Владимир Яковлевич Дудко
Философия духовной военной мысли. Том 3

Такую эпоху народ переживает не только в войне. Кроме войны, на ряду с нею, есть еще целый ряд событий и обстоятельств, которые ставят народ перед тем же вопросом о жизни и смерти, о расцвете его духовных сил или начинающемся угасании их. В такую эпоху народ вступает каждый раз, как слагаются условия, угрожающие общему народному духовному достоянию.

В чем же состоит это достояние? И что значит: «духовное достижение»? И какие же условия могут угрожать ему?

Условимся называть «душою» весь поток наших внутренних переживаний, во веем его объеме и разнообразии. Душа – это вся совокупность того, что происходит в нашем «сознании», а равно ни в нашем «бессознательном», на протяжении всей нашей жизни: это наши чувства, болевые ощущения, приятные и неприятные состояния, воспоминания и забвения, впечатления и помыслы, проносящиеся в нас мимолетно, а также деловые соображения и заботы, приковывающие нас к себе надолго. Если мы будем называть все это «душою», то «духом» мы назовем душу только тогда, когда она живет своими главными силами и глубокими слоями, устремляясь к тому, что человек признает высшим и безусловным благом. Следовательно, «дух» это прежде всего то, что значительно в душе. Это «значительное» слишком часто не совпадает с тем, что имеет «субъективное значение» для того или другого отдельного человека; мы нередко интересуемся неважными и неглавными делами в жизни, влечемся к тому, что нам «приятно», приковываемся ко второстепенным подробностям, дорожим интимными пустяками, любим то, что не заслуживает ни любви ни признания. Замечательно, что в таких случаях и чувство наше становится обыкновенно маленьким и слабым: легко угасает и не зажигает душу красотою и героическим порывом; когда же вспыхивает сильнее и принимает форму страсти, то увлекает душу в смешные и жалкие положения, или, в худшем случае, приводит человека к неистовым, озлобленным и жестоким, слепым и несчастным поступкам.

В отличие от того, что имеет только «субъективное значение», есть на свете и такое, что имеет объективное значение. И вот, когда человек живет духовной жизнью, то он испытывает нечто, как самое лучшее и высшее; не как для него только наиболее удобное и приемлемое, приятное (от прияти, принять); но как объективно важнейшее, как действительно самое главное, как значительное в последнем измерении; оно остается самым важным даже и в том случае, если многие или все люди отвернутся от него, отвергнут его и откажут ему в своем признании: потому что не человеческим избранием определяется достоинство предмета, но истинным внутренним качеством его, верностью и совершенством его перед лицом Божиим. Когда человек живет духовною жизнью, то это «важнейшее» становится и для него, в него жизни именно в силу своего внутреннего достоинства перед лицом Божиим, – предметом любви и радости. Душа, побежденная объективным качеством предмета, тянется к нему, как к солнцу, сердцем, волею и помышлением; и бескорыстно радуется этому предмету и его качеству, предчувствуя в нем и достигая через него сама высших граней, доступных человеку. Душа посвящает себя этому предмету; она творит его в жизни, осуществляет и раскрывает его, зная, что только ради этого творчества людям и стоит вообще жить на свете.

Все, что люди сделают на земле в таком духовном устремлении, – даже если они при этом добросовестно заблуждаются, – все это получает духовное значение и духовную ценность. Человеку не дано сразу познать истину, создать красоту и осуществить в себе добрую волю; ему суждено пройти долгий путь уклонений и заблуждений, выстрадать глубину падений и отчаяния. Но все эти ступени, по которым совершается духовное восхождение человека, и точно так же все то в природе вещей, что ведет к расцвету на земле красоты, истинного знания и добра, являясь или прообразом или необходимою основою высших достижений – все это слагает вкупе духовное достояние и духовное богатство человечества.

