Вячеслав Борисович Репин
Хам и хамелеоны

– Квартиру? – Николай помолчал и, потирая шею, вздохнул: – Ах, ну да. Мне ж, конечно, даром всё достается… Деньги девать совсем некуда… А ты не забыл, пап, что у меня семья, где тоже есть свои рты. По отношению к семье у меня есть обязанности. Но даже не в семье дело. Я не могу совать лапу в оборотные средства и выгребать, сколько моей душе пожелается. Зарплату людям платить надо, аренду, налоги…

– Одна твоя машина стоит как две квартиры, – упрекнул сына порядком уже выпивший Андрей Васильевич.

– Не знаю… Может, и стоит, – не стал оспаривать Николай. – Но машина не принадлежит мне лично. Машина принадлежит конторе.

– А контора кому принадлежит?

– Мне и еще двоим… Папа, ты никогда этого не поймешь… Я не могу разбазаривать имущество. Оно общее. У меня есть компаньоны. Есть законы… Не имею я права покупать квартиры родственникам на общие деньги!

– Ах, брось… – отмахнулся Андрей Васильевич.

– Прекратите сию же минуту! – всплеснула руками Дарья Ивановна. – Развели базар! Не стыдно вам? Андрюш, чего ты так завелся-то?

– Именем покойной матери… Я к обоим вам обращаюсь… Вы должны дать мне слово, что найдете Машу и поможете ей, – с трудом выговаривая слова, потребовал Андрей Васильевич. – Коля, Ваня, обещайте мне это, прямо сейчас…

Сосед, всё это время чувствовавший себя не в своей тарелке, поднял налитую до краев рюмку и, обращаясь к Николаю, произнес:

– Ты, вот что, ты не расстраивайся так. Он отец твой всё-таки… Давай-ка по последней, наливай, и пойду я, поздно уже.

Николай взял рюмку, одним махом осушил ее и, не обращая внимания на соседа, севшим голосом сказал:

– Хорошо, папа. Даю тебе слово…

Андрей Васильевич вперил в сына мутный взгляд, челюсть у него по-стариковски отвисла.

– Я обещаю всё узнать. Всё поправить. Всё, что еще можно поправить, – проговорил Николай.

– Тогда всё. Больше не будем… – выдавил из себя отец. – Ты извини меня. Нервы…

Андрей Васильевич растормошил Ивана в девять утра. Он успел уже, оказывается, побывать в части. Леса там дать не могли. Но теперешний командир Евстигнеев предлагал помочь с машиной для поездки в лесхоз в сорока километрах от города, куда иногда посылали работать солдат. Дуб, если теперь и привозили, то только оттуда. Полковник был уверен, что с лесниками можно договориться…

Розоволицый, низенький, плотноватый полковник встречал Лопуховых у КПП. Едва завидев за турникетом пропускного пункта своего давнего предшественника с сыновьями, Евстигнеев отпустил группу офицеров, которым давал за что-то нагоняй, и, поправив фуражку, пошел навстречу.

Андрей Васильевич не без гордости представил полковнику своих наследников. Пожав братьям руки, командир части указал на КамАЗ с десятиметровым прицепом, стоявший на центральной аллее.

– В вашем распоряжении на целый день, до самого вечера, – сказал Евстигнеев и кивнул на покуривающего в сторонке немолодого водителя в засаленной телогрейке. – Солярки полный бак ему залили…

КамАЗ уже выехал за проходную, когда Иван спросил отца, как тот намеревается выбирать дерево без участия соседа. Наугад они могли купить не дуб, а черта с рогами. Андрей Васильевич от этого вопроса словно очнулся. Он попросил водителя подождать полчаса, а сам отправился с сыновьями на «ниве» за Палтинычем. Сосед был дома и не заставил себя упрашивать. Но Андрея Васильевича всё же решили оставить дома. Он заупрямился и сдался не сразу: в древесине он всё равно ничего не смыслил, ехать же в лесхоз – не ближний свет, долго и утомительно.

