Вячеслав Белоусов
Провокатор

ПРОВОКАТОР

Посвящается следователям правоохранительных органов, людям, которых я знал, любил и люблю

I

Пятьдесят второй заканчивался тревожно, тяжело, а эти последние месяцы года особенно. Словно кошки скребли душу. Как ни скрывали, а сверху, из Министерства госбезопасности, в «контору» доходили страшные слухи – вождь болен! Теперь уже по-настоящему. И безнадёжно. Жуткое предчувствие, казалось, висло в воздухе. А чего?.. Когда?.. Никто толком ни звука.

Полковник Ахапкин не выдержал, тайком умчался в командировку, хотя бы что-то… там… у соседей в Сталинграде разузнать. Там всё ближе.

И тут случилось это. У самих. Да такое! Передавали друг другу на ухо, с придыханием, как глухой глухому, не веря до конца: в «конторе» труп! Рано утром нашли. Начальник отдела майор Савелий Подымайко в собственном кабинете!.. В петле! Почему?.. Сам?.. И надо же, как назло, в отсутствии начальника! Зам, подполковник Баклей, с пистолетом в руке, чуть не стреляя, как в атаку, пронёсся туда, в кабинет. За ним оперуполномоченный капитан Минин с очумелыми глазами, пунцовый дежурный и прочий народ, кто со своими делами поторопившись, загодя пришёл. Вон он!.. На полу так и сидит, раскорячив ноги, прямо за дверью…

Минин ремень перерезал выше головы под самой дверной ручкой, чтобы петлю не потревожить и голову покойника аккуратно ему же на плечо прислонил. Вчера ещё вихрастая, сейчас она с белым лицом и синими губами, словно картонная маска, безразлично взирала на всех белёсыми зрачками.

– Глаза-то открыты! – вскрикнул истерично кто-то из женщин.

– Может, ещё жив? – вырвалось у кого-то следом совсем ни к месту.

– Какой там… – Минин ладошкой веки покойнику закрыл. – Остыл. Несколько часов, как минимум.

– Ты где был? – заорал вдруг Баклей, и его лицо краской налилось, задрожал весь перед капитаном с пистолетом.

– Я?

– Ты, ты! Вы же с ним вчерась весь день о чём-то калякали в кабинете. Разбирали чёрт-те что. Я заглядывал, забегал!..

Минин плечами пожал.

– Чего тебе трепался твой начальничек?

– Вы пистолетик-то убрали бы, Нестор Семёнович. – Минин нож сложил, в карман сунул.

– Что?

– Пальнёт – ещё жертва будет.

– Ты это брось, капитан! – снова заорал, срываясь на высокой ноте подполковник. – Вместе пили?

– Я с обеда от него как вышел, так и не видел больше.

– И что?

– А обсуждали-то?.. Он про пацанву ту… деревенскую делился. Которыми ему Ахапкин поручил заниматься.

– И всё?

– Вы про это?.. – Минин демонстративно помахал рукой у самых губ покойника, потом лениво приподнялся, чуть ли не в лицо подполковнику сам выдохнул от всей души. – Обижаете, Нестор Семёнович.

– Тогда чего же? – смутился Баклей, стушевался от дерзкого оборота.

– Осмотр надо организовать. Протокол. И медиков вызвать, – полез за папиросками Минин.

– Занимайся, – подполковник только теперь про пистолет в руке вспомнил, повертел его, как вещь инородную, выматерился, в кобуру сунул. – Чтоб всё по форме. Я пойду в Сталинград звонить.

И, ссутулившись, развернулся, заспешил, заторопился к себе на верхний этаж. На ходу уже бросил через плечо:

– Помощь нужна?

– А вот, Петрович, если что, – кивнул Минин на дежурного и уже собравшимся хмуро бросил: – Расходились бы, товарищи.

Часа через два тело увезли. И весь день в коридорах никого. Жались по кабинетам. В «конторе» как вымерло. А ночью собрались на отшибе у оперуполномоченного капитана госбезопасности Минина. Здесь, на окраине города, пусто, собака какая забрешет, за версту слыхать. Хозяин в доме один-одинёшенек, своих схоронил давно, но обвык, справляется, в комнатах чисто, а по углам темно, кто туда полезет.

Трое за столом как раз и уместились. Сам хозяин и два лейтенанта: щупленький очкарик Квасницкий и здоровяк Жмотов. Все в форме, при наградах, у кого имелись, – как положено. Едва огляделись, усевшись, здоровяк вздрогнул: из верхнего угла, прожигая насквозь, подозрительно следили чёрные глаза с бледного лика.