Согласно этому, духовным достоянием, которое действительно стоит защищать всеми силами, как высшее благо, следует признать: во-первых, все τα, что создано человечеством и в частности данным народом в его духовном устремлении – его науку, его философию, его религию, его музыку, его живопись, его литературу, его театр, его песню, его архитектуру. Во-вторых, все те живые силы, которые создают эти богатства, или могут создавать их и создавали бы при другом, более совершенном устройстве жизни: и прежде всего жизнь каждого отдельного человека, как возможность своеобразного отражения и выражения духовной высоты; и особенно – личную жизнь национального гения, как уже осуществившееся чудесное выражение духовного полета. Наконец все те основные и необходимые жизненные условия и формы, вне которых гибнет или не расцветает духовная жизнь народа: это – свобода жизни, искания и созидания, т. е. экономическая, политическая и церковная неестественность в личном, групповом, национальном и государственном самоопределении. Чтобы жить прекрасно, надо жить свободно: человек не должен притеснять человека. Чтобы жит прекрасно и свободно, народ не должен прозябать впроголодь или платить за пропитание неотрывным, целодневным, изнуряющим трудом.

Все это – духовные блага, духовное достояние народа. В этом объято вое то, без чего жизнь людей на земле не может стать достойной и прекрасной: то, что́ творится в духовном устремлении; те, кто творит явление духа, и та основа жизни, на которой слагается и вырастает духовное явление. Из этого достояния не должна быть изъята и так называемая «материальная культура». Пусть люди, пренебрегающие душою и не ведающие духа, предаются служению ей, как якобы самостоятельной ценности, и живут в слепоте к ее духовному назначению; они осуществляют хозяйство ради хозяйства, накапливают богатство ради богатства, развивают технику ради технического развития, предпринимают вооружения ради того, чтобы лучше вооружиться; они слепнут постепенно, застревая во вторичном и служебном, в средствах, принимая элементарную и материальную основу прекрасной жизни за самоё прекрасную жизнь; и только величайшие кризисы и потрясения, – экономические, политические и военные, – в которые их неизбежно вовлекает их слепая работа, способны хоть на миг пробудить их и напомнить им о высшем назначении человека.

И вот тогда, когда народ сознает свое общее достояние, и умеет любить его, и когда совершается событие, угрожающее этому духовному достоянию, его бытию и росту, – тогда он внемлет призыву: встань и смотри, что угрожает твоему духовному достоянию и что надлежит тебе делать?

Таковы все события, допускающие и требующие творческого ответа со стороны народа, усилий и борьбы. Уже тогда, когда близится голод или черная смерть, и мор грозит унести несметные народные силы; или когда стихия огня или воды грозит истребить жизнь и жилища и иное богатство народное, – лучшие силы нации идут на борьбу с бедою и полагают свою жизнь ради предотвращения худших зол и бед.

Но несравненно глубже потрясение и одухотвореннее призыв тогда, когда опасность грозит не элементарной основе духа, а зрелому явлению его.

Таков прежде всего момент, когда из жизни уходит гений. Невидные, часто ускользающие от душевного внимания, но творческие, драгоценные духовные нити связуют нашу жизнь с жизнью национального гения. Жизнь такого человека составляет поистине духовное достояние его народа и смерть его испытывается нередко, как внезапное общее оскудение; потому что мы все связаны им и в нем вбедино; мы все связаны через него с откровением духовным. Еще на смерть Пушкина Россия недоуменно молчала и горе Лермонтова и горе Гоголя было одиноко. Но уже кончину Достоевского многие испытали, как стрясшуюся надо всеми нами беду. Толстой как бы нес на себе бремя нашей совести; и уход его мы испытали, как удвоение нашей моральной ответетвенности; тогда вставал перед нами вопрос: как будем мы жить без его зова? справимся ли с удвоенным бременем? сумеем ли поддержать в себе и в жизни нашей огонь его нравственного горения? чем засвидетельствовать нам, что мы действительно хотим быть достойными его, что дело его жизни мы признаём воистину нашим общим делом?

Таков далее момент, когда гибнут – по несчастию или по злому умыслу – создания народного искусства, предстоящие в виде хрупких, сгораемых, незаменимых по своей форме и по своему духовному содержанию вещей. Единственные в своем роде, неповторимые и не восстановимые, эти создания живописи, скульптуры и архитектуры переживаются нами, как дар особого счастия, как сосредоточенное выражение того лучшего в нас, что не есть уже человеческое, но божественное, что есть выстраданный и постигнутый нашим народом вкупе лик Божества. Это изображение божественного в материи является уже общечеловеческим достоянием и истребление произведений искусства, созданных нашим народом, может испытываться нами поэтому не только как насилие и несправедливость, причиненные нам, но как прямой ущерб, понесенный всею духовною жизнью человечества.