Вдоль дороги тянулись нескончаемые унылые поля и луга. Пасмурная синеватая дымка цвета отстоявшегося молока заволакивала всю округу, скрывая от глаз унылый ландшафт. Пугала отрешенность, полнейшее безразличие природы к людскому засилью. И путники, и окрестности, словно неприкаянные бродяги, погружались в некое безвременье – пеленающее по рукам и ногам, но парадоксальным образом необходимое, как воздух.

За годы здесь мало что изменилось (да и вряд ли могло измениться). Острее, чем в былые времена, в глаза бросалась захолустность края. Не грело душу обилие ярких, словно игрушечных, бензоколонок. Кому предназначалось всё это горючее в таком количестве? Обрабатываемых полей меж тем оставалось всё меньше. Да и они выглядели бесформенными и заброшенными, ничейными. Беспорядочно разбросанные там и сям убогие придорожные постройки, переезды со сторожками и шлагбаумами, разросшиеся задворки дачных поселков, перекошенные хибары, черные из-за бурьяна садовые участки… А вдалеке за полями разворачивалась всё та же безрадостная картина.

– Вот ты спрашиваешь, почему я никогда к папе не езжу. Да посмотри вокруг! – посетовал сидевший за рулем «нивы» Николай. – Разруха кругом страшная, запустение… Пьянь в канавах валяется. Только что проехали мимо одного, не видел? Что сделали со страной, что сделали… елки зеленые!

– Сами же и сделали, – вздохнул Иван.

– Ты, что ли, в этом участие принимал? Позволь не согласиться… А вы как считаете, Пал Константиныч? Изменилось хоть что-то? К лучшему, к худшему? Вы ведь старожил, сто лет здесь живете, вам виднее… – обратился Николай к задремавшему было на заднем сиденье Палтинычу.

– Да не виднее, Коля, в том-то и беда… Кто сто лет здесь живет, тот привык, уже и не видит ничего… дальше своего носа, – проворчал Павел Константинович. – А пьянь, так она всегда у нас валялась по канавам. Не обращай внимания.

– Видишь, Вань, дело-то оказывается в привычке, – усмехнулся Николай. – Так что не всё так фатально. Если честно, вообще не понимаю, как ты там живешь постоянно, в Лондоне. Ведь страна другая, всё чужое. Мне вот всего этого и в Москве, знаешь, как не хватает… – Николай обвел рукой панораму за окном «нивы», но, почувствовав противоречивость своих слов, умолк.

– А я тебе отвечу… за Ивана, – подал голос Павел Константинович. – Там он – человек… Человеком там его считают. А здесь, если б не воровал, не хапал, за кого б его принимали? За идиота разве что или за тупое быдло… Вот как меня. А что, разве не быдло я, а, ребята?

– Пал Константиныч, ну что вы! Да кто вас за быдло-то принимает? Покажите хоть одного, мы живо с ним разберемся… – пообещал Николай.

– Быдло, как есть быдло. За километр же видно, – покачал головой Палтиныч. – Ты, Коля, стружку-то с Ивана не снимай. Не прав ты. Пусть живет, где живется. А уж если хорошо ему там, так и вовсе придираться не к чему.

По волнистым косогорам, всплывавшим то слева, то справа от дороги, начинались перелески. Где-то через километр КамАЗ, коптивший впереди, свернул к поселку, словно из-под земли возникшему сразу за брошенным полем. Грузовик вывернул на проселочную дорогу, проехал через всё село, безлюдное, словно вымершее, и, издав тормозами скрежет, остановился перед самыми крайними воротами.

Директора лесхоза на месте не оказалось. На крики и стук Николая в металлические ворота из дома за забором никто не вышел. Зато всё яростнее заливалась, напрыгивая на створки ворот, большая собака. Николай вернулся к «ниве» и предложил проехаться по поселку, порасспрашивать, как вдруг на крыльце показалась старушка в светлой косынке.

Старушка назвалась матерью директора. Узнав, зачем пожаловали Лопуховы, она сообщила им, что сына вызвали в хозяйство, и объяснила, как туда лучше проехать…

От быстрой ходьбы по раскисшим от дождей глинистым просекам Павел Константинович вскоре устал настолько, что плелся позади Лопуховых и всё сильнее припадал на правую ногу. Иван то и дело оглядывался. Братья останавливались, ждали. Павел Константинович не хотел признаться, что из-за болезни суставов ему нельзя ходить пешком на такие расстояния. Рослый темноволосый лесник взмахом руки поторапливал идти за собой…

Только минут через двадцать между стволами берез и осин замельтешили людские фигурки. Одна, другая – там оказалась целая группа. Рабочие стаскивали стволы к дороге. Завидев начальника, они прервали свое занятие и не спеша направились к вновь прибывшим.

