чувствую, когда человек чем-то обижен. Я часто могу сказать, что человек хочет сказать еще до того, как он начинает говорить. Многие не поверят мне, но у меня было много действительно поразительных примеров. Однажды я был в компании и продемонстрировал свое умение. Несколько человек, которые меня до этого не знали, после этого встали и ушли. Они испугались, что я, наверное, колдун или что-нибудь еще в этом роде. Я не знаю, появилась ли у меня эта способность в тот момент, когда я был мертв, или это свойство было у меня и раньше, но как бы дремало и я никогда не использовал его до того, как это со мной произошло».

Или вот еще:

«Некоторые говорят, что мы не употребляем слова “смерть” потому, что мы всегда стремимся избежать ее. Что касается меня, то это совершенно неверно. Я думаю, что если бы вы пережили то же самое, что и я, то вы бы сердцем знали, что нет другой такой же прекрасной вещи, как смерть. Вы просто переходите из одного состояния в другое, как, скажем, из школы в колледж»^[45].

Что за механизм запускается в нашей психике, в наших душах? Те, кто это пережил, с трудом, но всё же объясняют, что увиденное по ту сторону, встреча с небывалой абсолютной добротой, всепронизывающей, светящейся или вообще неописуемой, прежде человеку неведомой в материальном мире, где протекала вся его жизнь до этого, больше не позволяет ему относиться к миру по-другому. Слово «любовь», встречающееся в описаниях «очевидцев», произносимое не с сомнением и с неловкостью, а с уверенностью, с настойчивостью, не может не удивлять. Причиной преображения является вселенская доброта, с которой человек соприкоснулся.

В описаниях посмертного опыта постоянно натыкаешься на утверждения, что опыт, переживаемый в момент смерти, напрямую связан с нравственным взглядом на свою жизнь и на себя самого. Либо человек воспринимает себя как существо, стремящееся к добру, и готов отвечать за себя и за прожитую жизнь, причем независимо от возраста и от конкретного жизненного опыта. Либо человек знает, что он склонен к злу, погряз в грехах, но не способен сожалеть о своих пороках и поступках. От этого якобы и будет зависеть то, как он переживет момент смерти…

Нет ли в этих противопоставлениях упрощения, схематизации? Не отдаем ли мы просто дань какому-то стереотипу? Что нам доказывает, что человек падший, безнравственный не переживает то же самое? Да ровным счетом ничего. Автор этих строк склоняется к мнению, высказанному о. Серафимом, который, пытаясь вникнуть в проблему под тем же углом, задумывается над состоянием именно падшего, безнравственного человека – например, злостного преступника, который по ту сторону увидел обратное себе самому. О. Серафим утверждает, что такой человек вполне может испытывать еще более сильное потрясение, чем человек, живший праведно. Ведь он не сможет не увидеть в этот момент, что всё, что в нем было низменного, «падшего», оказалось полной бессмыслицей, ошибкой. Что остается такому человеку, если еще вчера он был, скажем, головорезом? Наверное, только полное раскаяние. Трагичное в своей глубине и, пожалуй, безысходное.

«Жизнь подобна тюремному заключению. Но в этом состоянии мы просто не понимаем, какой тюрьмой является для нас наше тело. Смерть подобна освобождению, выходу из тюрьмы. Это, пожалуй, самое лучшее, с чем я мог бы ее сравнить»^[46].

Или вот еще, на ту же тему и тоже от «очевидцев»:

«…Я никому не рассказывал о том, что я испытал в момент моей смерти, но, когда я вернулся к жизни, меня беспокоило одно жгучее и всепоглощающее желание сделать что-то доброе для других. Мне было так стыдно за себя… Когда я вернулся, я решил, что мне необходимо измениться. Я чувствовал раскаяние, и моя прошлая жизнь меня совершенно не удовлетворяла. Я решил начать совсем другой образ жизни»^[47].

«В тот момент я была гораздо больше сосредоточена на состоянии моего разума, чем физического тела. Наш разум гораздо более важная часть нас, чем вид и форма нашего тела. До этого в моей жизни было все как раз наоборот. Мое основное внимание и главные интересы были сосредоточены на моем теле, а то, что происходит с моим разумом, меня как-то не занимало, – все шло само по себе.