Таков далее момент и таковы целые эпохи, когда происходит подавление свободной, научной и религиозной очевидности, идущее от косной догмы и корыстной силы. Во все времена и у всех народов гибнет лучшее духовное достояние, когда истинные ученые, бескорыстно ищущие знания, преследуются и сожигаются, как колдуны, или изгоняются, обвиненные, подобно Сократу, в «пагубном влиянии на молодежь»; когда против еретиков идут крестовые походы, а Джиордано Бруно и Гуос всходят на костер; когда от лица науки и философии говорят льстец и демагог, или гибнут, как в Лувене, целые гнезда научной жизни. Тогда на святом месте воцаряется запустение и возникающее отсюда духовное разложение, гораздо страшнее, чем разрушение здания или сожжение книгохранилища.

Таковы далее те эпохи, когда обычный уклад жизни народов, всегда остающийся далеким от справедливости, принимает совершенно уродливые формы и одна группа или класс людей получает возможность осуществлять принудительно по отношению к остальным людям свой узкий групповой интерес. Сколько раз история была свидетельницей того, как вставала и осуществлялась угроза естественным правам личной свободы; как политическое и экономическое преобладание увлекало преобладающую группу на путь полного подавления обездоленных групп; как люди, принадлежащие к господствующей нации, видели в угнетении привходящих национальностей свое истинное назначение и не останавливались ни перед какими, даже самыми отвратительными, средствами. Тогда общественная жизнь переполняется чувствами страха, подозрения и презрения, и встает опасность полного вырождения ее: кажется еще немного и души разорвутся от бессильного озлобления и погибнут последние остатки доброты в стихийном порыве неправой злобы и правого негодования.

Таковы, наконец, те эпохи, когда один народ совершает нападение на другой, ради подчинения и своекорыстного угнетения. Пережить такое нападение выпало на долю России в наши дни.

И вот история свидетельствует о том, что и творчески и духовно живые народы умели достойно реагировать на все эти опасности и угрозы, особенно, если они касались осознанного и любимого народом зрелого духовного достояния. Такой народ отвечает на духовное бедствие – духовной активностью, напряженною героическою борьбою. Он отвечает на стихийное бедствие – организованной самопомощью; на смерть гения – порывом к духовному самоуглублению и очищению; на подавление религиозной очевидности – реформацией; на борьбу со свободною наукой – открытым исповеданием истины; на несправедливый гнет – политическою самоорганизацией; а на внешнее нападение – народною войною.

«Публичная идеология» войны.

Беcспорно, такую эпоху народ переживает не в каждой войне. He всякая война имеет такое (духовное оправдание, хотя каждая воюющая сторона старается изобразить свое дело, как духовно оправданное. Это стремление обнаруживается в наш век больше, чем когда-нибудь. И вот мы видим, как слагается так называемая «публичная идеология» войны, которая имеет свою практическую задачу и нередко осуществляет ее даже в том случае, если вся она насквозь фальшива и искусственна. Но именно поэтому ее необходимо отличать от подлинных духовных целей войны. Публичная идеология есть нередко не что иное, как идейный дурман, потребный воюющему для поддержания в себе воинственного самочувствия. Напротив, истинные духовные мотивы войны не могут быть выдуманы искусственно; они нередко лишь смутно чувствуются народом; они нередко живут на ряду с публичной идеологией, утверждая свою независимость и свою жизненную силу, т. е. свою способность направлять деятельность людей.

Народная совесть, не обманутая ложью и не затемненная «публичной идеологией», решает, нередко с поразительной безошибочностью, вопрос о духовной оправданности войны. Она ставит этот вопрос так: что будет с нашим духовным ростом, и, далее, шире, что будет с духовным развитием человечества вообще, если не мы победим в этой войне? И прежде всего: останемся ли мы свободно живущим и духовно творящим, духовно самобытным народом? И еще недавно, в японскую войну, мы говорили: да, останемся; война эта не грозит нашему духовному достоянию; нельзя воевать просто из-за территории или из-за сомнительного рынка. И война та не стала народною войною.

