Влас Дорошевич
Оправданный «отцеубийца»

Соседи говорили на суде, что Грязнов-сын часто прибегал к ним, полный отчаяния, говоря:

– Я не могу видеть мучений матери.

Однажды полицейский, свидетельствовавший об этом и на суде, встретил сына Грязнова в таком виде, что «испугался», остановил его и спросил:

– Куда ты идёшь?

– Топиться! – ответил тот.

– «И вид у него был такой страшный, что это не могло быть рисовкой. Нельзя было не поверить».

Полицейский начал уговаривать его:

– Зачем же руки на себя накладывать? Тяжело у отца – уйди.

– Да, хорошо говорить – «уйди». А мать, а сёстры на мученье останутся!

«Лучше уж разом покончить с собою. По крайней мере ни видеть, ни знать, ни душой за них мучиться не буду», – рассуждал Грязнов-сын.

Так шла жизнь этой семьи. Со старшей сестрой было Бог знает что сделано. Других двух ждало то же. Искалеченная мать не знала передышки от истязаний. А у забитого в конец сына, при виде всего этого, являлась только одна мысль: о самоубийстве.

Горбунов, зять, женатый на старшей дочери Грязнова, ездил к тестю с женою, «для приличия», только по большим праздникам и в именины.

Его привозил рабочий, бывший у него и за кучера, запасной рядовой из вятичей, Коновалов, 26-летний парень, здоровенный, могучий, полный жизни.

Пока Горбунов с женой сидели «наверху», Коновалов сидел и выпивал в мастерской с мастерами и Николаем Грязновым, которого даже в праздник «не допускали наверх». Коновалов видел и слышал всё, что творится в доме, и только диву давался:

– Распутничает старик, а домашних в гроб загоняет! И все молчат! Э-эх, отдуть бы его так, чтоб он мог постичь!

Каждый раз, как Коновалов приезжал с хозяином к Грязновым, он слышал о новых безобразиях, творимых стариком, возмущался и находил только «одно средство»:

– Оттрепать его хорошенько… Оттрясти… Чтоб понял!.. Эх, доведись до меня, я б ему показал.

И каждый раз это говорил не Грязнов-сын. Он был слишком забит, чтобы у него даже являлись мысли о протесте. Каждый раз такие разговоры вёл Коновалов.

Были ли разговоры об убийстве и о плате за убийство?

Николай Грязнов говорит: были.

Горбунов говорит, – да, он мельком что-то в этом роде слышал, был разговор, говорил Коновалов.

Наконец сам Коновалов говорит: «Да, разговор был, – говорил я».

Говорил только Коновалов.

За год приблизительно до убийства, он однажды среди разговоров о том, что «батьку твоего надо оттрясти хорошенько, другого ничего не остаётся», сказал Грязнову-сыну:

– А дал бы мне пятьсот рублей, если б я твоего батьку оттряс?

За несколько месяцев до убийства он, опять среди разговоров, спросил:

– А если б я избавил вас всех от старика, две тысячи рублей дал бы?

Если кто-нибудь и «подстрекал», – так только Коновалов.

И это совершенно естественно.

Мысль о таком энергичном, дерзком поступке могла явиться у человека сильного, энергичного, смелого.

У забитого вконец Грязнова являются совершенно иные мысли: о самоубийстве.

Что отвечал на мысль Коновалова Грязнов?

Коновалов говорит, что Грязнов сказал:

– Дам!

Пусть даже это было так.

Но вот обстановка.

К исстрадавшемуся и измученному Грязнову является Коновалов, всегда как раз тогда, когда Грязнов чувствует себя особенно обиженным, оскорблённым: праздник, и то его наверх «не допустили». Коновалов поднимает разговор о творящихся в доме безобразиях, растравляет раны Грязнова, и у человека, при таких условиях, «в разговоре» вырывается, как стон, как крик наболевшей души: