Влас Дорошевич
После актрисы

Ваш М.»

Письмо сначала было разорвано на четыре части, но потом положено в конверт.

«Мой милый друг!

Вы знаете, как едят спаржу. Едят кончик и бросают остальное. Поступим также с любовью. Съедим одно увлечение. Пусть о том, что случилось вчера, останется воспоминание, как о головокружении. И только. Поскользнулись и упали в грязь. Но грязь из розовой воды и цветов. Переменили костюмчик, – и пошли дальше. Костюмчик запачкан, – все-таки грязь. Но вспомнить приятно: цветы и запах роз. И угрызения совести есть: поскользнулась. Но и сознание: а все-таки было недурно, кружилась голова. Мы чокнулись и выпили по бокалу шампанского. Зачем же пить непременно „дюжину“? Ни похмелья, ни головной боли, – ничего. Вы очаровательны. Я бы хотел обнять Вас, – и буду жить с этим очаровательным желанием и воспоминанием.

А лучше друга и преданнее Вам не найти.

Ваш М.»

Письмо с массой ошибок:

«Многоуважаемая госпожа актриса!

Я хочу, чтобы у Вас была вещь. У меня есть серьги случайные. Вы мне ничего не отвечаете, может быть, через то, что Вы обо мне не так поняли. Ну, так пишу яснее. У меня есть три господина, которые за эти сережки заплатят. Теперь, надеюсь, поняли. А потому поспешите, потому что господа могут и уехать. Пишу Вам в последний раз. Если и это письмо оставите без ответа, – то каша за брюхом не ходит. Я хотела Вам сделать доброе, а там как знаете. Я бы не писала, если бы меня к Вам не посылали. А впрочем, уважающая Вас

Дарья Арбузникова, домовладелица».

Недурная почтовая бумага.

«Вот нахал! – скажете Вы, – а я все-таки пишу. Вы не отвечаете на поклон? Это даже хорошо при нынешней моде. Когда дама кланяется, султан некрасиво колышется. Но Вы сердитесь? Милый друг! В разных городах Российской империи у меня 14 жен. „С ума сойти!“ – как любите говорить Вы. Подумайте! И Вы были бы 15-ой? Ну, рассудите Вашей милой умной головкой. Ну, что было бы хорошего? Ей-богу, мне страшно жаль, что я Вас огорчил. Честное слою! Но что же делать? Случилось и случилось. Плюньте. Забудьте. Не сердитесь. Не допускайте, чтобы жизнь причиняла Вам царапины. Скользите. В этом вся мудрость.

Целую, хоть и недостоин, хоть и негодяй, Ваши красивые руки.

Ваш М.»

Листок почтовой бумаги.

«Многоуважаемая

Елизавета Ивановна!

Не смею больше называть Вас „милый Лизочек“. Я простудился, схватил воспаление легких и теперь лежу в больнице. Все, что было, пролечил и продал. Нет ни чая, ни сахару. В больнице кормят плохо. Разве иногда из милости что даст сиделка. Со слезами стыда говорю, собираю сахар и куски белого хлеба у других больных, – все простонародье! – за то, что на ночь рассказываю им, вместо сказки, содержание пьес. Милая, дорогая моя, которую я своевременно не оценил, не сердитесь на меня, пришлите мне хоть сколько-нибудь, несчастному, погибающему больному. В Чернорабочую больницу, венерическое отделение. Последнее, надеюсь, между нами. Еще раз не сердитесь на меня, простите меня.

Ваш несчастный бывший знакомый

Аркадий Громиславский».

Письмо в конверте.

Плотная английская бумага.

И на конверте, и на бумаге напечатано:

«Василий Петрович Цезарский. Артист императорских театров.

Как Вам не стыдно, как Вам не грех, дорогая, глубоко уважаемая, милая, бесценная, несравненная Елизавета Петровна, думать, что я мог забыть о Вас! Ай-ай-ай, Елизавета Петровна! „Лисистрата“^[21], – ведь Вы позволите продолжать так называть Вас? Есть минуты, которые не забываются. Никогда, никогда! Эти „Топольки“. Так, кажется, называется это чудное место на берегу реки? Гремели соловьи и лунный свет. Ваша рука в моей руке. Как много пережито! Я говорил о Вас и с управляющим нашим театром и с директором. Ведь, поймите же, дорогая Елизавета Петровна, что такие актрисы, как Вы, нам нужны! Но есть неумолимый бог, имя ему – „Бюджет“. Какое лавочное слово. И нам, артистам Образцовой сцены, приходится считаться, вообразите, с бюджетом! Я думал, что дело Образцовой сцены – привлекать, объединять все таланты! Всей России! Создавать театр. Но директор говорит, что бюджет не дозволяет пригласить Вас. И я бессилен. Но думать, что я мог забыть о Вас, забыть свои слова. Ай-ай-ай, какая Вы недобрая. Сезон у нас начался. Новые искания, переживания, достижения, беседы и споры в Художественном кружке с корифеями журналистики, адвокатуры, психиатрии, уловление новых настроений, мучительные поиски новых путей. О, с каким наслаждением, восторгом я променял бы этот кошмар столичной жизни на тихий берег задумчивого Дона, на „Липки“ и лунный свет. Целую Ваши ручки. Ваш, ваш, ваш