– Ты чего, Петрович, рехнулся, старый пес?! – с ходу напустился на одного из них лесник. – Выносить надо было вон туда! – показал он влево. – Голова-то у тебя где?

Петрович, немолодой уже лесоруб с помятой, землистого цвета физиономией, стащил с головы потрепанную кепку и ослабил широкий кушак.

– Да там проезда не будет. Трактор сядет – и всё, – ответил работяга. – Ты пойди посмотри! Трепаться-то я тоже умею. Там воды по сих пор, – махнул Петрович кепкой на уровне колена.

– А по левой просеке нельзя подогнать?

– Кто ж по левой машину будет гнать-то? – вмешался другой рабочий, помоложе.

Показав на гостей, лесник объяснил рабочим, что от них требуется. Предупредил, что дуб нужен сухой, для изготовления кладбищенского креста. Рабочие покивали. Один из них, судя по повадкам бригадир, не без труда вытащил из бревна вогнанный в него железный крюк, с помощью каковых бревна и перетаскивались, и стал углубляться в лес, увлекая Лопуховых за собой.

После очередного марш-броска по просеке компания вышла на опушку дубовой рощи. В тот же миг вся стена леса озарилась неожиданно ярким, янтарно-прозрачным осенним светом, отгонявшим всякие мысли о заброшенности и неустроенности российской глубинки. Братья с интересом озирались по сторонам.

– Вот сушняк неплохой, – указал лесоруб на сухую крону мертвого, на корню высохшего дуба.

Иван подошел к безжизненному дереву, постучал по стволу с осыпающейся корой.

– Не тонковат? – усомнился он. – Нам ведь брус придется вытачивать.

– Дак вам же сухой нужен. Сухой, но стоячий, – мотнул головой работяга. – А таких тут раз-два и обчелся.

Оставив Павла Константиновича посидеть на поваленном грозой стволе березы и отдышаться, братья с лесорубом прошли вдоль солнечной просеки еще сотню метров и остановились перед другим сухим деревом.

Этот дуб был посолиднее. Где-то с середины ствол его раздваивался. Такого могло хватить не на один брус, а на два. Николай одобрительно похлопал ладонью по нагретой солнцем коре.

– Дай-ка и я на него гляну, – произнес подошедший Палтиныч.

Подойдя к дубу, Палтиныч взялся за отстающий кусок коры, потянул и, как обои со стены, сорвал трухлявую полосу до самой земли и принялся придирчиво рассматривать голую задымленную плесенью поверхность дерева.

– Гнилой? – спросил Иван.

– А кто его знает? Вроде снаружи-то хорош, а бывает, распилишь такой, а внутри пакость какая-нибудь, – пожал плечами Павел Константинович.

Петрович тем временем безжалостно всадил в ствол крюк и с видом человека, привыкшего угождать и потакать чужим прихотям, ждал, что решат заказчики.

– Другого нет? – спросил Николай.

– То-то и оно… – вздохнул лесоруб.

– Ты друг, давай, вали его тогда, да и дело с концом! Чего резину тянуть? – поторопил Павел Константинович.

Решение было принято. Рабочий сходил за бензопилой, завел ее, и не прошло и десяти минут, как дуб, скрипя всеми суставами и будто стараясь ухватиться за кроны соседних деревьев, чтобы удержаться на корню, напоследок кроша всё подряд, обреченно рухнул наземь. Петрович поплевал на свои коричневые ладони, завел мотор пилы и принялся срезать обломанные ветви.

Очищенный от сучьев и веток ствол был распилен в разветвлении на три куска. При помощи крючьев подоспевшие рабочие выволокли бревна к аллее, туда, где был свален пиленый лес.

– Сколько ему, по-вашему? – спросил Николай.

