Вячеслав Белоусов
Наган и плаха
III
После встряски у Берздина откладывать дело зама в долгий ящик становилось смертельно опасным. Понимая всю исключительность ситуации, добирался губпрокурор Арёл из Саратова в тонущую губернию паровозом, пароходами и другими попутными средствами, мучился, не переставая, раздумывал, как поступить: ведь оказался он, как в народе говорят, – между молотом и наковальней.
С одной стороны, Странников – ответственный секретарь губкома, портить отношения с которым всё равно, что уподобиться беспечному тупице и совать голову в пасть льву. С другой – коварный крайпрокурор, хотя открыто и намекнувший на известную опасность наводить тень на Странникова, имевшего крепкие связи в столице, однако недвусмысленно пригрозивший скорой проверкой, ждать от которой хорошего было бы не меньшим безумием.
Так и не найдя выхода, но добравшись наконец поздним вечером в родные места, побрёл губпрокурор грязный и уставший прямо с дороги в прокуратуру, кивнул дежурному, открывшему двери, поднялся в кабинет на второй этаж, забросил в угол походный портфель и открыл сейф.
Семьёй он так и не обзавёлся, к баловству тоже склонности не имел, жил один, не держа и домохозяйки, поэтому нередко оставался ночевать здесь же, в маленьком кабинетике, засыпая на стульях или укладываясь прямо на полу перед рабочим столом, бросив под себя видавшую виды шинель. Неприхотливость в быту и одиночество в жизни – известное преимущество, чем губпрокурор дорожил. Берёг он в себе ещё одно качество, так и не заимев привычки запивать беды и неудачи спиртным, поэтому достал из сейфа наган, зло блеснувший вороненой сталью, положил перед собой на стол и не спеша закурил.
Не подводил его этот суровый товарищ ни в одной фронтовой передряге, много лет прошло с той военной поры, не подведёт и теперь, если вдруг понадобится. Так просто он, видавший и худшее боевой командир, не сдаст жизнь неправедному противнику, позорному судилищу и расправе предпочтёт бессловесную пулю…
Тут, за столом, и сморило губпрокурора, сложившего на руки измученную тревожными думами голову.
А утром, которое, известное дело, вечера мудренее, лишь начался рабочий день, вызвал Арёл к себе на серьёзный разговор следователя Джанерти, больше русского, нежели иностранца, хотя и с итальянской фамилией. Надёжней и способней сотрудника он не знал, его и выбрал довериться.
Джанерти не надо было в деталях всего расписывать, он схватывал на лету и понимал с полуслова. При имени зама чёрные проницательные глаза его, до этого безучастно тускневшие, вскинулись на губпрокурора и ярко сверкнули, однако лишь на мгновение, и спрятались под длинными, словно женскими, ресницами. Чертовским красавчиком, видно, слыл предок итальяшки, неизвестно за каким дьяволом ещё при царе Петре перекочевавший в Россию, думалось губпрокурору. Может быть, приспичило удирать от верного кинжала в спину или чаши с ядом?.. Ещё в давние гимназические годы, увлекаясь историей, прознал юный Арёл про порочную и скандально прославившуюся коварством династию Борджиа, отравивших едва не всю знать средневековой страны. С тех пор и считал итальянцев способными лишь на зловредные интриги и заговоры. Прав был или заблуждался, однако Джанерти до прокураты работал агентом в уголовном розыске, прославился как раз тонким чутьём и умением распутывать хитрые и тёмные делишки нэпманов, торговцев-миллионщиков, запускавших руки в карман молодого пролетарского государства, только-только неумело налаживавшего экономику. За профессиональные способности предшественник Арла губпрокурор Вронский переманил Джанерти в прокуратуру следователем и не ошибся. Личное дело итальянца, которое от корки до корки изучил дотошный Арёл, сев в освободившееся грозное кресло, пестрело благодарностями за умелое разоблачение махинаций всевозможных ловкачей и прохиндеев от мала до велика: известный рыбопромышленник Кошкин открывал галерею расстрелянных за крупные хищения, далее следовали торговые дельцы братья Соловьёвы, прозванные за особую наглость и размах Соловьями-разбойниками, тихушник ювелирторга Иосиф Крамер, забиравшийся в недра хранилищ ценностей и орудовавший безнаказанно несколько лет, и прочие, прочие, прочие… хищники поменьше, пытавшиеся поживиться пролетарским добром. Взяточников и взяткодателей Джанерти знал как свои пять пальцев, относился к ним с пониманием пастыря, стерегущего до поры до времени своих овечек, погрязших в грехе и без розовых надежд на скорое исправление, той же монетой платили ему и те: выйдя после отсидки, смущённо кланялись за версту и ныряли в ближайшую подворотню, стараясь больше не попадаться на глаза.