В. Цезарский».

Росчерк.

Так и написано:

«Елизавета Петровна».

Письмо, бывшее в запечатанном конверте, на бумаге цвета «танго».

«Владимир!

Когда до тебя дойдет это письмо, меня уже не будет. Его найдут на ночном столике в то время, когда я в ванне истеку уже кровью. Осыпь меня виноградом! И цветов положи мне в гроб, я так любила цветы и так много их видела в жизни. Взгляни на меня только один раз и больше не гляди. Я хочу остаться в твоей памяти такою, какой ты видел меня в минуты сна после страсти. Твое воспоминание обо мне, – вот все, что остается после меня… Грустно! Нарочно для тебя я не стреляюсь, чтобы не испортить себе лица. Я буду лежать в гробу, вся в виноградных гроздьях, как вакханка, бледная-бледная, без кровинки в лице. Актрисы, куртизанки более нет! Это женщина, которая страдает и любит, пишет к тебе. Прощай, мой любовник! Прощай, моя любовь! Без страданий нет наслаждений, и я благодарю тебя за все, за все страданья, за любовь, за счастье и за горе. Прощай! Я не говорю тебе: „до свиданья“. Ты знаешь, что я ни во что не верю. Прощай.

Твоя Лизис».

Синяя ученическая тетрадь.

На обложке зачеркнуто:

«Ученика… класса».

И написано:

«Мой дневник».

На первой странице:

«Я решила начать вести свой дневник, куда я буду день за днем записывать все свои переживания. Потом интересно будет перечитать. Сегодня мне представили некоего Ивана Николаевича Переверзева. Не знаю почему, но только сердце мне сказало: „Это он!“ Из купцов, необыкновенная личность! Как любит театр! Мы говорили… Впрочем, говорила я, а он слушал! Он совершенно согласен со мной, что театр должен быть построен в виде храма. Непременно в виде храма, который…»

На втором листе:

«Для лица:

Полстакана водки.

2 белка.

Пол-лимона (сок выжать)

Взбалтывать два с половиной часа».

Остальные листики чистые.

Начало недописанного письма:

«Многоуважаемый Леонид Андреевич! Извините, если не так пишу отчество^[22]. Все слышишь: Леонид Андреев, Леонид Андреев. Из моей жизни можно написать пьесу. Вообще из моей жизни можно написать много пьес. Если Вам не понравится, передайте Вашему товарищу Арцыбашеву^[23], или Вашему товарищу Рышкову^[24]. Сюжет заключается в сле…»

Письмо на бланке:

«Торговый дом Николая Переверзева с сыном.

Милостивая государыня

Елизавета Ивановна!

Даже до сих пор с удовольствием вспоминаю время, которое чудесно провел с Вами, хоть и запоздал в делах. Театра-храма, про который Вы изволили говорить, в настоящее время строить никак невозможно. Этого не дозволяют дела нашего торгового дома. Дела нашего торгового дома и без того находятся в некотором запущении. А я, пропутавшись в Вашей приятной компании, еще более их подзапутал. Мне от папаши за это было. Впрочем, я на Вас не в претензии и за это не сержусь. А насчет театра-храма так Вы утешьтесь: все равно начальство не дозволило бы. Даже если бы я обещание свое и захотел сдержать. Я тут говорил с соседями по лавке. Конечно, не говорил, что это со мной, а так, обиняком: „Вот, мол, что мелют“. Все в один голос Вас на смех подняли: „Ерунда!“ Разве возможно, чтобы к представлению звонить в колокола дозволили? И, как Вы говорите, какую-то „Антигону“ вместо литургии представляли. Вы Бога забыли! А впрочем, до приятного свидания. Я по делам часто езжу. И если где приведется встретиться, денек-другой погуляем. Письмо это покорнейше прошу уничтожить. Будьте порядочной женщиной. Потому что я женюсь. Известный Вам