– Годов-то? Дубу? А сейчас посчитаем.

Лесоруб оседлал толстый конец дубового бревна, склонился к срезу и стал вычислять.

– Тридцать седьмого… года мы! – провозгласил он через минуту. – Так я и думал! С дубом-то плоховато у нас. Перевели весь перед войной. Эти посадки старые, довоенные. При отце народов, в тридцать седьмом, два участка засадили. Здесь и вон там… – Петрович махнул рукой в сторону просеки. – Тут вот и пилим сегодня. Этот еще ничего, хоть и мертвый. Всего лет пять, поди, простоял. Потому и не гнилой…

В ожидании трактора Павел Константинович устроился на бревне, став вдруг похожим на умудренного жизнью кота, умеющего беречь свои силы.

Сквозь ветки ольхи начинало припекать. Николай вертел в руках подобранный с земли ошметок бересты. Вид у него был недовольный. Иван же с оживлением озирался по сторонам. С появлением солнца на просеке осенняя чаща заиграла золотистыми бликами. Стояла пьянящая тишина.

– Сколько, говоришь, лет-то было? Покойнице? – спросил Петрович старшего из братьев.

– Тридцать седьмого года рождения, – помешкав, ответил Николай.

– Ну, брат, ставь поллитровку! Как звать-то тебя?

– Лопухов его звать! – отрекомендовал Николая Палтиныч. – А поллитровку… Я тебе, гад, такую поллитровку поставлю – мало не покажется! И на таком деле руки погреть рады. Стыд-то поимей!

– Во народ пошел! Чуть что, сразу гад… – без обиды проворчал дровосек.

– А насчет возраста вы почему интересуетесь? – спросил Николай через силу.

– Да колец-то на дубу поваленном – столько же. Я ж говорю: в тридцать седьмом сажали их. Тоже, получается, тридцать седьмого года рождения. Для тебя он здесь и стоял, дуб этот… Не суеверный я, но когда совпадения такие… Тьфу ты, леший!

Николай уставился на работягу в некотором замешательстве. Палтиныч покачал головой и осуждающе прицокнул языком…

Павел Константинович не стал предупреждать братьев, что любит работать один, да и вставал он обычно на рассвете. Поэтому наутро, когда братья пришли к нему во двор помогать, крест он уже почти закончил. Осталось подогнать пазы и скрепить соединения шипами.

Даже в горизонтальном положении, еще не поднятый с козлов, крест выглядел неимоверно тяжелым. С размахом поперечной балки в полтора метра и около трех метров высотой, вместе с той частью подножия, которая должна была уйти в землю, эта внушительного вида конструкция лежала на козлах при входе в сад, поближе к двери в мастерскую. Крест напоминал распятье в натуральную величину. Смотреть на него было жутковато. Как Павлу Константиновичу удалось ворочать этакую махину в одиночку? При помощи рычагов, лебедок?

– Закрепить осталось… перекладину, – поздоровавшись с братьями, пояснил Палтиныч, весь белый от древесной пыли.

Николай прикоснулся к гладкой поверхности бруса и спросил:

– Гвоздями?

– Вставками дубовыми. Скажешь тоже – гвоздями! Ведь разлезется, зимы не выстоит… Я отца-то вашего просил шипы раздобыть. Не передал, что ли?

Иван распотрошил собранную отцом сумку. Кроме увесистого свертка с бутербродами и термоса с чаем, заботливо положенных Дарьей Ивановной, в ее недрах обнаружились несколько рулончиков наждачной бумаги и кулек, в котором лежали мелкие, округлой формы штырьки толщиною с карандаш, выточенные по просьбе Лопухова-старшего в воинской части.

Павел Константинович взял кулек и поплелся в свой сарайчик. Запустил столярный станок, и в открытую дверь братья наблюдали, как Палтиныч умело и неторопливо выравнивает доски для крышицы, не переставая ворчать, что дерево досталось им никудышное и инструменты у него, дескать, тупые, хотя резали они дубовую твердь, как нож – масло…

Николай должен был вернуться в Москву еще сегодня утром. Компаньон Гусев теребил звонками каждые полчаса, дозваниваться умудрялся по всем телефонам одновременно. Дела в Москве горели и, как назло, связанные с последней поездкой Николая в Лос-Анджелес. Однако он почему-то не посчитал нужным сообщить компаньонам о причине своего внезапного отъезда – наверное, просто не хотел, чтобы ему досаждали звонками на мобильный телефон, пока он топчется у могилы.