– Икона, – поёжился Минин. – Самому каждый раз не по себе. От прежних жильцов ещё. Всё снять надо, а некогда. Прибежишь переспать и забываешь.

Керосиновая лампа то и дело коптила, метался жалкий язычок пламени, потому как не сиделось то одному, то другому. Всё вскакивали, дёргались по пустякам: то для закуси харч забыли выложить, то за стаканами, хотя и уселись уже. А там у Минина самого вдруг сомнения – и темень чёртова за окном, а кургузая занавеска всё ж не закрывала, не прятала свет, и с улицы брёх собачий по ушам бьёт, да ещё муха проклятущая. Откуда?.. Зимой!.. Уже передохли все или уснули, а эта допекла занудным противным жужжанием, а главное – отчаянными бросками на стекло.

Минин всё же не усидел, вскочил, скрипнув протезом, к дверям в прихожку побежал, опять ему мерещилось.

– Да пришибёшь ты её? – взвизгнул лейтенант Квасницкий. – Все жилы вытянула.

– А то, – расстегнув китель и опустившись для удобства на корточки к низкому подоконнику, полез корявыми огромными ручищами Жмотов за занавеску.

И муха смолкла.

– Ну вот.

– А то, – Жмотов поднял лапу для обозрения, на лапище виднелось алое свежее пятнышко. – Глянь, кровь. Она же, как комар, нашу кровушку попивала.

– Все они твари! – выругался с порога Минин и уже готов был подтолкнуть локтем Квасницкого. – Ты что же, писака, долго будешь мурыжить? Привык протоколы по две недели рисовать.

– Вот, – гладенький лейтенант с вылизанным пробором блеснул очками, глянул на свет последний протёртый стакан, проворно поставил его в середину стола к бутылкам водки. – Не пожалел, признаться, собственной, так сказать, вещи.

Он аккуратно сложил и спрятал за китель на груди батистовый с вышитым в углу вензельком платочек:

– А то не будешь знать, из-за чего умер. Мухи у тебя здесь, Степаныч, бациллы…

– А мы и так не будем знать, – зло хмыкнул и опустил голову капитан Минин. – Найдут с пулей в башке или с петлёй на шее, как Михеича.

– Типун тебе!..

– Ладно, – огрызнулся Минин и нырнул к столу. – А то к утру не начнём.

Был хозяин заметно на взводе, но терпимо, суетился, не похожий на себя:

– Давайте за него! Помянем бойца невидимого фронта майора госбезопасности Савелия Михеича Подымайко.

Они вытянулись, сверкнули погонами, щупленький Квасницкий даже каблуками сапог щёлкнул, по привычке качнулись друг к другу чокнуться, но опер вовремя пальцы между стаканами растопырил, глянул на обоих свирепо и опрокинул свой. С опозданием заспешили и те. Сели и молча сосредоточенно зажевали, а Минин уже дымил папироской.

– Чего торопишься, Степаныч? – Жмотов пожал плечами, шутя захотел потеснить капитана, но не удалось, тот и меньше ростом, и в талии тоньше, а кряжист; ноги словно вросли в пол, лишь слегка качнулся на ту, где протез.

– Сегодня не пахать, – поддакнул Квасницкий.

– Да я хоть высплюсь. Сколь ночей уж на ногах. – Минин сунулся опять к окну, но быстро к столу вернулся, разлил всем по стаканам. – Давай, чтоб ему там… чтоб он там… В общем, чтоб попал куда надо и…

Он не договорил, махнул рукой, опрокинул водку в себя.

– Э-э-э, нет, Степаныч, – хмыкнул Квасницкий, не коснувшись своего стакана, полез за платочком очки запотевшие протирать.

И Жмотов, на него глядя, замер, не донёс водку до рта.

– Не попадёт душа самоубийцы по назначению, – криво посмеивался лейтенант.

– Это чего же? – дёрнулся Минин. – Неча брехать! Куда ей ещё надо? В землю все ляжем. И Михеича завтра закопаем.

– Я понял, ты про что, – ехидно хихикал тот. – Ты про это.

И он глаз прищурил, а второй вверх закатил и палец большой для пущей верности туда же задрал:

– Нас, матерьялистов, признаться, там не привечают-с.

Ломая комедию, Квасницкий и речь исказил, и в пояс поклонился.

