Владимир Зоберн
Большая книга рождественских рассказов

Скучно, вяло тянулся этот снежный, ветреный, бурный, мрачный и мокрый день. Наступили сумерки, а священник всё ещё не возвращался. «А пора уже варить яйца, – подумала Кезия. – Нет, пойду выпущу детей, а ему скажу, что они сидели взаперти целый день, и он поверит мне, потому что знает, что я врать не стану».

Таким образом, она выпустила детей из их заточения. Роб, как бомба, выскочил из классной в коридор, а Рэй вышел оттуда тихо, как бы нехотя, и все думая о том, как бы за это не побранили их няню.

– Барин редко запаздывает, – сказал работник, живший в доме священника для разных хозяйственных нужд. – Он, может быть, ночует у сквайра?

– Да, немудрено, что и так, – отвечала на это Кезия.

У сквайра был самый просторный дом в деревне Тамслейг, где поранивший себе руку дровосек лежал при смерти.

«Наверное, он остался ночевать у сквайра, иначе и думать нечего, тем больше, что ведь это часто случается», – подумала Кезия, затворяя ставни и запирая дверь на крюк, а потом посоветовала работнику идти спать, пока господина нет дома.

Таким образом, отсутствие священника ни в ком не возбуждало беспокойства. Все знали, что он отправился в Тамслейг, где, по всей вероятности, и остался ночевать у своего давнишнего приятеля, увидев, что снежная метель и сильный ветер не утихают. Иначе и быть не может!

А пока гудел ветер и завывала снежная метель, детям было очень весело, потому что Кезия, будучи от природы весёлого характера, рассказывала им разные смешные сказки и говорила, что так как до Рождества остался только один день, то она приготовит им яблок, начинит их гвоздичными головками и сварит в настоянном смородиной вине, как это поётся в старинных песнях, написанных Беном Джонсоном.

Было уже довольно поздно, более восьми часов вечера, когда дети пошли спать.

– И сохрани, Господи, всех птичек, чтобы они не замёрзли в снегу. Аминь! – так заключил Рэй свою молитву на сон грядущий.

– Аминь, – ответил ему сонным голосом Роб, уже начинавший дремать.

Никто ни о чём не беспокоился в эту ночь; но, когда настало утро, потом прошёл и полдень, а священник всё ещё не возвращался, то прислуга страшно встревожилась и эта тревога невольно сообщилась также и детям.

Метель разбушевалась ещё сильнее. Снег шёл не переставая, небо слилось в одну сплошную серую массу, ветер дул с такой силой, как будто хотел сорвать крышу с дома; такой ужасной погоды никто не запомнил в Девоншире в течение двадцати лет; а там, далеко, на море, эта буря причинила много, много бед и несчастий.

– Что это барина нет до сих пор? Где же он теперь может быть? – беспрестанно повторяла встревоженная Кезия. – Невозможно, чтобы он всё находился у сквайра в Тамслейге, потому что сегодня канун Рождества и как же он оставит приход без обедни, а церковь без Божественной службы?

Приход был разбросан в разных местах по эту и ту сторону болота, а поблизости церкви и дома священника было только несколько крестьянских хат, стоявших на довольно большом расстоянии одна от другой, и во всём приходе находился лишь один дом побольше других, именно дом сквайра в Тамслейге. Те прихожане, которые жили поближе, уже начали сходиться в дом священника с сумерек короткого зимнего дня накануне праздника, и каждый из них выражал свои опасения насчёт бед, какие может причинить бушевавшая метель, причём многие припоминали разные несчастные случаи, о которых им приходилось слышать прежде.

Рэй стоял тут же и внимательно слушал, широко раскрыв глаза. До этой минуты он был совершенно счастлив тем, что няня дала ему полное решето зёрен для корма птиц, а теперь у него появилось какое-то смутное представление о том, что в ближайшее время кому-то грозит большая беда. А Роб пел, скакал, прыгал, кричал и резвился до упаду; страшная снежная метель нисколько не пугала его.