Возвращение нельзя было откладывать. Не только потому, что дела в Москве пришлось пустить на самотек, но и из-за дочери. Мать ее, и та узнала об отъезде Февронии в Тулу по телефону, когда они уже сидели в поезде. О преподавателях академии и говорить нечего. Понадобятся как всегда фальшивые справки, а ими предстояло обзавестись. Николай объяснил брату: еще день отлынивания от занятий – и в академии будут неприятности. Вернуться в Петербург Феврония должна была не позднее чем завтра-послезавтра.

Николай звал Ивана ехать в Москву вместе, как будто не понимая, что не время сейчас оставлять отца одного. Старший брат предлагал остановиться у него на Солянке и даже предлагал денежное содержание – «подъемные».

Иван медлил с ответом. Не только из-за отца. Он вообще не знал, что делать. Пожить некоторое время в Туле? Остаться до сорока дней? Или уехать, как предлагал брат, чтобы к этой дате вернуться с каким-нибудь свежим решением в голове? А потом? Начинать жизнь в Москве? Вернуться в Лондон? Мир казался ему нереальным, словно вывернутым наизнанку…

Зазывая брата к себе, Николай самодовольно улыбался. Но улыбка эта была лишь прикрытием: умолчал старший брат и о своих домашних неурядицах, и о том, что на Солянке у него живет сейчас другой гость…

В Москву Иван приехал неделей позже, чем обещал. Дверь открыла немолодая женщина в белом переднике. До Ивана не сразу дошло, что перед ним домработница. Он уточнил номер квартиры. Ошибки не было. Он вкатил чемодан в переднюю.

В просторном коридоре показался женский силуэт в чем-то длинном и светлом. Нину, жену брата, Иван в первый миг попросту не узнал.

– Здравствуй-здравствуй! А мы уже посылать за тобой хотели… – приветливо проговорила Нина, подходя ближе. – Никак поезд опоздал?

– Пробка. Почти у самого дома… Невероятно! Если бы встретил тебя на улице, прошел бы мимо не поздоровавшись, – простодушно признался Иван.

С любопытством окинув гостя внимательным взглядом зеленых глаз, невестка подставила Ивану щеку. Он вежливо прикоснулся губами к прохладной розовой коже. От Нининых волос исходил едва уловимый аромат незнакомых духов.

– Господи, какой же ты стал взрослый, Ваня! – вздохнула Нина. – И как возмужал в заграницах… – Отстранившись от него, она тихо сказала: – Пожалуйста, прими мои соболезнования…

В глубине квартиры возник Николай с неизменной сигарой в руке. Без лишних слов он сгреб брата в свои медвежьи объятия. Здесь, на своей территории, он чувствовал себя уверенно и свободно – тульские скованность, недовольство и брюзгливость исчезли, сменившись барским благодушием.

– Ну, Ваня, держись! Это ж надо такому случиться! Думал, никогда не увижу младшего брата у себя дома… – Николай широко улыбался. – Ты проходи… Мы ждем тебя целый час…

Иван объяснил причину задержки: буквально у него на глазах случилась авария, недалеко от Солянки, возле Астаховского моста, на повороте к набережной на полном ходу перевернулся черный «мерседес», по инерции автомобиль проволокло вверх колесами, был сбит прохожий, и таксисту потом долго пришлось лавировать в мгновенно образовавшейся толчее бешено сигналивших машин.

– Да здесь каждый день кто-нибудь бьется, место такое… бойкое! – хохотнул Николай и ободряюще хлопнул брата по плечу. – Привыкай!

Оставив вещи Ивана в коридоре, братья в сопровождении Нины вошли в просторную гостиную. Комнату заливал яркий свет от высокой люстры. На массивном кожаном диване цвета топленого молока сидел с журналом в руках незнакомец в белой рубашке и галстуке. Он с живостью поднялся.