– Ну, запел ахинею, – махнул на него рукой Минин и едва не сплюнул с досады. – А вы что ж? Всерьёз?.. Не выпили?

– Я же сказал, за это не пьём, – и дурачился, и нет лейтенант, не разобрать, а глаза его уже стыли, наливались отчуждением, и очки он на место водрузил, переменившись весь, одно слово – змея очковая!

– А я выпью! – отвёл лицо от этих змеиных глазок Минин. – Я выпью!

И он всклень налил себе водки, стакан вверх вскинул демонстративно на уровень лба, слегка качнувшись, гаркнул, как в строю рапортуя:

– Орденоносец, герой – разведчик Смерша Савелий Подымайко заслужил такой почести, чтобы за него выпили посмертно!

В полной тишине, медленно и не отрываясь как сладостный напиток, осушил он стакан, вытер губы тыльной стороной ладони так, что зубы скрипнули и, глядя на притихших, погладил на своей груди тёмно-красную звёздочку с красногвардейцем в сером кружочке:

– Вы – шибздики, чтобы с ним равняться! У него таких две. Знаете, где и кем дадены?

– Степаныч, ну что ты? – в лице изменившись, поднялся со стаканом Жмотов. – Не подумай чего. Михеич – герой. Кто же против?

– Эх, вы! – Минин задыхался от ярости, водка ударила ему в лицо, оно полыхало, глаза сверкали. – Специалисты! Один с кулачищами – забойщик признания выколачивать, второй – мастер протоколы строчить! Куда вам до него! Матьяристы хреновы!

– Степаныч! Да что ты в самом деле? – Жмотов, успокаивая, попытался обнять капитана.

– Сесть! – заорал на него тот, совсем хмелея и расходясь, сбросил руку с плеч. – Ну-ка плесни мне. Давай за нашу боевую краснознамённую! И за великого товарища Сталина!

Как волной подбросило из-за стола и Квасницкого, выпили втроём разом как один, Минин тяжело опустился на табуретку, всхлипнул вдруг для всех неожиданно, полез за новой папироской. Оба стояли над ним, виновато молчали, ждали, не осмеливаясь сесть.

– Натворил Михеич бед, чего уж там, – наконец выговорил капитан и влажные глаза растёр ладонью. – Теперь что ж… Теперь затаскают.

– Да, – участливо подхватил Жмотов и полез ручищами по столу за консервной банкой тушёнки, раздвигая и опрокидывая посуду. – Ты, Степаныч, сегодня весь как на ножах.

– Ты б его знал, как я… – горько покачал тот головой.

– Первый раз, что ли? – пожал плечами Жмотов, уронил на пол ложку, нагнулся, чертыхаясь, зашарил в темноте под ногами.

– Мы с ним столько хлебнули… И там, в окопах, и здесь уж, – бормотал своё Минин. – Не списали нас только из-за них… боевые заслуги. Я вот с протезом, а у него лёгкие – не в то место, не в кавалерию. Насквозь простреленные… Эх! Но, значит, нужны ещё были! Без нас-то вам, молодым, куда?..

Жмотов выпрямился, так и не отыскав ложки, посмотрел замутившимися глазами на капитана, ухватил всё же банку со стола, начал старательно зачищать дно коркой хлеба.

– Ну пришлют… ну проверят, – загудел он своё.

– Через два дня будут-с, – совсем трезвым голосом вставил, будто невзначай Квасницкий и пробор свой поправил, легонько пальчиком к голове прикоснувшись.

– Кто будет? – застыл с открытым ртом Минин.

– Проверяющие.

– Тебе откуда известно? – Жмотов и жевать перестал.

– Ты, Жмотов, вопросики свои для врагов народа побереги.

– Да ладно тебе, Игорёк.

– Не надо, не надо со мной таким тоном.

– Ответь, раз спросили, – набычился Минин на лейтенанта.

– Похорон завтра не ждите, – поморщился Квасницкий и опять своим пробором заинтересовался. – С проверяющими к нам едет их медик. Экспертизу они свою будут проводить.

II

Каким бы пьяным ни казался Жмотов, а на ногах держался крепко и соображал ещё прилично; только оказались они вдвоём на улице, он ткнул товарища в бок локтем и упрекнул с сожалением:

– Надо было тебе выскакивать, Игорёк? И не посидели толком. Водки-то сколько на столе осталось. Степаныч не пожалел, вон поляну какую накрыл по приятелю.