Но были господа мозговитей и понаглей. Кляня для видимости свои прежние заблуждения, объявляя о горячем желании начать праведную жизнь, они проникали в различные околохозяйственные липовые организации – союзы, кооперации, конвенции, федерации или тресты, в бесчисленном множестве создаваемые в хаосе зарождающихся экономических экспериментов, и процветали трутнями, формально не нарушая закона. Наиболее яркой фигурой среди таких махинаторов выделялся Лев Наумович Узилевский, или попросту Лёвка, он орудовал в среде рыбопромышленников. В области торговли маячила зловещая тень Макса, так среди своих величали Максима Яновича Гладченко.
«Подкупать аппарат молодой, энергично набирающей обороты, такой неведомой ранее всему миру машины, которая к тому же имела смелость объявить себя государством рабочих, довольно тонкое искусство, – любил повторять Гладченко в кругу собратьев по махинациям, персоной грата[1] проникая в среду чиновников любого ведомства и вращаясь там, словно сыр в масле. – Здесь необходим особый подход. Безболезненно и без уголовных последствий для себя и своих пациентов способны на это единицы. Среди них я первый».
Этих двух незаурядных личностей Дженерти сразу обозначил губпрокурору.
– Они знают всё, что может вас интересовать в отношении Глазкина, – вымолвил следователь, небрежно покуривая сигару на иностранный манер. – Но для работы с ними я бы попросил для себя особых полномочий и в некоторой степени помощи службы Турина.
– А вы сами успели его забыть? – поинтересовался Арёл, намекая на прежние связи.
– Ваша просьба обязывает, – поднял брови Джанерти.
– Извините. Я бы не хотел его посвящать в наши планы, – резко обозначил губпрокурор, но видя, как изменилось лицо следователя, поправился: – Исключительно в интересах особой секретности поручения…
– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Турин не тот человек.
– Что вы имеете в виду?
– Если кто-то из известного контингента осмелился запустить наверх маляву на такую личность в городе, как наш Глазкин, значит, у Турина имеются данные по этому поводу… Он посвящён во все козни такого рода.
– Почему же скрывает? Не даёт хода?.. Это же преступление по службе!
– Прячет или держит до поры до времени, – поморщился Джанерти. – Не ищите здесь злого умысла или чего страшного. По команде он выложит всё, личной заинтересованности он не имеет, у него своя метода.
Арёл оценил намёк следователя:
– Тогда не проще вам самому с ним пообщаться?
– Нет. Он мне ничего не скажет, – лицо следователя окутало непроницаемое облачко дыма. – Я изучил его тактику за то время, что посчастливилось работать под его началом. Извините покорно, но это опасная игра, а опытные игроки козырями не швыряются, если на кон поставлено всё.
– И это говорите мне вы?
– Именно, потому что доверяю вам, как, надеюсь, и вы мне. Доподлинно понимаю критическую ситуацию, в которой вы оказались. И искренне желаю вам помочь.
– Чем обязан, простите? – поморщился Арёл. – Мы с вами друг друга не так хорошо знаем.
– Я привык искать истину, а не выгоду, – привстал в кресле Джанерти и поклонился. – К тому же вы порядочный человек, а Глазкин – мразь. Я удивляюсь, что вы так поздно это разглядели.