Николай представил брату своего гостя, американца венгерского происхождения Ласло Грабе. Вместе с ним Николай вернулся из Америки. Лет тридцати пяти, темноволосый, загорелый и чисто выбритый, американец, улыбаясь, протянул Ивану руку:

– How do you do! Nice to meet you!^[1]

Николай скороговоркой объяснил, что Грабе по-русски не говорит вообще.

– Ни бум-бум… – с ухмылкой добавил он.

Словно подтверждая это мнение, американец непонимающе покачал головой и улыбнулся еще шире.

– Мы тут с Ласло не дождались тебя… – повинился Николай. – Так что, признавайся, что пить будешь… Виски? Коньяку рюмашку? А может, водки сразу? – Николай подошел к стоявшему перед диваном стеклянному столику, в два этажа уставленному выпивкой…

Ивану с дороги хотелось пить, и он попросил воды. Домработница чуть ли не бегом принесла ему бутылку «эвьяна», наполнила большой стакан. Опустошив его, Иван спросил, где может вымыть руки.

– За мной! – весело скомандовал брат. – А может, тебе сразу комнату твою показать?.. Переоденешься…

– How long since your last visit to Moscow?^[2] – вежливо поинтересовался американец, когда Иван вернулся ко всем в гостиную.

Поймав себя на мысли, что английский язык в Москве звучит как-то слишком правильно, как у дикторов радио, Иван ответил, что дома в России он давно не был, Лондон всех приковывал к себе какими-то невидимыми цепями, и зачем-то добавил, что приезжал в Москву гораздо реже, чем принято ожидать от человека, который жить не может без родины.

– Hey, you speak very good English!^[3] – восторженно всплеснул руками американец.

Иван, всё еще с трудом преодолевая языковой барьер, ответил:

– I don’t think so…^[4]

– I’d like to speak Russian like that. Come on, don’t be modest… We did speak German, French and Spanish at home though. With Russian it feels like to speak the three at once… Which part of London are you staying in?^[5] – Ласло Грабе смотрел на него в упор и улыбался.

– Kilburn.^[6]

Грабе одобрительно закивал.

– Я ему говорил, но он забыл, – по-русски вставил Николай.

– London is my second home. I spent all my teenage years there. We lived in Holland Park… What times that was! What a laugh we had! Ah, yeah! beautiful girls! British girls, when they’re not plain, which is rare, they can be beautiful, you know. They can take your breath away! Don’t you think?^[7]

Иван пространно закивал, соглашаясь то ли со сказанным, то ли с предложением брата выпить за компанию виски со льдом.

– За энглиски джентчин! – неожиданно провозгласил по-русски Ласло и поднял свой стакан, чтобы чокнуться сначала с Иваном, а потом и с Николаем.

Домработница внесла поднос с закусками. Выложила на блюдце оливки, пододвинула ближе тосты с зернистой икрой и, налив белого вина Нине, которая с ногами забралась в огромное кресло, листала журнал и наблюдала за мужчинами, тихо удалилась, не забыв притворить за собой двери.

– Что у нас сегодня на ужин? – полюбопытствовал Николай.

– Рыба… Рыбный день сегодня, – сказала Нина, испытующе глядя на брата мужа. – Вань, ты к стерляди как относишься? А то, может быть…

– Хорошо отношусь, – заверил Иван.

– А ты, Лося? Рыбу ты, по-моему, не очень любишь? – спросила Нина американца по-русски.

Тот непонимающе улыбался.

– Ry… ba?

– Le poisson! – по-французски подсказала Нина. – T’aimes le poisson?^[8]

– Si! bien sûr!^[9] – Ласло с воодушевлением закивал.

– Только я не могу тебе сказать, как стерлядь будет по-французски… – Нина перевела взгляд на мужа, затем на Ивана. – Стер-лядь! Андэстэнд? – Наманикюренными пальцами она изобразила заостренный рыбий носик.

– L’esturgeon, – подсказал Иван.

– Wow! Sterlet! That’s terrific!^[10] – просиял Ласло, неизвестно от чего больше: от радости понимания адресованных ему слов или от радужной перспективы отведать хваленый русский деликатес.