– Тебе б только нажраться.

– А тебе к Наталье Львовне небось загорелось. Соскучился, кавалер, или спешишь, пока папашки нет?

– Небось! – зло передразнил Квасницкий. – Завидки берут? Никак не заживут твои душевные раны, ревнивый воздыхатель?

– А мне чего? – физиономия Жмотова расплылась в довольной гримасе. – Наталья Львовна, конечно, девица видная и партия была бы приличная у нас.

Он рассмеялся совсем дружелюбно и похлопал Квасницкого по плечу:

– Но сейчас ситуация не хуже, без пяти минут она невеста моего лучшего друга, а? И так, и эдак я не в накладе. У меня, Игорёк, честное слово, ни зависти, ни обид. К весне свадебку сыграем, да погуляем от души, а?

– Вот, вот. Тебе бы только гулять.

– А что не так? Ты уж не назад ли пятками?

– Помолчал бы лучше.

– А что?

– Совсем ничего не соображаешь?

– Ну разъясни, друг желанный.

– А-а-а, что с тебя взять! Правильно Минин подметил: тебе только кулаками махать.

– Нет, ты всё-таки ответь, как насчёт свадьбы? Это факт существенный.

– Погуляем, если с проверяющими повезёт. Понял теперь? – Квасницкий остановился, задумался, по его виду было заметно, что он не разделял беспечного веселья приятеля. – Ты, конечно, завалишься сейчас спать?

– А то.

– Ну а я заверну заглянуть.

– Не поздно?

– Обещал. И трамвай ещё, слышу, вон громыхает.

– А может, вместе? – Жмотов уловил неуверенные нотки в голосе товарища. – Ещё набегаешься. А у меня найдётся в заначке грамм сто, а?

– Знаю я твои сто грамм, – Квасницкий поморщился и круто развернулся. – Заодно выясню, не возвратился ли Лев Исаевич. Некстати шеф задержался в Сталинграде.

И он сухо распрощался, пожав приятелю руку. Подходил явно припозднившийся, как и они, трамвай, издалека отчаянно громыхая на рельсах в ночной тишине. Квасницкий упруго прыгнул в вагон и, устроившись на последнем сиденье задней площадки, решил подремать. Уже привалившись поудобнее плечом к стенке вагона и надвигая фуражку на глаза, он по привычке окинул взглядом редких пассажиров и готов был отвернуться к окну, как что-то его насторожило. Он вгляделся внимательней в сидящего на передней площадке мужчину и едва не вскочил на ноги от удивления – это был Минин! Но каков!.. Оперуполномоченного не узнать. Вместо форменной одежды на нём висла дряхлая тёмная мишура: пожухлая фуфайка с ободранными рукавами, с выступающей местами грязной ватой и допотопная кепка со сломанным козырьком, закрывающим пол-лица.

«Что за маскарад! – поразился Квасницкий. – И куда он спешит, на ночь глядя? С другой остановки в трамвай сел, значит, чтобы с нами не встретиться?..»

Перед их уходом капитан собирался ложиться спать, к тому же он и выпил изрядно, хотя теперь по его поведению не было заметно. Насторожившись, Квасницкий не спускал глаз с оперуполномоченного.

Через несколько остановок Минин задвигался, начал поглядывать в окошко, явно засобиравшись выходить. Он приник к тёмному стеклу лицом и не отрывался от него почти до полной остановки трамвая, а когда вагон замер, первым рванулся к дверям. Прячась за спинами заспешивших на выход пассажиров, Квасницкий спрыгнул из вагона тоже. Он совсем не торопился, приглядываясь к знакомой фигуре, маячившей впереди. Лейтенанту очень не хотелось столкнуться с Мининым лицом к лицу. Место было приметным, у Квасницкого даже дыхание перехватило: от остановки до дома, где проживал в квартире на первом этаже майор Подымайко, покинувший белый свет почти двое суток назад, было рукой подать, и сейчас оперуполномоченный Минин, избегая посторонних глаз и прижимаясь к стенам домов, крался в этом направлении.

«Похоже, он решил тайком проведать квартиру покойника, – замелькали мысли у лейтенанта. – Прикинулся пьяным, от нас избавился, а выставив обоих, сюда помчался. К тому же переоделся, чтобы не узнал никто…»

Между тем, подтверждая его мрачные подозрения, Минин уже добрался до подъезда приметного дома и, воровато оглянувшись, тёмной тенью скользнул внутрь. Лейтенант осторожно приблизился к подъездной двери, прижался ухом. До его слуха донеслись звуки открываемого замка.