– Верно, случилось что-нибудь особенное, – говорила то тому, то другому из пришедших крестьян встревоженная Кезия, не зная, что ей делать, потому что послать узнать о священнике кого-нибудь в такую метель по ту сторону болота, которое и в обыкновенное время представлялось местом не вполне безопасным, было невозможно. Даже собаку жалко было бы выгнать на улицу, и к тому же она боялась рассердить этим священника, если он, как нужно полагать, пережидает метель у сквайра в Тамслейге. Он терпеть не мог «никакой бестолочи и суеты». Она положительно недоумевала, как ей поступить в данном случае.

Вдруг, в сумерки или даже несколько позднее, когда наступившая тёмная ночь окутала своим непроницаемым покровом всю окрестность, когда метель наносила целые горы снега и почти завалила совсем окна и двери, пришёл старик-разносчик со своим тяжёлым коробом за спиной. Он чуть не сбился с дороги и, почти совсем закоченев от холода, просил приютить его.

Разносчика этого все хорошо знали во всём округе. Его приняли, усадили у печки, напоили глинтвейном, чтобы отогреть, и сказали ему, чтобы он остался ночевать и что для него сейчас приготовят постель. Как только он немного опомнился от испытанного недавно страха заблудиться и замёрзнуть, так прежде всего осведомился о священнике; но когда он услыхал, что хозяин до сих пор ещё не возвращался домой, то вдруг совсем остолбенел, как будто с ним сделался паралич.

– Что же это такое? – вскрикнул он. – Да ведь я ещё вчера вечером встретил его преподобие, возвращающегося домой из Тамслейга! Господи, помилуй! Господи, помилуй!.. Он, наверное, погиб, переходя во время метели через болото!

Все собравшиеся в кухне приходские крестьяне вскрикнули в один голос, услыхав это, а лица детей совсем помертвели от ужаса.

– Да ты, наверное, хочешь сказать, что видел именно его, а не кого-нибудь другого? – с замиранием сердца спросила Кезия.

– Что вы? Бог с вами! Да разве я не знаю вашего господина? – возразил ей на это разносчик. – Он ещё поздоровался со мной и сказал мне, что, наверное, придёт сюда ранее меня, потому что мне нужно было свернуть немного в сторону, чтобы занести жене Кэрью крючков, иголок и ниток, которые она заказала мне принести ей; тут мы и разошлись по разным дорогам. Переночевав в хате Кэрью, я поутру отправился дальше. Господи, помилуй! Ну, теперь надо полагать, что его преподобия уже нет более в живых!

При общих возгласах и суматохе, вызванных этим известием, никто не обратил внимания на присутствовавших тут детей, как вдруг Роб отчаянным голосом закричал:

– Рэйди тоже умер!

Все оглянулись и увидали, что ребёнок лежит на полу без чувств.

В одну секунду все бросились к нему и окружили его. Наконец он открыл глаза, каким-то бессознательным взглядом обвёл комнату, вздрогнул, заплакал и чуть слышно произнёс:

– Это за то, что папа не хотел помочь бедным птичкам!

Кезия, сообразив в эту ужасную минуту всю тяжесть ноши, какую судьба взвалила ей на плечи, ей, беспомощной, одинокой женщине, тем не менее сочла своей обязанностью действовать в этом случае энергично и потому, отнеся Рэя на руках в его постель, стала уговаривать его, чтобы он не пугался, так как пока ещё нет положительной причины приходить в отчаяние. Потом она сошла вниз, при всех громко разбранила разносчика, назвав его старым дураком за то, что он вздумал выражать свои предположения и опасения при детях, и затем стала совещаться с соседями насчёт того, как было бы лучше действовать в настоящее время.

Крестьяне добровольно предложили свои услуги отправиться на поиски священника; но их было всего человека четыре или пять и притом двое из них уже совсем старики. Тем не менее, взяв свои фонари и вооружившись топорами, они отправились и вскоре скрылись в вихре снежной метели.

Сначала они решили, что нужно влезть на церковную колокольню и звонить там в оба колокола; но потом сообразили, что это будет бесполезно, так как при сильных порывах ветра колокольный звон совсем не будет слышен. Таким образом, крестьяне пошли на поиски в эту бурную ночь, а их испуганные жёны остались дожидаться их в кухне священнического дома, находя даже некоторого рода удовольствие в ощущении чувства страха всякий раз, когда старик-разносчик чуть не каждую минуту, всплеснув руками, громко произносил:

– Господи, помилуй! Он теперь погибший человек!