А теперь мы говорим: нет, не останемся. Германия идет на нас, презирая наши духовные силы; она идет принудительно навязать нам штамп своей культуры, как в ее здоровых, так и в ее больных частях, безразлично; она идет превратить нас в свой покорный и выгодный рынок; она видит в нас варваров, «русские орды», которые должны, в благодарность за благодеяния принудительного цивилизования, предоставить себя (хотя бы из простого приличия, если не из чувства благодарности) – для экономической эксплуатации. Германия идет на нас, открыто признавая, что «сильный всегда прав», и что народы, у которых техническая и политическая сторона жизни развита недостаточно, суть дикие народы, предназначенные нести на своих плечах народ более преуспевший в своем жизненном устройстве. Она идет отсечь от нас живые члены нашего духовного славянского единства и водворить в русской жизни те начала, слепая рабога когорых вовлекла ее самоё в столь глубокое потрясение и кризис.

Осознав все это, мы увидели в этом нападении тяжелую угрозу всему нашему духовному достоянию и встали на защиту нашей свободы и самобытности. Только мы сами, и никто другой за нас или вместо нас, только мы сами, свободным самостоятельным духовным трудом можем выбрать из немецкой культуры то, что в ней общечеловечно, глубоко или хотя бы просто здорово, от того, что в ней разложилось, отцвело или омертвело; только мы сами можем, отбросив второе, свободно, творчески усвоить себе первое, оставаясь независимой и великой нацией. И русский народ доказал уже свою способность признавать духовные достижения других народов и учиться у них тому, что у них есть лучшего.

Как это просто и понятно: нельзя дать себя поработить; нельзя дать превратить себя в средство для хозяйственного процветания другого народа. Духовный рост немыслим в условиях принудительности и порабощения. Эту элементарную, великую аксиому мы все признали и восстали. И война эта, воистину духовно оправданная война, стала войною народною.

После всего сказанного нетрудно признать, что всякая оправданная война есть духовно оборонительная.

Здесь, как и во многих других случаях, философия вкладывает особый смысл в обиходный или специальный термин. Обычно отличают наступательную войну от оборонительной в зависимости от того, кто первый объявил войну, или кому принадлежит инициатива на ратном поле, или кому удалось перенести столкновения на вражескую территорию. Мы же называем оборонительною ту войну, в которой опасность грозит духовному достоянию обороняющегося народа и народ этот поднимается на его защиту. Это есть духовная оборона и перед этою основною сущностью войны оказывается второстепенным, кто именно объявил войну, занял ли кто-нибудь чужую территорию и т. д. Эта духовная оборона может даже при случае получить характер явного нападения. Так, войны с Наполеоном в 1813–1815 годах имели характер нападения, но были по существу оборонительные войны, хотя союзники прошли через Европу и вступили в Париж. Точно так же война 1877 года за освобождение славян была войною оборонительною, хотя русские войска дошли почти до Константинополя. Подобно этому настоящая война наша с Германией есть война духовно-оборонительная и останется ею даже в том случае, если русские войска войдут в центр Германии и если мир присоединит к России польские и славянские земли. Потому что великий народ, обороняясь, заставляет прежде всего признать свою самобытность, заставляет противника покончить со всеми этими недостойными разговорами о мнимом варварстве, заставляет отныне уважать себя и видеть в себе равного, хотя по возрасту и младшего брата в духовной семье великих народов. Обороняясь, он утверждает свое неотъемлемое право на свободный рост и духовную независимость; он собирает в этой борьбе свои племена и ответвления, и полагает основание свободному и равному общению между народами. Так, настоящая война должна повести к тому, чтобы все иностранцы и главное немцы рассмотрели, наконец, духовную самостоятельность и духовную глубину. России, ее духовную силу и значительность. Эта самобытность никогда не мешала нам учиться у других народов, и не помешает этому и впредь; но «учение» это должно оставаться всегда делом нашего внутреннего и самостоятельного труда, не заслуживающего ни в каком отношении и ни с чьей стороны презрения. И после этой войны наши враги и наши союзники поймут, что им следует изучать прежде всего русский язык с тем вниманием и с тою любовью, с какими мы изучаем их языки. Потому что русский язык есть язык Пушкина и Лермонтова, язык Державина и Тютчева, Гоголя и Грибоедова, язык Толстого и Достоевского; язык нашей науки, нашей церкви, нашего театра и нашего философского искания.