Но после того, как это произошло именно состояние моего разума стало основным предметом моих забот, а уже на втором месте забота о теле, – оно просто нужно для поддержания разумной жизни. Тогда для меня не имело значения, – есть у меня тело или нет. Я не думала об этом. Самым главным тогда для меня был мой разум»^[48].

Иллюзорность

аутоскопическое видение, «затухание», сверхсознание

Глядя на вещи глазами современных специалистов по мозгу, многое из описываемого нами должно рассматриваться как галлюцинации – никак иначе. Доводы выдвигаются веские, иногда даже тщательно обоснованные научно, а иногда и с опорой на современную физику. Но после всего, с чем мы ознакомились выше, рассматривать посмертный опыт под таким углом становится всё же немного странно. Скептик начинает походить на Фому неверующего.

Среди «очевидцев» есть и такие, кто, прежде чем прожить посмертный опыт, хорошо разбирался в природе галлюцинаций, умел их отличать от реальности. И эти люди все как один категорично настаивают: то, что им довелось испытать в состоянии клинической смерти, даже отдаленно не похоже на некогда пережитые ими галлюцинации.

В современной медицине существует такое понятие, как аутоскопическое видение. Это одна из разновидностей галлюцинаций. Характерная черта таких галлюцинаций: человек видит себя со стороны. Современная физиология вполне рационально настаивает: именно такие галлюцинации и могут быть у умирающих людей. Здесь значение приобретают точные детали, а они заключаются в следующем. Разница между аутоскопическим видением и предсмертным опытом проявляется в том, что в первом случае, если мы имеем дело с галлюцинацией, собственное тело человек всегда воспринимает как живое. Тогда как во втором случае, когда речь идет о предсмертном опыте, свое тело человек всегда воспринимает как мертвое. То есть отличий между этими двумя состояниями больше, чем сходства.

Выше мы уже обращали внимание на тот факт, что «очевидцы» способны иногда описывать реальные события, свидетелями которых они оказались, будучи в состоянии клинической смерти. Например, находясь в больнице, они описывают события, происходившие далеко от своего местонахождения, и эти факты многократно документировались. Считать это необъективным невозможно, хотя это и выходит за рамки рациональности, которой придерживаются физиологи.

Современная неврология тоже имеет свой рациональный взгляд на вещи и дает свое объяснение предсмертного опыта, который тоже нельзя сбрасывать со счетов. Всё, что происходит с человеком в момент смерти и предшествующего ей предсмертного состояния, если вести наблюдение через эту призму, вполне может являться результатом нарушений в работе нервной системы по мере наступления смерти. Ведь с биологической точки зрения смерть не мгновенна. Разные органы и участки организма, ответственные за жизнедеятельность, гибнут с разной скоростью. На этот процесс уходит какое-то время. Сопоставления с компьютерной техникой, которые можно было бы сделать, будут выглядеть, конечно, натянутыми. Но они наглядны: тело человека – это как бы «железо», душа – программное обеспечение. Пока есть ток, программное обеспечение работает. Тока нет – всё отключается, но опять же не мгновенно, а в определенной последовательности.

Ну и далее, следуя той же логике: мозг отмирает не сразу, но поэтапно. С наступлением смерти, с остановкой сердца прекращается кровоток. Кислород перестает поступать в клетки мозга. В ответ на это мозг, обладающий мощными защитными функциями, мгновенно производит норадреналин, тонизирующий всю его деятельность, а также эндорфины, роль которых сводится к тому, чтобы обезболить, и дофамин, являющийся гормоном «радости», своего рода наркотиком, который провоцирует эффект эйфорических, возвышенных ощущений.