Ивану было немного не по себе. Недавний приезд, усталость с дороги мешались с сумбурной атмосферой встречи, застолья. Он чувствовал, что восторги по поводу его приезда несколько ненатуральны, да и кожей впитывал напряжение в отношениях брата и его жены. Непривычным казался и выставляемый напоказ каждой деталью достаток Николая: просторная квартира с пятиметровыми потолками, обставленная дорогой мебелью, огромная, в полстены, панель телевизора (в России телевизоры по-прежнему держали в гостиных), трехсотлитровый аквариум… – таких хором Иван не видел еще ни у одного из своих московских знакомых. Разливаемый по стаканам виски стоил не менее двухсот долларов за бутылку, не дешевле было и французское вино «Сент-Эмильон», которое раскупорили заранее, чтобы проветрить. Впечатлял и вид из окна на Кремлевские башни, и молчаливая услужливая домработница… Брат зажил на широкую ногу. Давно ли? Когда он успел обзавестись всем этим? И почему помалкивал о своем преуспеянии?

За столом продолжали упражняться в английском. К удивлению Ивана, брат изъяснялся бегло, речь его была правильно поставленной, разве что выговор отличался чрезмерным рыканьем на американский манер. Где и когда Николай умудрился так овладеть языком, оставалось тоже лишь догадываться; ни по русскому, ни по иностранному он никогда не приносил из школы оценок выше «тройки». Нина же с трудом могла выстроить самую простую фразу, да и то коверкала язык Шекспира до неузнаваемости. При этом она не испытывала ни малейших комплексов и тараторила на своем скверном инглише с такой непринужденностью (типичной, впрочем, для людей обеспеченных), что ей тут же хотелось простить любой ляп. Американец же обильно приправлял речь международным английским сленгом. По виду он сильно смахивал на уроженца Кавказа, а никак не Венгрии, хотя настаивал именно на последнем, и даже с некоторым упорством, с приведением чуть не всей своей родословной: родня Грабе, по его словам, наследила по всей Европе еще с времен Австро-Венгрии.

Иван сразу подметил, что Ласло лишь выдает себя за простака, но таковым не является. Впрочем, явно еще не научился распознавать каверзы русской души, о которые рано или поздно приходится спотыкаться любому иностранцу. Особенно ясно это становилось почему-то в присутствии Нины, заражавшей мужчин своим легкомыслием. Иван присматривался к компаньону брата с любопытством. В своем обычном окружении он никогда не встречал людей подобного типа.

Домработница Тамара – Грабе успел наградить ее прозвищем Tomorrow^[11] – вкатила в гостиную передвижной столик. На нем красовалось большое блюдо с рыбным заливным, блюдо с вареной картошкой, масленка, керамический поддон с покрытым темной аппетитной корочкой домашним паштетом, три селедочницы, конечно же, с селедкой нескольких видов: маринованной в вине, в горчичном соусе и просто залитой маслом – со свежей зеленью укропа и колечками лука. Для американского гостя был специально приготовлен шпинат, запеченный в духовке с оливковым маслом и пармезаном. Переставив блюда на большой стол, Тамара удалилась так же тихо, как и в первый раз, – даже не слышно было громыхания собранной посуды на полочках передвижного столика.

Николай положил себе в тарелку селедки с луком, – с детства его любимое блюдо – и, поскольку водки никому не хотелось, стал разливать по бокалам вино. В ответ на шутливое замечание Нины, что запивать плебейскую селедку таким нектаром простительно разве что повстанцам где-нибудь в Катманду после ограбления президентского дворца, Николай налил жене бокал белого бургундского «Pouilly-Fuisse»: пей, мол, и радуйся – хорошо, что не последнее.

Заявленная в меню стерлядь не произвела на Грабе особого впечатления. Он попробовал ее впервые в жизни и нашел, увы, пресноватой, но все же расхваливал, – чувствовалось, что из вежливости.

Меж тем Николай, оприходовав вторую порцию селедки с картошкой, завел с партнером разговор о делах, и в частности, об итогах их недавней совместной поездки. Иван не был посвящен в детали дела, но понял сразу, что результаты переговоров в Лос-Анджелесе оказались не такими, как ожидалось.