И это продолжалось до тех пор, пока Кезия, обозвав его ещё раз старым дураком, не отослала разносчика спать, что он тотчас же беспрекословно исполнил.

Женщины между тем расположились около кухонной печки, попивали предложенное им Кезией настоянное на разных пряностях вино и рассказывали одна другой самые страшные случаи, о которых они слыхали от своих отцов и дедов, беспрестанно дополняя свои повествования словами: «А вот ещё сказывают» и т. д.

А Кезия пошла наверх и села возле кроватей Роба и Рэя. Роб крепко спал, а Рэй лежал с открытыми глазами, часто вздрагивал, стонал и всё твердил:

– Папа не хотел помочь бедным птичкам, да, не хотел, и я знаю, что Бог рассердился на него за это.

Вот и ночь уже прошла, томительная, бесконечно длинная ночь, но ветер по-прежнему выл, а снежная метель не унималась. На рассвете крестьяне воротились; поиски их не привели ни к чему. Они говорили, что искали везде, по всему болоту, на расстоянии целых восьми миль; но, в сущности, сами того не подозревая, они не отходили от священнического дома далее четырёх миль, более кружась на одном месте, так как сквозь снежную, залеплявшую им глаза метель трудно было узнать, где именно находишься. Наступило утро, мрачное, серое; снег всё ещё продолжал идти, но ветер уже стих. Тогда Кезия обратилась к самому молодому и самому сильному из находившихся в кухне крестьян с просьбой дойти до самого Тамслейга, чтобы навести более верные справки о священнике. Это было дело трудное и даже небезопасное, так как все дороги были занесены и всевозможные сообщения прекратились; но молодой парень был не трус и смело обещал ей постараться сделать всё, что можно, пробормотав, однако же, себе под нос:

– Я знаю, что это будет напрасно; священник, по всей вероятности, уже давно замёрз в эту холодную ночь.

Между тем прочие крестьяне забрались на церковную колокольню и принялись звонить в колокола, так как теперь ветер утих, следовательно, звон мог быть слышен даже в дальних хатах, откуда можно было ожидать какой-нибудь помощи или вестей.

Было одиннадцать часов утра, тот самый час, в который обыкновенно начинается богослужение в день Рождества Христова. Церковь была маленькая, тёмная и мрачная, кое-где она была украшена ветками остролистника и бобовника, да и это сделалось как бы против воли священника, который не любил таких посторонних украшений, называя это глупостью. Поэтому церковь смотрелась как-то уныло со своими голыми каменными стенами, простым деревянным аналоем и тесной, угрюмой и сырой кафедрой, которая похожа была на тюремную камеру. Когда погода немного прояснилась, в церкви собрались женщины в красных праздничных плащах и зажгли несколько восковых свеч, рассеявших немного царившую там темноту. Но они не остались там, потому что было очень холодно и притом как-то жутко, и ещё более холодно становилось на душе при мысли, что в такой великий день в храме не совершается обычного богослужения и что пастырь этой церкви лежит где-нибудь замёрзший в снегу.

А в доме священника Кезия попробовала было прочитать детям утренние молитвы этого торжественного дня, но голос её дрожал, а внимание детей было отвлечено другим. Все они сидели серьёзные, с испуганными личиками, даже две крошки девочки-близняшки; а Рэй сидел поодаль от прочих, прислонившись головой к стеклу окна, и всё молчал. Вид этого мальчика пугал его няню, пожалуй, не менее судьбы, постигшей её господина.

«Да, этот ребёнок всё принимает к сердцу»,– думала она про себя, вздыхая.

Нечего было и пытаться занять детей чтением духовной книги; поэтому Кезия сложила большой молитвенник в чёрном кожаном переплёте и пригласила стоявших у крыльца прихожан войти в дом. Некоторые из них с опасностью для жизни пришли в метель за несколько миль, чтобы не пропустить торжественной рождественской церковной службы; но они нашли церковь пустой, а её пастыря отсутствующим. Все они были уверены, что священника нет уже более в живых, и уверенность эта ещё более усилилась после того, как из тамслейгского большого дома от сквайра прислан был с трудом добравшийся до места человек узнать, благополучно ли священник добрался до дома.