«Разглядел!.. Он явно переоценил мои достоинства в этом деле. Правильнее будет – проглядел»! – мелькнуло в голове губпрокурора. Смутившись, он спросил:
– Но как только я обращусь к Турину за материалами, станут ясными мои намерения?
– Вам не следует этого делать, – категорически перебил его следователь.
– Вы только что сами заявляли об этом! – с покрасневшим лицом, Арёл не помня себя едва сдержался от брани.
– Вы заблуждаетесь, Макар Захарович, – тихо, произнёс Джанерти. – Мне достаточно вашего разрешения на контакты с определённой категорией лиц. Ваше слово – и больше ничего.
– Вы собираетесь работать с людьми Турина без его ведома?
Джанерти покачал головой, задымил сигару и снова окутался облаком дыма, будто специально пряча лицо в поисках ответа.
«Вот чёртов итальяшка! Весь себе на уме… – разбирало губрпрокурора. – Но куда деться? Ему всё известно наперёд. И то, что Глазкина за какие-то заслуги покрывает Странников, он знает тоже. Они здесь спелись все, а меня, чужака, держат за идиота!»
– Я воспользуюсь услугами и мерзких людей, – вместе с голосом возник и сам следователь в рассеявшемся облаке дыма. – Против такого противника, как Глазкин, все средства оправданы.
«Нет ли меж ними личной неприязни? – забеспокоился Арёл. – Наворотит, а я попаду из огня да в пламя…»
– Не сомневайтесь, – будто читал его мысли Джанерти. – Лично мне Глазкин обид не причинил, но нашему делу он вреден.
– Вы правы… Однако мне хотелось бы быть в курсе всех ваших действий.
Джанерти грустно улыбнулся:
– Мне представляется, вам важнее результат. К чему вам копаться в грязи, она так прилипчива к чистой обуви?
Губпрокурора заметно смутила откровенная тирада.
– Ну ладно, – помолчав, буркнул он и обмяк. – Рамки закона вам известны. Материалы, что были собраны мною, оставил у себя Берздин. Мне вам дать нечего. Исходите из того, что я рассказал.
– Пик наводнения ожидается со дня на день… – Джанерти уже думал о своём.
– Да. У вас в лучшем случае неделя, ну полторы от силы.
– Уйма времени…
– Торопитесь… Я не знаю, чем вам помочь. К тому же вынужден огорчить: автор заявления при дополнительном опросе отказался от всего.
– Вот так, значит?
– Явно, на него оказано давление.
– Он жив?
– Что?
– Я говорю, нет ничего лучше, как начинать с чистого лица, – улыбнулся Джанерти.
IV
Ещё на митинге, запомнив выкрики, Странников озадачил Сергиенко подготовкой проектов соответствующих приказов и распоряжений тройки, и тот, задействовав Юсакова и машинисток, бодрствовал заполночь, добросовестно исполняя указания. Ему было не впервой оставаться ночевать в кабинете, к этому режиму привык и его аппарат, каждый давно оборудовал рабочее место под внезапный ночлег.
С рассветом, приняв дежурного чая, на свежую голову, Сергиенко шлифанул редакцию подготовленных документов, но расслабляться не думал. Предстоял не менее сложный момент подписания бумаг у ответственного секретаря и начальника ОГПУ. Дело в том, что Странников и Трубкин вносили множество поправок, словно старались переусердствовать друг друга. На людях не выказывая чувств, они проявляли гадость на бумаге, скрывая тайну от посторонних глаз.
Чего больше было между ними? Скрытой ненависти и взаимного подозрения, родившихся неизвестно когда и почему? Зависти и презрения?.. Симпатий не наблюдалось никогда.