«Ключи у него имеются, Баклей посылал его дверь опечатывать до возвращения Ахапкина, – лихорадочно соображал Квасницкий. – Чего же ему здесь понадобилось? Что он ищет? Убийцу потянуло к жертве?..»

Предположение было нелепым, абсурдным – все знали о более чем дружеских отношениях майора Подымайко и капитана Минина.

«Но у них существовали ещё и служебные связи? – ломал голову лейтенант. – Минин ходил в подчинённых, а чёрт их знает, что там у них могло быть! На поверхности – гладь, а в глубинах акулья пасть. Оба – бывшие смершевцы, а это такая братва!.. Они же маме родной до последнего на слово не верят. Для них!.. Впрочем, – покачал он головой, – этого ничего не замечалось между ними… Но что же заставило оперуполномоченного решиться на большой риск и лезть в квартиру покойника?»

Будто в ответ на его мысли в чёрном окне первого этажа мелькнул проблеск света.

«Фонарик включил! – догадался Квасницкий. – Рыщет!»

Свет, появившийся на мгновение, больше не обнаруживался, как ни высматривал, ни таращил глаза лейтенант, спрятавшись за дерево в нескольких шагах от дома.

«Осторожен оперуполномоченный, хитёр, сукин сын, – морщился Квасницкий, – нет, больше такой оплошности он не допустит».

И действительно, чёрная тень изнутри надвинулась на стекло, дёрнулась высокая занавеска и закрыла всё окно.

«А ведь он сюда надумал идти, как услышал от меня о приезде проверяющих! – с запозданием ужаснулся Квасницкий. – Вот она причина! Лишь стоило мне сообщить об этом, как он нас со Жмотовым провожать начал. Что же его напугало? Что он ищет у покойника?..»

III

Что бы ни говорили, а в кабинете над столом начальника с чёрного портрета вождь хмурил брови и жёг глазами суровей и пронзительней где бы то ни было. В большом зале совещаний вроде и побольше он и повнушительней размерами, а не то; потом там не один сидишь под его очами, вокруг полно таких же суетящихся, галдящих, обрадованных редкой встречей, пока не окрикнет начальство, а здесь ты один, и он со стены поедает глазищами, ну, как букашку под микроскопом! Каждый раз, как Минин оказывался на этом стуле под этим портретом, так робел до противной потливости, как мальчишка нашкодивший, и хотя не совершил ничего особого, а уже чувствовал себя виноватым, и «форменка» под кителем мокрела на спине и подмышками так, что запах поганый носом чуялся, хоть провались.

– Значит, всех опросил, кто с ним последнее время виделся, и ничего? – постукивал костяшками пальцев по крышке стола полковник Ахапкин.

– Так точно! – вскочил на ноги Минин.

– Сиди, сиди, – хмурился полковник и зло повторил в раздумье: – И никаких толков… Исследований медицинских по трупу не назначали?

– Никак нет. Ждём ваших распоряжений. Сегодня намеревались.

– Не будем спешить. Надо полнее материал собрать. Полнее… Налицо, говоришь, свидетельства?

– Так точно. Свой же брючный ремень использовал майор Подымайко. Непонятно только, зачем же смерть принимать лицом к окну и на входной двери? Еле-еле отворила уборщица, когда убраться пришла. Она на помощь и позвала, только поздно. Он, как привалился к двери спиной, так и сидел на полу, ремень к ручке примотав. Так и…

– Чего ж тут непонятного? Лицом к свету. Последний раз чтобы белый свет увидеть… Ах, сукин сын! Ах, сволочь! – схватился за голову Ахапкин. – Чего натворил! Как подвёл!

Минин, вцепившись в сиденье стула, карябал посиневшими ногтями пальцев ставшее мягким дерево.

– Враг! Сущий враг! – цедил сквозь зубы полковник. – Вот где он себя проявил! Мне тут про пацанву расписывал сказки! Молокососы, мол, сопляки. Выпороть их и домой в деревню отправить. Покрывал врагов народа! Выкормышей, предательское семя! Вот его сущность! Не разглядел я вовремя. А ты чего молчишь? Защищать его будешь? Чего молчишь, я спрашиваю?

В дверь робко постучали.

– Занят! – рявкнул Ахапкин и, скосив глаза на Минина, заторопился: – Личный обыск проводил?