– Что? Неправду я говорил вам, жиды вы эдакие неверующие? – торжествующим и даже как будто отчасти радостным голосом крикнул разносчик, первый вестник страшного события.

Теперь уже не могло оставаться никакого сомнения. Священник, невзирая ни на какие убеждения сквайра, ушёл из Тамслейга и настойчиво решил, что он непременно пойдёт обратно домой.

Теперь всякому стало понятно, что он заблудился во время метели и замёрз где-нибудь при переходе через болото.

– Над ним точно совершилась Божья кара, – шёпотом говорила Кезия своей приятельнице, чтобы дети не могли её услышать. – Ах! Уж точно это Бог наказал его! Он беспрестанно бранил и наказывал этих милых малюток и недавно ещё побранил и собирался наказать их за то, что они кормили птиц, которые чуть не замёрзли в снегу. А теперь он сам узнал, каково умирать на снегу!

Роб принялся громко плакать, глядя на плачущих женщин; ему стало страшно. Но Рэй не проронил ни одной слезинки и всё молчал, постоянно твердя мысленно: «Бог прогневался на него!»

Вот уже наступил и полдень великого праздника Рождества Христова, а ростбиф всё ещё лежал на столе нежареный, между тем как пудинг, приготовленный ещё с вечера, кипел на плите, забытый совершенно; церковные колокола гудели неумолкаемо. Народ стал понемногу сходиться из отдалённых мест прихода, так как небо прояснилось, а усилившийся мороз дал возможность пробраться кое-как сквозь снежные сугробы. Все они принесли страшные вести о происшествиях предшествовавшего дня и ночи: о заметённых снегом телегах, о заблудившихся проезжих и прохожих, о погибели лошадей, о мальчиках-утопленниках, под ногами которых подломился тонкий лёд только что замёрзшей реки, и о крышах нескольких деревенских домов, снесённых снежным ветром. Носились ещё слухи и о том, что большой, шедший из Лондона железнодорожный поезд остановился на двадцатой миле совсем, будучи занесённый снегом, со всем багажом и пассажирами, многие из которых оказались замёрзшими в вагонах в эту страшно холодную ночь.

Кезия слушала все эти рассказы с замиранием сердца. Было уже три часа пополудни; она отставила в сторону праздничный обед и, накормив детей только горячим молочным супом, собрала их всех около себя. Они не настолько любили своего отца, чтобы замечать его отсутствие и тревожиться за него; но в их маленьких сердцах заронилось смутное представление о том, что над ними тяготеет какое-то большое несчастье, вследствие чего все они притихли и озирались испуганными глазами на всё окружающее. Рэй по-прежнему молчал и почти не двигался с места.

В четыре часа уже совсем стемнело. Крестьяне сидели все повесив голову и также притихли, словно испуганные дети. Вот уже наступал и вечер великого праздника Рождества, а церковной службы нет и отправлять её некому. Это обстоятельство казалось им таким великим грехом, которого не замолить потом во всю жизнь.

Ни звука не было слышно на всём пространстве занесённого снегом болота; только изредка раздавалось блеяние овец и мычание коров, загнанных хозяевами в хлев. Во всей деревне и в церкви царствовало мертвенное молчание, а если люди и решались заговорить друг с другом, то не иначе как вполголоса. Вдруг Кезия встала, подвязала белокурые головки девочек-близняшек платками, закутала малюток потеплее и, взяв их обеих на руки, сказала, обращаясь к собравшемуся в кухне народу:

– День Рождества не должен быть проведён без молитвы в церкви. Пойдёмте туда и помолимся там все вместе за моего барина. Таким образом, мы всё-таки почтим этот великий праздник и не будем проводить его точно какие-нибудь нехристи.

И она вышла из дома в глубокие сумерки, несмотря на холодный воздух, потому что теперь ветер уже совсем утих. Рядом с ней шли по снежным сугробам все дети и добрались кое-как до портала церкви, по обе стороны которого росли две высокие тёмные ели; за ней и за детьми следовала толпа женщин с фонарями. Взойдя в церковь, они поставили их на пол трапезы, причём бледный свет их упал на церковные плиты, которые в то же время были могильными плитами схороненных под церковью прихожан. Кезия встала на колени и громко проговорила молитву, которую вполголоса повторяли за ней все прочие женщины; по окончании молитвы наступило общее молчание, посреди которого вдруг раздался слабый голосок маленького Рэя, произнёсшего следующие слова:

– Господи, прошу Тебя, не сердись больше на папу за бедных птичек. Ведь он не от злости запретил нам кормить их хлебом. Спаси и сохрани птичек, овечек, коровушек и лошадок; помилуй также папу и не сердись на него больше, прошу Тебя!