Даже в чрезвычайной тройке – в штабе по борьбе с наводнением, по существу, в крохотном коллективе, призванном денно и нощно организовывать огромную по масштабам работу на территории всей губернии, держались чужаками. Виделось это невооружённым глазом, уже в первом приказе, который долго попеременно правили оба, значилось:
…Для связи с губернской чрезвычайной тройкой по вопросам, требующим принятия решительных мер, обращаться по телефонам:
Предкомиссии т. Странникову: служ. тел. 10, дом. 2–96;
Члену комиссии т. Трубкину: служ. тел. 5–01, коммутатор ОГПУ;
Члену комиссии т. Сергиенко: служ. тел. 5–06, дом. 3–32;
Секретарю т. Юсакову: служ. 5–61, кв. 2–02.
Также порознь готовились и документы. Писал их Сергиенко, на которого как-то само собой свалилась эта тяжкая ноша. После получения задания он садился корпеть над проектами приказов, распоряжений, указаний и других важных бумаг. Затем согласовывал их с членами, а в заключение бегал ловить начальников – подписывать. Когда не удавалось, перепоручал Юсакову, но поступал так редко – обоим не нравилось общаться с секретарём штаба.
– Мечусь, как древние греки между Сциллой и Харибдой[2], – отдуваясь, жаловался долговязый Сергиенко своему непосредственному начальству председателю губисполкома Арестову, которому одному открывал душу в редкие минуты затишья на фронте вечной суматошной занятости. – Не могу угадать, какая кошка между ними пробежала?
Сергиенко в далёкой юности начинал учителем и порой злоупотреблял заумными суждениями и сравнениями, ставя в тупик окружающий аппаратный контингент в основном пролетарского образования. Однако мудрого Арестова это не касалось, потому что мудрый Арестов понимал и знал всё, усмехаясь в свои чёрные, как смоль, казацкие усы:
– Ревность между ними пробежала великая…
– К бабе? – ахал хохол.
– К бабе, к бабе, – щурился довольный собой председатель. – Только прозывается та баба властью. Соображаешь?
И Сергиенко таращил глаза, в который раз поражаясь прозорливостью начальства, как его собственную голову не посетила столь очевидная разгадка!
А ведь лежала на поверхности, всё действительно заключалось в этом.
Прародительницей Главного политического управления была Всероссийская чрезвычайная комиссия с её органами на местах – самый грозный и беспощадный карательный государственный орган. Сергиенко приходилось слышать страшные подробности о работе одного из председателей ЧК в 1919 году: люди прятались в подворотни, опасаясь угодить ему на глаза, когда, побрякивая маузером по боку, бородатый, тщедушный и страдающий тяжкой болезнью, брёл он по улицам города, шаря вокруг ненасытными глазами, словно вампир, алчущий человеческой крови. Боясь близкого конца, каждую ночь сам приговаривал к смерти попавших в лапы, лишив жизни за четыре месяца своего короткого правления не одну сотню людей…
Создаваемые на заре советской власти чрезвычайные комиссии призваны были вести борьбу с контрреволюционным саботажем, формировались региональными партийными и местными органами власти из зарекомендовавших себя ещё в подполье известных большевиков, естественно – им были подчинены и подконтрольны, а также ограничены в правах. Но длилось это недолго. Дзержинский, вскоре возглавивший ВЧК, при поддержке Ленина быстро прибрал всю власть к рукам, переподчинив управление себе и перестроив, введя в практику направлять на места для руководства своих людей, непосредственно подчиняющихся только ему, и наделяя их неограниченными полномочиями. Пальцем теперь не могли тронуть чекиста ни региональный секретарь партии, ни председатель соответствующего совета! Ему же удалось значительно расширить функции и полномочия ЧК и их руководителей, получивших право бесконтрольно вести агентурную работу против любого, негласно подслушивая и отслеживая, заводить дела, производить обыски и аресты. Требовались лишь подпись и печать местного начальника. Вершилось и главное беззаконие, выносились несудебные решения вплоть до расстрела.
Очевидный беспредел не мог не вызвать недовольства мирного населения, а порой приводил к открытым стихийным противодействиям и вооружённым выступлениям.
Сергиенко было известно, что Арестов тем и прославился, когда в 19-м году, будучи командиром преданных ему бойцов Железной гвардии, рискуя собственной головой, взял под стражу зарвавшегося чекиста, присланного с Кавказа, и предал бы его суду за злодейства, не защити того Киров с Дзержинским.