– В присутствии подполковника Баклея, товарищ начальник управления.

– И никаких записок? – Ахапкин словно буравом всверлился взглядом в Минина. – Должен он был после себя что-то оставить. Нутром чую. Неспроста всё это. Хохлом твердолобым был этот Подымайко, но так просто в петлю залезть не мог. Хотя б и по пьяни.

– Не пахло от него.

– Как не пахло! – Ахапкин даже привстал и ладонью махнул на капитана, как на невидаль какую. – Ты чего мелешь?

– Трезв.

– Но, но! Не спеши… Вскрытие ещё не производили. Оно покажет. Ваш брат – мастера зажёвывать. Чего только в пасть не пихаете, чтоб не пахло… Да ты нюхал его, что ли?

– Товарищ полковник!..

– Хватит! Вскрытие покажет, я сказал, – и Ахапкин отмахнулся напрочь от оперуполномоченного, как от мухи. – А дома у него, значит, тоже ничего?

– Баклей Нестор Семёнович не решился туда без вас… Не вскрывали квартиру, но опечатали.

– Ну что же, это верно…

– Я лично, товарищ полковник.

– Так, так… – Ахапкину не сиделось, он ёрзал на стуле, с оперуполномоченного глаз не спускал. – Сам-то что?.. Мысли какие? Подозрения имеются? Твой же начальник?..

Минин пожал плечами.

– Ты же знал его лучше меня? Воевал с ним в Смерше.

– Воевал, – опустил глаза Минин. – Только на разных фронтах.

– Ты не открещивайся, капитан!

– Отчего же. В личном деле всё есть, – поднял светлые пронзительные глаза тот. – И дружили мы до последнего.

– Ну?

– Мужик он прямой был. Правильно вы подметили. Твёрдый. Но чтобы разговоры о собственной смерти вести… Никогда язык его не поворачивался. Песни любил горланить. Песни – да.

– Значит, повода не подавал?

Минин энергично головой отмахнулся:

– Да и не пил он особенно. Другие, бывало…

– Я про других не спрашиваю, – оборвал оперуполномоченного Ахапкин. – Дома, значит, бывал у него?

– Один он, как перст. Попугай чудной и всё.

– Чего?

– Попугай у него занятный.

– Этот ещё откуда?

– Савелия… извиняюсь, майора Подымайко, ещё как прибыл на службу, подселили на жительство к одному семейству. Оба древних старикана без детей и наследников. Ну на второй или третий год он их схоронил, а квартиру за ним так и закрепили. И птица ихняя осталась. Они, говорят, по триста лет живут. Чудной дурачок, говорить умеет и орал по ночам, когда Савелий лампу гасил. Он его из-за этого Провокатором звал.

Ахапкин в недоумении уставился на оперуполномоченного.

– Будил тот его среди ночи, только заснёт…

– Сам он провокатор! – зло взвился Ахапкин. – Провокатор и есть! Такое спровоцировать только враг народа может. Мне вон в Сталинграде, знаешь, что сказали? Я ж сюда оттуда примчался, в дом не заглянул.

В дверь опять постучали, но уже настойчивей.

– Войдите! – крикнул полковник, махнул рукой Минину, а сам полез за папироской. – Кому там не терпится?

– Мне выйти? – подскочив на ноги, вытянулся Минин.

– Подожди в приёмной. Понадобишься, – глубоко затянувшись папироской, выдохнул с удовольствием клубы дыма Ахапкин, встал из-за стола и покачал головой в тревоге. – Сегодня у нас горячий денёк будет.

В дверях Минина чуть не сшиб подполковник Баклей, рвущийся к начальству; капитан успел посторониться, прикрыл дверь и, тяжко переведя дух, уселся к стене, ничего не замечая и не подымая глаз. Напротив, запрокинув ногу на ногу, высиживал, дожидаясь своей очереди, Квасницкий. Пытливо уставившись на капитана, он сверкал тонкой оправой очков.

IV

– Нет, что вы мне ни говор-рите, Ер-ремей Тимофеевич, – помешивал чай в мельхиоровом подстаканнике и поглядывал в тёмное стекло постукивающего на рельсах вагона Яков Самуилович Шнейдер, – а всё же чем тщательнее скр-рывается, тем яснее обнар-руживается.

В молодости, видно, красавец, высокий, сухой, горбоносый брюнет и теперь без единой сединки, мизинцем коснулся ровной струнки усов и повторил, заметно грассируя:

– Тем яснее обнар-руживается.