И вот теперь, если сказать, что война имеет духовную природу и духовный смысл, то это не должно показаться неожиданным. Война есть прежде всего явление народной жизни; а жизнь народа имеет духовный смысл, определяющийся единым и высшим назначением человека. Война есть совместное, совокупное деяние людей, сознательное, напряженное творческое дело огромного множества сотрудников. В этом творчестве участвует весь воюющий, и тело его, и душа, т. е. и сознание, и чувство, и мысль, и воля, и воображение, и то бессознательное, расстройство которого приводит к нам с передовых позиций душевно больных воинов. И прежде всего, и главнее всего война есть дело воли, подчиняющей себе воображение и чувство, извлекающей из тела и души максимум усилий и стойкости.

Все то, чем человек в обычное время любит благородство и презирает низость; радуется красоте и страдает от уродства; мыслит в познании и рвется к лучшему; сомневается и верует, – все эти силы души и духа оказываются вовлеченными в войну. Война есть деяние не только тела, но и души; не только тела и души, но и духа. Война не есть чисто физическая или физиологическая борьба вооруженных масс; она есть, как это ни странно на первый взгляд, общение людей, хотя и с резко и неравномерно распределенным «содействием» и «противодействием». Война, подобно спортивной борьбе, пешеходному путешествию, физическому труду, есть порождение телесного «могу», вызываемого и руководимого душевным «хочу», «понимаю», «чувствую». Это телесное «могу» имеет, конечно, свои пределы; но пределы эти подлежат огромному расширению и чуть ли не упразднению под давлением духовно живущей воли.

В войне сталкивается именно воля с волей, дисциплина с дисциплиной и это одно вовлекает в нее все духовные силы человека. Страшна и непобедима армия, решившая победить; деморализация армии есть именно разложение ее воли и решимости. Но воля, питающаяся из духовного подъема, не поддается разложению; ибо акт души именно тогда стоит на своей жизненной и творческой высоте, когда он есть акт духа. Для того-то и служит публичная идеология, пытающаяся оправдать войну; ибо армия, чувствующая себя духовно и нравственно неправой, катится по наклонной плоскости вниз. Душа, именно как дух, есть полновластный руководитель всего человека и его действий. Доказывать этого не стоит; достаточно просто указать на исторические примеры: на Муция Сцеволу, на христианских мучеников, на крестовый поход детей, на пытки, вынесенные Кампанеллою, на судьбу всех идейных мучеников и заключенных, – на все те реальные явления, когда тело, насыщенное одухотворенною душою, возносило человека к победе в непосильной борьбе. И в этом сокрыт для нас новый и глубокий урок войны.

Теперь нам не нужно уже доказывать, что каждый народ воюет именно так, как он жил до сих пор. Война, как духовное испытание, развертывает и в армии и в населении, оставшемся иа местах, именно тот дух, который выношен народом в мирное время. В современной войне, оперирующей огромными массами мирного, так называемого «запасного» населения, эта связь становится особенно понятной. Каждый народ вносит в свою войну те нравы, те обычаи, то представление о добре и зле, то правосознание, ту доброту и то озлобление, ту способность к состраданию и самопожертвованию, которые он взрастил в себе у своих очагов. Момент напряженной борьбы обостряет и проявляет духовный уклад народной жизни и обнажает с неумолимою силою духовные и нравственные недочеты народной души. Каждый народ может и должен осознать в недостатках своей военной организации и своего воинского духа – пороки своей жизни, найти в себе их корни и обратить свою духовную энергию по окончании войны на излечение этих больных корней.

Кадры армии суть не что иное, как живые куски народного состава и эта связь оказывается тесною и прочною до последней степени, когда вспыхивает народная война.