В стране случаев подобного рода было немало: в 1920 году вынуждены были расстрелять пятерых сотрудников Николаевского Губчека за коррупцию, взяточничество и другие должностные преступления, четверых екатеринославских чекистов – за шантаж и вымогательство…
Однако ни один пример не был обнародован, как и тот позорный случай в их городе, наоборот, постарались забыть, изобразить события в ином свете, а на тех, кто вспоминал, недобро косились.
Но расстреливать по ночам так и продолжали, пообещав публиковать списки в газете «Коммунист»…
Если в первое время советской власти Ленина не пугали неограниченные полномочия органов ВЧК, то рост репрессий, увеличивающийся с каждым годом, заставлял задумываться. Щупальца спрута, руководимого Дзержинским, не знавшего пощады, всё глубже проникали во власть, добирались до самих партийных деятелей – прародителей монстра, творя бесчинства и наводя ужас. Это подтолкнуло Ильича активно поддержать инициативу члена Политбюро РКП(б) Каменева о сужении полномочий ВЧК, Ленин даже отклонил скороспелый проект, не только не реорганизующий комиссию, но и не менявший её названия. Но большего сделать не смог даже он. Процесс оказался необратимым, с монстром нельзя было покончить либеральными и гласными средствами. Требовалась секира, но к тому времени Сталин ещё не окреп.
В очередном проекте, полностью политическом, комиссию, конечно, переименовали… в ГПУ, сохранив и приумножив кадры, расширив функции, а скоро наделили и правом на расстрелы без законного правосудия.
Вот о чём знал и всегда помнил Арестов, вразумляя своего заместителя: сам же он старался забыть свои легкомысленные подвиги в молодые годы на заре взбаламутившей ему кровь революции, никому о них не рассказывал, тихо и мирно просиживал штаны в кабинете председателя губисполкома, с нетерпением выжидая момента убраться с глаз долой подальше, где б его никто не знал; вынашивал он и другую тайную мыслишку, а вдруг ненароком удастся взлететь высоко, стать совсем недосягаемым… ежели, например, в столичный Кремль… А что?
Сергиенко же, покончив с бумагами и откушав чая, принялся за поиски обоих членов тройки, приказав секретарше прозвонить им в приёмные. Каково же было его удивление, когда доложили, что Странников у себя должен быть с минуты на минуту, так как назначил встречу начальнику ОГПУ, и Трубкин собственной персоной уже с полчаса дожидается в приёмной его прибытия.
«Вот момент, который больше может не представиться! Обоих враз и застану!..» – вгорячах схватил папку с документами заместитель и уже готов был мчаться к дверям, но другая мысль остановила его.
Вспомнил он то самое едкое замечание мудрого своего начальника по поводу означенных лиц, собственные размышления, разбередившие душу во время чаепития, и, откинувшись на спинку кресла, крикнул, чтобы принесли новую чашку, только холодней. Остудиться вдруг захотелось и не без основания.
А Странников, задержавшийся в больнице, возвращался к себе. Хмуро кивнув поднявшемуся навстречу Трубкину, прошёл в кабинет, на ходу задымив трубку.
– Как сегодня вода? – бросил без выражения за плечо.
– Уровень ниже, – топал за ним Трубкин, нагнув голову, потея и поправляя спадающее на жирный нос пенсне.
– Думаешь, не повторится 31 мая? – резко развернулся секретарь, вдруг остановившись. – Не набросится, как в тот день, стихия, словно убийца из-за угла?
Трубкин отпрянул, чтобы не натолкнуться, промолчал.
– Пережил я те сутки тяжко, до сих пор в глазах брызги волн, рвущих наши валы. Не дай бог снова! – так и не дождавшись ответа, секретарь прошагал к столу, грохнулся в кресло всем телом, обмяк, перевёл дух. – Вчера на митинге не пугал народ особо, но остерёг, чтоб на расслабились. Вражина силы ещё имеет, чтобы тайно броситься. Ох, могуча стихия! А главное, ничего про неё доподлинно неизвестно, как про коварного врага! А?.. Что молчишь?
