Владислав Март
Дежурство
– Я уже был в палате. Всё посмотрел уже. Пульсации ниже колена нет.
– Вы сосудистый? Из сосудистого центра? – я встал и пересел к нему ближе на диван.
– Кхе, – ответил тот
– Мы вам звонили, ответили, что не приедете.
– И что? Это повод делать, что вздумается? – очень грубо ответил гость, – я-то приехал, а толку, натворили дел.
Он писал быстро и много, размашисто со скрипом пера его чернильного инструмента. Через страницу он снова посмотрел на меня.
– По жизненным, кхе. Когда в вашей богодельне научатся людей лечить?
Перо забегало по второй странице. Я с ужасом представлял как он пишет о вероятном прошивании крупной артерии без коллатералей и мне стало холодно.
– А шину зачем поставили? Ещё бы гипс наложили!
– У него перелом обеих костей голени, – негромко сказал я. Отсаживаться теперь было неудобно и я просто терпел.
– После операции на сосудах нельзя делать иммобилизацию! Физиологическое положение и всё! Хотя какая это операция, кхе…
Мне хотелось провалиться под землю. Врач с некрасивым носом резко встал и вышел также неожиданно как и пришёл. Я сказал ему вслед что-то типа «спасибодосвидания», он не ответил. Я пересел на его место, перевернул страницу и прочитал крупный почерк сосудистого. Он не писал об ошибке операции, констатировал ситуацию, рекомендовал УЗИ с допплером, короче, покрывал меня. Я выдохнул. На ватных ногах пришёл в палату, где длинноволосый ещё не проснулся и лежал за ширмой между панкреонекрозом и повешенным. Обе ноги, оперированная и неоперированная, не имели пульсации, были бледными и холодными. Никакого допплера у нас ночью в помине не было. Отсутствие пульсации пока ещё, может час-другой, можно было объяснить низким давлением. Это было нарисовано на космически красивом мониторе в изголовье. Капала плазма, мерцала лампа, даже здесь почему-то не было штор. Природа с неба могла смотреть прямо на лежащих. Квадрат ночи преследовал меня. Я тоже написал дневник в историю после гостя и решил подняться в травму, узнать, как дела у психоза и вывиха. Обходя пациента с другой стороны я заметил татуировку на его плече – плоская голова волка пожирающего солнце.
***
Доцент с вывихом сидел в проходе у открытой двери в процедурную, из которой лился свет в коридор палат с уже выключенными лампами, и что-то рассказывал с кушетки внутрь светлого пятна. Вынужденная заполнять какой-то журнал или готовить на утро набор на стерилизацию сестра молча присутствовала. Я постарался подойти негромко и послушать о чём речь, но не получилось. В тишине ночи закрывший дверь лифт выдал меня.
– Доброй ночи, извините, пока я не могу вправить вывихи, нет свободного анестезиолога, – я говорил и почувствовал, что очень хочу пить. Рот просто пересох.
– Ему можно есть? Отменяем до утра? – оживилась сестра, которая действительно писала в журнал.
– Давайте час подождём, я позвоню. Что психоз после реланиума?
– Реланиум ваш ему как дробина бегемоту, лежит, не спит, но и не беспокоится, – сестра явно хотела чтобы мы все ушли с её глаз.
– Бес покоится, – вставил толстый. В этот момент его очки упали с толстого лица толстой головы, с толстых ушей и остались лежать на груди, зацепившись за костюм, что казался теперь атласно-белым халатом. Полуобездвиженными руками он стал пытаться подхватить очки, отчего те начали падать дальше. Я снял их с живота пациента и помог вернуть на законное место.
– Благодарю, а можно мне ещё штаны какие-нибудь, попа прилипает сидеть, у вас тут всё покрыто клеёнкой.
– Ага, кровь хорошо стирается с неё, – пошутила сестра.
– Помоги ты ему, пожалуйста, я пойду в 905-ю загляну и потом вниз в реанимацию, там за вами травма с повреждением магистральной артерии. Фамилию забыл, история там, во взрослой реанимации рядом с вашим повешенным лежит.
– Владимирыч, штаны будут только утром, сестра-хозяйка даст. Хотите, – она обратилась к больному, – я вам дам старый халат. Сверху или под себя подстелите.