Сказав это, он зарыдал, а глядя на него, заплакали и все женщины, всхлипывания которых громко раздавались в пустой, мрачной церкви. В таком же благоговейном молчании, как пришли в церковь, они потом и вышли из неё; но до этого кто-то из них сказал: «Пропоёмте все вместе какой-нибудь псалом». Однако никто не был в состоянии осуществить это предложение, потому что у всех было тяжело на сердце, так как у многих мужья находились в отсутствии и кто же мог поручиться, что они не погибли также где-нибудь во время снежной метели при переходе через болото. На обратном пути к дому Кезия, обратившись к соседкам, сказала:

– Спасибо вам всем за ваше участие к детям. Идите же теперь все по домам; мне уже не до разговоров; а я останусь пока одна с детьми. Помолитесь, чтобы Бог сохранил их отца!

Женщины были в высшей степени тронуты привязанностью Кезии к этим малюткам и поражены её грустным видом, привыкши видеть её всегда весёлой и говорливой; поэтому они беспрекословно разошлись по домам. Она сделала, как сказала. Придя домой, Кезия собрала вокруг себя всех детей священника, посадив себе на колени обеих маленьких девочек, которые, прильнув к ней, так и заснули у неё на руках. На землю, одетую снежным покровом, постепенно спускалась ночь. Старик-разносчик и старый работник, по слабости своих сил будучи не в состоянии отправиться вместе с прочими крестьянами на поиски священника, сидели в кухне у печки, попивали эль и толковали о недавней буре и метели, какой они оба не припомнят уж лет сорок как.

В этот вечер Кезия не закрыла ставней, а, напротив, зажегши свечи, поставила их на каждом окне, всё ещё надеясь, что свет их наведёт скорее священника на настоящую дорогу, если он ещё жив, но заблудился и отыскивает дорогу к своему дому.

«Господи, спаси, помилуй и сохрани всякую живую душу», – мысленно молилась она, качая на руках девочек-малюток и в то же время думая о кораблях на море, о путешественниках, которые теперь переходят через болото по разным направлениям, о застигнутых метелью стадах овец и о поезде, завязшем в снегу.

Рэй сидел перед камином, обхватив ручонками свои голые колени, так как он был уже совсем раздет, и смотрел на огонь, широко раскрыв глаза и рот.

– Няня, не укладывай меня в постель, – сказал он, – пожалуйста, прошу тебя!

Кезия согласилась на его просьбу и, уложив других детей спать, позволила ему остаться сидеть с ней у огня.

– Отчего ты не хочешь ложиться спать, мой милый? – спросила она его, когда часы с кукушкой пробили девять.

Рэй вздрогнул.

– Оттого, что когда я лег спать вчера вечером, то я видел во сне папу, что он лежит мёртвый в снегу, а Божьи птички закрывают его листьями. Вот мне и кажется, что я опять увижу такой же сон.

– Ах ты, бедняжка!

Он положил свою голову к ней на плечо, и они продолжали сидеть таким образом перед огнём камина.

Часы с кукушкой пробили десять.

Вдруг на дворе послышались голоса и скрип шагов по снегу, залаяли собаки и в окнах снаружи мелькнул огонь зажжённых факелов. Рэй и его няня в одну минуту вскочили и, бросившись к двери, поспешно отворили её. Тут они увидали нескольких человек, несущих кого-то на носилках, и в эту самую минуту тот, который шёл впереди, закричал:

– Маленький барин, гляди-ка сюда! Мы несём тебе твоего отца. Младенец Христос помог нам найти его в канун своего праздника… Нет, нет, не бойся! Он жив!

Рэй, как сидел, босой выскочил на снег.