Брат виноватым тоном объяснял, что иностранцы страдают хроническим недопониманием реального положения вещей в России. Американец же, видимо, давно привыкший к подобного рода дискуссиям, резонно замечал, что капитализм в России, к сожалению, не первичный, а блатной, и все в Европе и Америке это понимают. И что на бесконтрольных продажах коррумпированными структурами природного сырья еще не поднялась экономика ни одной страны.

Николай жарко возражал, валил всё на политические интриги правящей верхушки, приплел чуть не международный заговор против России. Иван ловил на себе вопросительные взгляды Нины, – она, видимо, тоже привыкла к застольным дебатам, научилась в них не вдаваться, – и с трудом подавлял зевоту, мечтая о том, как упадет в необъятные глубины постели (в том, что кровать будет огромной, как и всё в доме брата, он почти не сомневался), и сегодняшний бесконечный день наконец закончится.

Американец продолжал отстаивать свою точку зрения:

– You have to understand one thing, Nicky, living off petrol, off barrels, it’s a dead end! When will you understand that? There is not one country in the world that has been able to blossom thanks to raw materials. We call this the Holland syndrome. Have you never heard of it?^[12].

Николай пыхтел и теперь отмалчивался, к аргументации оставаясь равнодушным.

С еще более ярым пылом Грабе принялся рассказывать, как в пятидесятые годы голландские власти перепугались какой-то статистики, согласно которой страна могла оказаться в хвосте у экономически развитых стран, если будет продолжать смотреть сквозь пальцы на общемировую конъюнктуру, и с этого момента принялись массированно вкачивать инвестиции в добычу природного газа, что едва не обернулось крахом для всей экономики, не такой уж застойной.

Николай по-английски запротестовал:

– Как можно развалить экономику страны выгодной добычей газа?! Ну, что ты нам рассказываешь?.. Одни теории…

– Дай человеку возможность водрузить одно место на клад с несметными сокровищами, и в нем просыпается паразит, – не обижаясь, доказывал свое американец. – Зачем надрываться? Стоит копнуть – и потекло! Только ведь это самообман. Надежды на манну небесную рано или поздно оборачиваются разочарованиями… Ждать, что из-под ног забьет фонтан – это ведет к инфляции даже в самой благополучной стране. А происходит это за счет увеличения всеобщего достояния и повышения покупательной способности, как ни парадоксально. Но парадоксально это только на первый взгляд. Просчитывать тут надо дальше.

– Ах, Ласло… Побывали здесь ваши умники. Пригрела их Семейка в Кремле, было время. Теперь даже ваши власти опомнились, упекли, говорят, за решетку всю команду, всех обвинив в жульничестве. Но что-то все молчат на эту тему.

– Причем здесь наши власти? Причем здесь ваша Семейка? Я привожу реальные факты из опыта мировой экономики… – Грабе немного обиделся. – Аналогичная ситуация сложилась когда-то в Нигерии. А Нигерия была страной процветающей. Первый производитель пальмового масла, уже никто об этом не помнит. Да вдруг, ни с того ни с сего завалила свое сельское хозяйство. Горстка обормотов решила быстро разбогатеть и надоумила правительство сделать ставку на нефтедобычу. Правительство перестало поддерживать цены на сельскохозяйственную продукцию… Мой брат там работал. Знаю, что говорю…

– Мы не Африка… Мы не третий мир… Ты в Москву приехал, не в Анголу, не в Нигер, – протестовал Николай, чувствуя себя лично чем-то уязвленным.

– Торговля сырьем развращает. Ведь прибыль оседает в карманах номенклатуры, элиты новорожденной. Она жиреет от такой жизни, а страна нищает. Вся Африка через это прошла. У вас сейчас то же самое происходит. И никто не шевелится. Да вас просто надувают! Ставка на нефтяной бизнес, на нефтяные цены – ошибка ваших властей. Или надувательство. От такой стратегии выигрывают только пригревшиеся у кормушки… Те, кто не может выдвигать никаких программ. А как только набьют полные карманы, то опять кого-нибудь вытолкают на трон… чтобы было кому отдуваться. Сами – разбегутся. Попомни мое слово. Вам придется начинать с нуля…