Ощущение пространства, ориентация в нем, связаны с височной областью и с теменной корой мозга. Здесь процессы «затухания» запускаются в первую очередь. Отсюда якобы и «внетелесный» опыт, когда человек вдруг видит себя, свое тело со стороны. Нейроны, отвечающие за память, отмирают медленнее. Располагаясь в лобной доле, которая главным образом и отвечает за наше сознание, нейроны сопротивляются своей участи дольше всего, так как мозг мобилизует последние ресурсы и направляет их из всего мозга в лобную долю. Нейроны памяти в этот момент испускают импульсы, своего рода сигналы активации. Что и приводит к появлению вспышек или череды воспоминаний, да еще и, бывает, в обратной последовательности. Это объясняется отмиранием нейронов также в обратном порядке. Сначала отмирают те, которые насыщались информацией позднее. А затем те, которые обрабатывали информацию раньше. Процесс сопровождается яркими галлюцинациями, причем всегда опосредован духовным опытом человека или его религиозной культурой. Этим будто бы и объясняется, почему верующий христианин видит Иисуса, еврей – ангела, а индус – своих богов Кришну, Шиву, Кали…

И вот, наконец, «туннель», когда органы чувств угасли, но внутренне восприятие мозга продолжает порождать картины и образы. Это длится обычно минуты. Но человеку кажется, что прошли часы, дни и даже больше. Происходит всё это в состоянии чуть ли не блаженства, какой-то душевной нирваны, внутреннего благополучия, так как мозг вбрасывает в себя последние остатки эндорфинов, а последние остающиеся нейроны отрабатывают свой последний ресурс на последних «мощностях», что приводит к смене визуальных видений – от ярких живых картин и образов, иногда чуть ли не самого Бога во крови и плоти, до яркого туннеля и постепенного его затухания, с выходом сознания, сущности, души, наружу…

Адепты рационального, физиологического отношения к смерти не любят договаривать все детали до конца, а они существенны. Дело в том, что туннель в конце ведет не во мрак и не в полное затухание всего, не в небытие, как это должно быть, если следовать их логике, а, напротив, в еще более открытый и яркий мир, который те, кто смог вернуться назад, позднее могут описывать.

Конечно, это тоже можно списать на какие-нибудь сложные физиологические процессы в работе мозга, отвечающие и за этот вроде бы не совсем логичный поворот событий – выход к свету. Но это не существенно, модель и так понятна. Пренебрегать этой моделью мы, пожалуй, не имеем права. Но если мы хотим докопаться до истины, мы не можем такими выводами ограничиваться.

Большой ущерб объективному пониманию описываемых явлений для людей неподготовленных, но непосредственно сталкивающихся с этой проблематикой, наносит неразборчивость многих толкователей в аргументации. Нередко всё смешивается в одну кучу: реальные и очень сложные для рационального восприятия явления и здесь же опыты медиумов и экстрасенсов, а последним тоже есть чем удивить и поделиться. Это нагромождение подчас и мешает понять суть вполне объяснимых явлений.

Человек, проживший опыт смерти, всегда начинает по-настоящему переосмысливать себя, всегда по-настоящему задумывается о том, что такое жизнь и мир, его окружающий. Человек всегда начинает сознавать, что он обладает качествами, которых он не знал в себе прежде, и даже неким сверхсознанием, – но называть это можно как угодно. Именно такие события в жизни, этот фундаментальный интерес к себе и к своему месту в мире и пробуждает в человеке способности, которые заложены в каждого из нас. Просто мы этим не пользуемся. Не знаем, как пользоваться. И в общем-то не испытываем в этом потребности. А тот, кто шагнул в другой мир, в возможностях своего сознания уже не сомневается и оттого вольно или невольно начинает всем этим пользоваться. Спекулировать на этом довольно просто.

По этому поводу, комментируя работы Муди, о. Серафим замечает следующее:

«Д-р Моуди свел вместе два довольно разных явления: действительный опыт “клинической смерти” и опыт “приближения к смерти”. Он признает разницу между ними, но утверждает, что они образуют “единое” и должны изучаться вместе. В тех случаях, когда опыт, начинающийся до смерти, кончается опытом самой смерти (независимо от того, было или нет оживлено данное лицо), действительно налицо “единые” переживания, но некоторые из описываемых им явлений (очень быстрое воспоминание событий жизни в момент опасности утонуть, опыт “входа в тоннель” при подаче анестезирующего средства вроде эфира) довольно часто переживались людьми, которые никогда не переносили клинической смерти, и поэтому они, возможно, принадлежат к “модели какого-то более широкого опыта и могут лишь случайно сопровождать умирание”. Некоторые из ныне публикуемых книг даже еще менее разборчивы в отборе материала и сваливают в одну кучу опыты пребывания “вне тела” и действительные опыты смерти и умирания»^[49].