В продолжение нескольких минут происходила страшная суматоха; потом крестьяне бережно положили носилки на пол перед топившейся печкой, сняли плащ, который был наброшен на них, и глазам Рэя предстала неподвижно лежавшая фигура его отца. Его глаза были закрыты, но помертвевшие бледные губы шептали чуть слышно:

– Не бойся, сынок… я ещё жив!

Рэй зарыдал и бросился целовать своего отца так, как никогда не осмелился бы поцеловать его прежде.

Отправившись из Тамслейга в обратный путь домой, священник благополучно прошёл полпути через болото, несмотря на порывистый ветер и снежную метель. Но с наступлением темноты он потерял дорогу и, сбившись с неё, продолжал идти, сам не зная куда. Снег залеплял ему глаза, ноги едва передвигались, и, набредя случайно на какое-то углубление в скале, вокруг которой росли деревья, он приютился тут, закутался в свой плащ и стал пережидать метель в надежде, что скоро рассветёт. Но ветер, как бы рассвирепевший ещё более, вырвал с корнем соседние деревья, которые повалились с ужасным треском, увлекая в своём падении обломки скалы и совершенно загородив собой отверстие того углубления, где нашёл себе временное убежище измучившийся путник. В этом-то самом месте провёл он канун Рождества и половину праздничного дня, полузамёрзший, голодный, с отчаянием в душе, между тем как его прихожане отыскивали его по всем направлениям, а маленький Рэй просил Бога «не сердиться на папу». Его страшно клонило ко сну, но он всячески старался превозмочь себя, зная, какой роковой исход будет иметь этот сон; тем не менее он считал себя окончательно погибшим, заваленным безвыходно обрушившимися камнями и вырванными с корнем деревьями, из-за которых голос его никем не мог быть услышан в этой безлюдной пустыне.

Смерть была перед ним лицом к лицу, и её грозный призрак заставил его пожалеть о многом и в ещё большей степени во многом раскаяться. Он с грустью и с укором совести думал о своих бедных детишках и вспомнил, как безжалостно упрекал своего старшего сынишку в его сострадании к птицам за крохи хлеба, которым он сам был бы так рад в настоящую минуту и за которые поблагодарил бы Бога как за великую Его к себе милость! А когда до его слуха донёсся звук шагов человека и лай его собственной собаки, той самой собаки, которую он часто привязывал на цепь и даже бил; когда потом шаги эти всё приближались и люди наконец подали ему шест, за который он ухватился; когда его вытащили наружу и он опять увидал ясный, усеянный звёздами небесный свод, то силы совершенно оставили его и он упал без чувств. Он находился под снегом в продолжение целых тридцати часов.

Теперь же, лежа перед топившейся печкой в своём собственном доме, чувствуя в своём теле возвращающуюся благотворную теплоту и любуясь отблесками огня на золотистых волосах Рэя, он протянул к нему свои ослабевшие руки и горячо обнял своё дитя.

– Сынок мой дорогой! Я был жесток по отношению к тебе… Прости меня!.. Теперь, когда Богу было угодно пощадить мою жизнь, я постараюсь сделать счастливой и твою, и жизнь твоих братьев и сестёр!

– А что же ты ничего не сказал о птичках, папа? – робко произнёс Рэй.

Отец его невольно улыбнулся.

– Теперь ты можешь каждую зиму постоянно вывешивать под окнами дома хоть по целому решету зёрен для птиц, как это делается в Швеции, судя по рассказам, напечатанным в твоей книжке. Я теперь по собственному опыту знаю, каково умирать под снегом.

Рэй прильнул головой к груди отца и был вполне счастлив.

С наступлением утра, ясного и тихого, он получил в своё распоряжение целое решето зёрен, которые он вынес на двор, причём имел радость видеть, как со всех сторон слетались к нему, щебеча и чирикая, разные птички, а проворные и смелые воробьи явились прежде всех.

– Вот, видно, Бог услыхал меня, когда я просил Его, чтобы Он не сердился на папу, – сказал Рэй Робу, который, не желая ни в чём отставать от брата, ответил в свою очередь:

– Ведь и я также просил об этом Бога.

И оба мальчугана, взявшись за руки, счастливые, довольные, подняли свои глаза к небу, голубой безоблачный свод которого как бы уносился в беспредельное пространство.