– Да, да, – соглашался, копаясь в просторной дорожной сумке, развёрнутой на купейной скамье, собеседник, пожилой толстячок с брюшком и обширной лысиной на макушке. – Так и оборачивается в жизни, милейший Яков Самуилович. Так всё и сопровождается.

– Даже в прир-роде такой закон есть. Помните? Сохр-ранения веществ! Р-равенство…

– Я бы сказал, товарищ полковник… – встрял было толстячок.

– Но, увы! – не замечая и не слушая, перебил его Шнейдер и грозно глянул. – Мир-р желает быть обманутым.

– Да, да… Всё именно так.

– Не р-раз я твер-рдил товар-рищу Медянникову, что тем и кончится. И что же?

– Назар Егорович, он – да, он долго запрягает.

– Пр-ринял он какие-то мер-ры?

– Ах, чтоб её! – всплеснул руками толстячок.

– Что? – уставился на него Шнейдер.

– Нашлась пропажа! – Еремей Тимофеевич, ликуя, и даже торжественно протянул ему из глубины сумки мельхиоровую чайную ложку. – К стаканчику, пожалуйста, милейший Яков Самуилович. А то, не дай бог, затерять, меня Анна Юрьевна моя… Ого-го!

Он улыбнулся, совсем засмущавшись, и ещё извинительнее добавил:

– Ахапкину симпатизирует наш Назар Егорович, Ахапкину. Я вам тоже докладывал. Помнится, они вместе воевали.

– Да бр-росьте вы! – взорвался Шнейдер, брови возмущённо поднял, но ложку принял. – Я сам давно замечал в их отношениях некую… опр-ределённую закономер-рность… А воевали? Так что же? Вр-редить делу?

И он попытался даже встать, весь в чувствах, но длинные ноги упёрлись коленками в столик, и он только скрипнул зубами.

– Есть вполне конкр-ретные указания заместителя министр-ра Михаила Дмитр-риевича Р-рюмина в отношении всех этих… бывших. Скр-рытых вр-рагов! И смер-ршевцев, кстати, это прежде всего касается.

– Да, да… Я, так сказать… – толстячок нагнулся к сумке, выхватил и завертел в руках, явно раздумывая, бутылку с приятной яркой наклейкой. – Я, так сказать, в качестве видимых… запомнившихся мотивов хотел бы довести до вашего сведения…

Он, с опаской посматривая на Шнейдера, водрузил всё же бутылку на столик, приплюсовал к ней из сумки кусок мяса домашнего приготовления и несколько бутербродов с ветчиной.

– Мотивы? – заинтересовался Шнейдер бутылкой, поднёс её к явно близоруким глазам. – Вот именно, мотивы! Какие?

Бутылка была оставлена на столе, а Шнейдер снова отвернулся к окну, всматриваясь в пролетающую темень.

– Р-раньше следовало р-развор-рошить осиное гнездо. Вон, нашему Михаилу Дмитр-риевичу и тр-рёх суток не понадобилось, чтобы после ар-реста главного пр-редателя Абакумова убр-рать всю вер-рхушку и заменить пол-аппар-рата в министер-рстве. Я не упоминаю мелкую мр-разь, а Ахапкин?.. Это до чего же довести положение! В стенах собственной «контор-ры» начальник отдела накладывает на себя р-руки!

– Да, да, – юркий толстячок уже и столик накрыл и в рюмочки налил ароматного напитка. – Вам, может, шоколадку, Яков Самуилович? Сейчас молодёжь предпочитает сладкое к коньячку.

– Пустое, – поднял рюмку Шнейдер. – Знаете, что я вам скажу, товар-рищ майор-р…

Толстячок даже вздрогнул от неожиданности и свою руку с рюмочкой вздёрнул.

Они выпили.

– Вот, вот, – не закусывая, закивал головой Шнейдер. – Я, знаете ли, не пр-риветствую некотор-рые новые начинания.

– Как?

– Нет. Я о др-ругом, – смерил подозрительным взглядом собеседника Шнейдер. – Шоколад, кстати, это тоже оттуда. Их мор-раль. Заокеанская. Союзнички, мать их!