В 905-ой свет не горел, потому я негромко поздоровался в темноте, извинился и нажал выключатель. Трое, кроме галлюцинирующего, недовольно заворочались. Слева у окна мужчина натянул на лицо одеяло. В палате пахло мочой. Пациент, к которому я вернулся лежал с открытыми глазами в том же положении, как я оставил его вечером. Он немного разбинтовал ногу на шине, но вставать как будто не собирался. Мочой пахло от него.
– Как дела? Жалобы есть?
– Нет, жалоб нет, – печально с выдохом сказал он, будто я спросил про деньги.
Всё хорошо? До утра не будем беспокоить сестру? – я пощупал его сломанную ногу, теперь и пульсацию подколенной артерии.
– Мы проиграли. Свет проиграл.
– ?
– Солнце больше не взойдёт, силы тьмы победили, – вздохнул пациент и сложил руки на груди.
– Понятно, – кивнул я, с ногой всё было неплохо, кроме того, что стопа неестественно развёрнута кнутри. Снимок его что ли найти, показать на пятиминутке.
– Как мы будем жить во тьме, доктор? Солнце больше не взойдёт! – чуть громче сказал больной.
– О-о-о, – раздался полустон от того, кто укрылся с головой – уберите его куда-нибудь!
– Тише, пожалуйста, сейчас обезболивание сделаем, главное, не вставайте, – я вышел из палаты.
Написал дневник в историю за вечер и за ночь сразу, назначил анальгин-димедрол и напомнил, чтобы реланиум не экономили, утром спишу.
– Тут галоперидол или амитриптиллин нужен, – вслед мне сказала сестра, – Владимирыч, дело говорю. Но у нас в сейфе нет.
– Я спрошу в реанимации, – соврал я, возиться с этими препаратами очень не хотелось. – Смотрите чтобы в палате оставался. Не пошёл искать выход.
Я снова стоял в предлифтовой и смотрел на горящую кнопку пассажирского. Он по-эстонски поднимался наверх и вдруг, где-то в середине, был перехвачен таким же ночным странником как я. ЛОР? Глаза? После паузы лифт снова пополз ко мне на последний. Внутри освещенной коробочки подъёмника, вмещающего от силы четверых обычных врачей, максимум шестерых опаздывающих на пятиминутку, стояла полная врач-офтальмолог, которую я видел вечером в приёмном подвале. Она была вся какая-то несобранная, может быть только что разбудили. Без шапочки. Она то одевала, то снимала очки. Причитала в полголоса, что «она им говорила» и что «она ничего не понимает». Не поздоровалась, не подняла на меня глаза. Была нажата кнопка реанимации, она же экстренная операционная. Я встал рядом, мне туда же. Ехали как черепахи, дернувшись и остановившись на тревожную секунду на уровне ЛОР. Доехали в конце концов и разошлись от лифта в разные стороны. Она направо в экстренную. Я налево к палате с длинноволосым. Зачем-то я снова настойчиво пытался сравнивать пульсации подколенных и заднеберцовых на его бледных ногах. Но чувствовал я только собственный пульс в пальцах, никак не пациента. Я накрыл его стопы одеялом и пошёл спросить анестезиолога в состоянии ли он после острого живота взять вывихи. Врач сидел перед телевизором в ординаторской, что соседствовала с экстренной.
– Это снова я, – зашёл в открытую дверь, – там не заканчивают?
Я мотнул головой в сторону дверей, налил себе воды из кулера и выпил залпом два стакана. Вместо ответа до меня донеслась ругань Мих Миха: «Куда ты тянешь? Ты мне верх покажи! Ё-маё!». Он оперировал с ординатором. Совсем недавно я был на его месте и так же тянул не туда и показывал не то. Мих Мих был недоволен всегда и всем. Но если бы мне самому предстояло оперироваться, то я бы ему доверился полностью. Пожилой хирург кроме дурного характера славился ещё и почти полным отсутствием осложнений, и горой стоял за своего пациента, отстаивая места в реанимации или дефицитные лекарства. Мог приехать посмотреть «своих» в выходной или вечером. Мог зайти к главному обличая проблемы больницы, мог выступить поперёк всего хирургического общества, если это было связано с тактикой лечения. Одинаково отменно лечил и алкашей, и депутатов. Такие люди уходят, ещё десятилетие и всё. Коммерция, непрофессионализм и пофигизм. Я не приезжаю по вечерам смотреть своих прооперированных, никто не приезжает.