Народная война есть совокупное духовное напряжение всей нации, направленное к победе над тою силою, которая стала на пути духовного роста народа. В такой войне неминуемо отходит на второй план юридическое деление народа на «комбаттантов» и «не-комбаттантов». Международное право делит так население воюющей страны, признавая комбаттантами тех, кто открыто, с разрешения главного командования носит оружие. В народной войне это различие теряет свою реальную важность, потому что отношение человека к войне определяется более существенным, из глубины идущим подъемом духа. В народной войне, которая является скрытою формою или началом партизанской войны, воюющим оказывается как носящий оружие, так и не носящий его. Всякий, кто участвует в этом совместном духовном направлении воли, мысли, чувства и действия, ведущем к общему и единому результату, именуемому победою, – всякий является духовным воином. Все граждане, творчески горящие о войне – все воюют; все подъемлют бремя этой единой великой борьбы, каждый на своем месте, по-своему, в своей доле, определенной, помимо закона, еще и добровольно. Дающие, организующие, лечащие, пишущие, говорящие и даже те, кто, лишенные почему-нибудь возможности помогать словом и делом, просто печалятся о стрясшейся беде и радуются удаче, – все воюют. И, если война есть бедствие, то все, творчески горящие о войне, – все участвуют в этом бедствии. И, если война, как организованное убиение, есть вина и жестокость, а как духовный порыв и самопожертвование, – подвиг, то все эти люди разделяют эту вину, и жестокость, и подвиг.

Такая война является поистине духовно творческим процессом в жизни народа. В ней дух народа становится духом армии; а дух армии питается из единого всенародного порыва. Солдат, носящий оружие является вооруженным воином; a мирные граждане становятся невооруженным воинством. В такой войне призыв под оружие меняет лишь способ участия и степень участия в войне. В такой войне воевать не значит сражаться; но сражаться – значит воевать в духе и ради духа. Тогда сражение получает значение духовного подвига; а война захватывает всю душу и весь дух народа. Война получает значение всеобщего духовного пожара и нет сил, которые могли бы победить такой народ.

Такая война с силой, подчас неожиданной, заставляет человека почувствовать и признать, что его «я», весь его внутренний мир, существует на свете только в качестве живого члена народа, единой живой нации, этого большого, растянувшегося во времени и с виду разбросанного в пространстве «мы». Каждый из нас незаметно с раннего детства впитывает и уже впитал в себя элементы того характера, той добродетели, той красоты, того мироощущения, того чувства Бога, которые уже осуществлены и еще осуществляются нашим народом сообща. И часто мы забываем о том, на чем мы стоим, из чего мы состоим, чем проникнуты,–· ту духовную основу, на которой каждый из нас вышивает своею жизнью новый, еще никогда не бывший, своеобразный узор; забываем потому, что сосредоточиваемся на наших личных особенностях, на том, в чем мы не похожи на других, на тех индивидуальных отличиях в нравах и в судьбе, в которых утверждается наше «я» и его жизнь.

И вот война есть тот час, в который обособившееся в этих отличиях «я» испытывает, мало сказать: свою связь, – свое тождество, свое постоянное, непрекращающееся совпадение с элементами общего народного духа. В такие минуты, человек потрясенный и духовно раненый, испытывает с необычайной силой, что он немыслим и невозможен без своей родины, т. е. без вскормившей его духовной жизни его народа. Каждый из нас чувствует, что поток, в котором он всю жизнь плыл и будет плыть до смерти, есть поток русской жизни; что дом его, в котором он живет духовно, сложен из камня нашей России; что огонь, от которого загорелась его жизнь, был русский огонь и погаснет он, как русский. Конечно, тело «мое» и душа «моя» могут жить и вдали от родины; это испытали мы все, бывшие за границей. Но дух, оторвавшись, прекратится так, как умирает отсеченный член организма. Именно эту связь имели в виду Аристотель и Гегель, когда говорили, что без народного духа реально невозможен личный дух.

И когда война ставит под угрозу это единое, вскормившее нас всех лоно, то душа каждого из нас слышит вопрос: если это тебе не важно, то что же тебе вообще важно и дорого на свете? если это не уводит тебя из узких и душных сфер лично мелочного житейского кропания, то что же вообще может увести тебя? и если мы этого не защищаем, то что же мы такое?