– Да, да…

Они выпили ещё по рюмочке, потом ещё, растягивая удовольствие. Шнейдер, задумавшись, ушёл в себя, но не забывал время от времени прихлёбывать остывающий чай. Еремей Тимофеевич норовил подсовывать ему бутерброды, но тот не притрагивался, а затем вообще достал из кармана галифе великолепную коробку и закурил «герцеговину». Он разомлел от выпитого, лицо заметно изменилось, из бледного преобразившись в розовое с красными большими пятнами – давняя причуда, удивительная для него самого и окружающих, и проходившая с количеством выпитого спиртного; тогда лицо снова приобретало прежний вид, даже бледнело до синевы, когда застолье кончалось перебором. Но до этого доходило редко. С некоторых пор Яков Самуилович берёг себя, если не забывался.

Еремей Тимофеевич, наведя между тем порядок в сумке, установил её удобнее под столом, застелил скамью и накинул на плечи домашний халат, полосатый и уютный; ещё не топили, и в вагоне холодало. Шнейдер же не торопился готовиться ко сну; лениво покуривая, он только расстегнул на кителе две верхние пуговицы, наблюдая за суетящимся соседом.

– Задача у нас с вами не такая пр-ростая, как кажется на пер-рвый взгляд… – вдруг заговорил он.

– Может, мне товарища Винегретова пригласить? – тут же насторожился толстячок, сел напротив, весь внимание. – И медика заодно.

– Кого?

– Эксперта. Кротова Прокопия Сергеевича. Он не любитель железных дорог. Мне когда его для нашей проверки порекомендовали, я поинтересовался. Встретился даже лично, побеседовал для профилактики. Поездка всё же необычная, – толстячок слегка усмехнулся. – Жаловался мне, что уснуть не может от стука. Знал бы он, когда нам спать удаётся.

– Сейчас он зачем? – не разобрал его чувств Шнейдер.

– Ему интересны будут ваши наставления.

– Пустое, – Шнейдер сам разлил остатки коньяка по рюмкам, толстячок легко нагнулся к сумке и тут же на столике засияла новая такая же бутылочка.

– Не спешите? – покосился в окно Шнейдер.

– А что ж? Нам ехать да ехать.

– Вы пр-равы… А вот не выходит у меня из головы этот Ахапкин. – Шнейдер опрокинул рюмку с коньяком, затянулся папироской, не закусывая, аппетитно выдохнул ароматный дым чуть ли не в лицо толстячку, глаза закрыл и откинул голову назад. – Не вписывается он в нашу схему, а?

Но собеседник отвлёкся от разговора или, решив смолчать, безмолвствовал.

Поезд ускорял бег, вагон заметно покачивало.

– А ведь Михаил Дмитр-риевич пр-ростым майор-ром был, подумать только… – внезапно сменил тему подполковник.

– Судьба играет человеком, – поднял брови толстячок, открывая новую бутылку и наполняя ему рюмку. – Рюмин Михаил Дмитриевич – большой интеллектуал.

– Что? Интеллектуал? – изобразил недоумение Шнейдер. – Он пр-режде всего боец! Такого госбезопасности как р-раз давно не хватало.

Толстячок как-то по-особому глянул на него и опять едва заметно усмехнулся. Ему доподлинно было известно, что бывший следователь КГБ Михаил Рюмин получил внеочередное звание полковника, должность заместителя министра госбезопасности СССР и начальника следственной части после того, как написал лично И. Сталину донос, инспирированный сверху, на бывшего министра ГБ Абакумова. Тот был вскоре арестован. Но толстячок промолчал и только опустил голову:

– Вы правы. У него особый талант. Находясь посреди реки, он не испил воды.

– Что? – напряг морщины на лбу Шнейдер, с минуту изучал лицо собеседника и довольный рассмеялся. – Да, да. Вот именно, ср-реди р-реки, ср-реди р-реки. Ха-ха!

Это прозвучало зловещим карканьем, но толстячок в этот раз не отреагировал никоим образом. Он бесстрастно жевал бутерброды и даже явно чавкал, то ли намеренно, то ли от удовольствия. Они выпили уже вместе, впервые чокнувшись, – Шнейдер сам протянул руку с рюмкой, лицо его совсем забагровело.

– Я всё помню, как сейчас, – с придыханием заговорил Шнейдер, выдохнув дым; новые мысли, захватившие его, рвались наружу. – Каким великим казался тот гор-рдец Абакумов! Как он обставил себя этими ср-раными контр-разведчиками, словно Цезар-рь пр-ретор-рианцами! Он готов был плюнуть в лицо самому Лавр-рентию Палычу Берии! Помните, как зимой сор-рок пятого Абакумов примчался в Бер-рлин?