– Спадает вроде… – выговорил наконец начальник ОГПУ. – А может, и повторится всё… Вы ж правильно обозначили – стихия. Но мы начеку.
– Вот и я жду, – шумно выдохнув, окутался табачным дымом секретарь. – По ночам не спится, а повезёт со сном – кошмары допекают. Всё за спиной кто-то крадётся.
Странников разогнал дым рукой, впился глазами в Трубкина, словно тот его и мучил ночами, но помалкивал начальник ОГПУ, так и стоял навытяжку, сам на себя не похож.
– Чем маешься? Знаешь что? Какая ещё зараза нагрянула?
Трубкин, решившись, убрал с носа пенсне, завертел в руках папку – не поддавались тесёмки, выскальзывали из толстых коротких пальцев.
– Да брось ты её! – в сердцах не выдержал секретарь – С Таскаевым что-нибудь? Что топтуны да слухари твои проведали?
– Снял я с него наблюдение… – прорезался голос у Трубкина, побледнев, он икнул и выпалил: – Мейнца арестовали в Саратове.
– Что? Кого? Мейнца?!.. – Странникова так и подбросило на ноги. – Ты в своём уме?! Когда?
– Ночью. Телеграфом сообщили. Дежурный с постели меня поднял…
Странников дрогнул, словно его ударило в спину, обмяк в кресле, схватившись за голову, забормотал несвязно:
– Я ж в розыски пустился. Звоню туда – отбыл назад, отвечают… Из-за наводнения, думаю, где застрял… А значит…
– Секретным… спецтелеграфом поручение поступило, – затянул своё Трубкин. – Приказано провести обыск у него дома и по месту работы.
– В губкоме?! – конвульсии пробежали по лицу секретаря.
– Деталей мало сообщили… Взяли их с Венокуровой…
– С Катькой?! – в большом удивлении вскинул глаза Странников.
– На явочной квартире обоих и накрыли перед самым отъездом. Всю троцкистскую банду.
– Сволочи!.. – будто очнулся от отупения секретарь, заскрежетал зубами и заколотил ладонями обеих рук по столу.
– Мейнц дал признательные показания, – не останавливаясь, вываливал всё до конца Трубкин. – Про доклад ваш тоже. Сжёг он его.
– Сволочи! – уже стонал Странников. – А баба эта!.. Кроме бл…ва, ни на что способна не была!
– Активными членами значились оба, – осторожно поправил его Трубкин, бледность исчезла с его лица, он вроде как бодрился, смелее поглядывал на метавшегося секретаря. – Приказано проверить их контакты.
– Контакты? Ах они!.. – Странников грязно выругался. – Свили гнездо осиное в губкоме! Слушай, здесь же её сеструха… Та, что кренделя ножищами выписывала! Приказываю!.. Немедленно её арестовать! Так и запиши в ордере – с моего указания! Слышишь? С моего!
– Будет сделано.
– Сделано?.. Бегом несись! Упустишь, голову оторву! – Странников весь переменился, кровью налилось его лицо, он исподлобья смерил с головы до ног стоявшего перед ним человека, будто впервые увидел. – Как же ты прошляпил? А-а?.. С докладом я их ущучил… Тебе твердил, приказывал… А ты спустя рукава?!.
Трубкин, бледнея на глазах, подбирал живот.
– За Таскаева, дурочка, ухватился… Нюх утратил!
Потолок мог рухнуть от крика. Трубкина качнуло, он и голову вжал в плечи.
– Сегодня же даю в центр телеграмму, – медленно отчеканил Странников. – Сообщу, что вскрыл осиное гнездо. А ты проявил близорукость. Пусть пришлют людей помочь мне вывернуть всё здесь наизнанку. Не пощажу никого! А ты поспешай со своим поручением. Чтоб без промедления! И докладывать мне! Каждый вечер! Слышишь?
– Так точно.
– А теперь пошёл вон!