В самом деле, что мы без Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого? без Глинки, без Мусоргского и Врубеля? без нашего старообрядчества и сектантства, без нашего храмового зодчества, без бывшего русского старчества, без русской былины и песни, без Петра Великого и Бакунина, без Ломоносова, без нашей героической и бескорыстной науки? И если мы этого не защищаем в общем и напряженном духовном подъеме, то, может быть, нам вообще лучше не быть вовсе? Потому что древесный лист, безучастный к удару дровосека по стволу дерева, свершил свою судьбу и нашел свой конец: он скоро высохнет и упадет мертвый.

В такое время естественно отложить или отодвинуть на второй план все узколичные дела и интересы. Но тем сильнее должен разгораться духовный подъем.

Духовный подъем ест то настроение души, когда она энергично и сознательно направляет свои силы на творческое осуществление безусловного и конечного блага; когда человек начинает жить высшим и лучшим, что ему доступно на этом свете – истинным знанием, создаваемой красотою, доброю и благородною волею. У этих источников и только у них душа почерпает, всегда почерпала и всегда будет почерпать непобедимость в борьбе: когда она с силою духовной очевидности знает истинную цель своей жизни; с силою духовного чувства любит то, за что борется; с силою духовного стремления желает осуществления своей цели; и с силою духовного верования убеждена в неминуемой победе благого и правого дела.

Нет и не может быть такой эпохи, когда духовное напряжение было бы несвоевременным или излишним. Нет такого момента в жизни человека и не может быть; и наша задача не только в том, чтобы кормить и греть и лечить сражающихся; но, делая это, гореть с ними и за них духом. И когда мы видим, что русский солдат молится перед боем; и когда мы вспоминаем, как горели духом в эпохи войн Макиавелли, Фихте и Гегель, Бетховен и Ницше, Достоевский и Толстой; и когда мы вспоминаем профессоров парижской коммуны, работавших полдня в своих лабораториях, a потом шедших на бастионы, – то мы знаем, что эго явления одного и того же порядка. И потому мы можем сказать: если в воюющей стране воцарится упадок духа, прекратится наука и философия, умолкнет искусство, угаснет нравственное и религиозное искание, то страна эта станет на краю поражения. Ибо дух армии таков, каков духовный подъем среди ее народа. Свободное, углубленное искание истины, добра и красоты должны не прекратиться среди народа, вовлеченного в войну, но разгореться еще ярче.

Великий народ, т. е. всякий духовно творческий народ только и может и должен воевать, оставаясь на духовном уровне. Такой народ не может и не должен и не смеет мириться с тем, что война станет для него духовным падением. Война есть для него духовный подъем, в котором он не только остается верен себе и своему уровню, но поднимается еще выше, почерпая силу в своей правоте и во всенародности своего порыва.

В такой войне мало воевать; необходимо воевать, оставаясь на духовной высоте. Пусть же будет воинственный подъем, но не озлобление и не ненависть и не уличные погромы; пусть будет личное бесстрашие, но не презрение к врагу, к его храбрости и его подъему; пусть будет искусное обезврежение врага, но не месть и не жестокость и не корыстная травля; пусть будет обдуманность и осторожность, но не низменная хитрость и не система национального шпионства. В такой войне мало и победить: ратная победа не должна стать для нас духовным падением, как это случилось с Германией после 1870 года. Победа не должна вызвать в нас самоуверенность и самодовольство, гордость и национальное самопревознесение; она не должна вызвать ,в нас нелепую и чудовищную уверенность в том, что мы – единственный «избранный» народ, высший и лучший из всех существовавших, что к нам «переходит» теперь «гегемония» и руководительство всеми другими народами; она не должна пробудить в нас хищные инстинкты и мстительные чувства и увлечь нас на путь политического и тем более духовного подавления нашего врага; она не должна привести нас к культу силы и милитаризма. И особенно мы должны быть свободны от внезапно наступающей слепоты к тем духовным достижениям, которые или уже осуществлены нашими нынешними врагами в прошлом или еще могут быть ими созданы в будущем, когда военная буря отрезвит их самодовольство и пробудит в них древнюю глубину их духа. Да не уподобимся же мы тем скверным школьникам, которые с тем большей разнузданностью рады надругаться над тенью учителя, с чем большею покорностью они подражали ему доселе.