– Ну, ты слышал, – буркнул анестезиолог смотря какой-то малобюджетный криминальный российский сериал. Босс по имени Антибиотик вещал своим бандитам.
– А ещё Адамовна, окулист, несёт какую-то ахинею, что у неё в операционной в глазах минно-взрывная травма. Ей притащили из ЦРБ без согласования. Ищет тебя. Она не знает, что ты у нас по ночам не хирург, а травматолог.
– Э, я с ней в лифте ехал только что, пойду найду её. Короче, вывих ждёт.
– Логично, – анестезиолог проводил меня до двери и включил большой свет. В их каморке действительно было темновато.
Встретились мы с Адамовной буквально через миг в коридоре. Она узнала у Мих Миха куда и зачем ей идти с её предложением и была этим очень зла. Я согласился разобраться. Во время долгой дороги до плановой операционной в глазах, через слабоосвещенные коридоры и лифт для пациентов, я узнал, как сказала Адамовна – «ошеломительную» историю. ЦРБ пригнала свою скорую без согласования с ней с мужчиной с ранением обоих глаз. Якобы он что-то разбирал у себя дома и ему попало в глаза. Она не дала согласие, так как случай не экстренный или можно вызвать на себя бригаду с глазным хирургом, везти сто километров, это неправильно. Однако районная скорая всё же привезла среди ночи. На деле оказалось, что мужчина, лет пятидесяти, нашёл в огороде гранату и стал её разбирать вечером. Теперь у него проникающие ранения обоих глаз, вся грудь в мелких ранениях и обе кисти замотаны окровавленными тряпками. Адамовна готова сесть обрабатывать глаза, нашла реаниматолога, который согласился поработать анестезиологом, но кто-то же должен во время наркоза посмотреть кисти. А Мих Мих её ещё со студенчества не влюбил, старая история и послал её подальше. Вот она и искала меня, не зная, как я выгляжу.
– Адамовна, а вам не кажется, что лампы как будто стали маломощные, темно в коридорах.
– Нет. Ты меня слушал вообще? Ночь, конечно, темно везде.
Она обогнала меня и открыла дверь. В чужой операционной я снова поздоровался с реаниматологом.
– Не сидится вам, Анатольич, на своём этаже.
– А у меня все на трубах, включая твоего бледного, позвонят если что.
Я посмотрел напротив операционной лампы выполненный в приёмном снимок органов грудной клетки. В фас вся поверхность усыпана металлическими осколками. В профиль создаётся впечатление, что ни одни из них не проникает дальше мышц груди или даже кожи, лёгкие в порядке.
– Я его слушал уже, – встал рядом со мной Анатольич, – над всей поверхностью есть дыхание, буду интубировать, всё нормально, повезло дураку. Вот тут смотри большой осколок, достань.
– То есть на мне только руки тогда, – я посмотрел на лежащего на столе пациента с повязкой на голове и замотанными, как два футбольных мяча, кистями, скрещенными на его груди. Пациент был в сознании и спокойно отвечал на вопросы анестезистки. Я подошёл к нему с другой стороны, главным образом, чтобы не хватануть аромат сигарет от сестры и тоже обратился с вопросами.
– Здравствуйте, я хирург, буду оперировать ваши руки. Вы согласны на операцию?
– Да, доктор, согласен.
– А что с руками, как вы понимаете, что случилось.
– Доктор, я нашёл какую-то болванку в огороде, она как с неба упала, я ж там пахал всю жизнь, не находил, а тут смотрю лежит, сел дома её крутить…
– В башке бы своей лучше покрутили, – анестезистка перебила, накладывала манжету тонометра.
– Как с неба упала, будто война идёт. Стал крутить, а она взорвалась. Свет погас весь. Руки болят. Кажись я отключился потом, потому что не помню, как оказался в скорой, мы долго ехали.
– ЗМЧТ ещё значит – я посмотрел на анестезиолога.
– А, хер, что это меняет, – Анатольич нёс из угла ближе к пациенту такой же железный вращающийся стул как в экстренной.
