Владимир Вольфович Жириновский
Плевок на Запад
А жулики на Руси весьма изобретательны. И наши многочисленные мавроди могут устроить такую аферу, которая потрясет всю финансовую систему стран Запада.
И очень скоро придет момент, когда западные эксперты, теоретики, военные будут ломать голову: почему доллар превращается в бумагу, почему в цивилизованной «семерке» начался «вдруг» лавинообразный рост полей преступности, этнической и социальной напряженности, почему гигантские ТНК начали терпеть банкротство, почему западная экономика оказалась парализованной, почему страны Запада начали воевать друг против друга?
Валютно-финансовая пирамида, построенная ротшильдами и рокфелерами, рухнет, и выживут лишь самодостаточные государства. Прежде всего Россия!
Рухнет и «новый мировой порядок», который пытаются установить сейчас под прикрытием «общечеловеческих ценностей».
Здравомыслящие люди в нашей стране прекрасно знают, что при Ельцине значительная часть нашей разведки, МИДа и других государственных институтов была парализована и работала на Запад.
Но это явление было временным. Россия возрождается, как это было во все времена.
Планы создания нового прозападного правительства, которое добьет русских, раскрыты, причем в деталях, и никто не собирается пассивно наблюдать, как все эти касьяновы-каспа- ровы-ходорковские будут натравливать недалеких, но не боящихся крови удальцовых на российские власти.
Конечно, глобальная система пропаганды делает свое дело, и ее жертвы ходят жиденькими толпами по улицам русской столицы под бандеровскими флагами и требуют «оставить в покое несчастную Украину», то есть предать наших русских братьев, которых пытают и убивают в Новороссии.
Однако большинство россиян благодаря многолетней напряженной работе пропагандистов ЛДПР и законодательной работе ее фракции давно уже не верят ни в прозападную демократию, ни в теорию «русских общечеловеков», весьма похожую по содержанию на доктрину Г итлера о «русских недочеловеках».
Наступает прозрение – медленно, через кровь и страдание, через вопиющую несправедливость и цинизм «сильных мира сего». Мощный инстинкт самосохранения русского народа выстоял под пропагандистским напором Запада, вооруженного лучшими технологиями по промыванию мозгов.
Все эти десятилетия противостояния таким технологиям научили наш народ многому. Мы теперь знаем механизм воздействия на нас, знаем, как вернуть человека к человеческому облику в соответствии с объективными законами психологии, знаем важность патриотического воспитания и борьбы с фальсификацией отечественной истории.
В целом, мы вовсе не отрицаем западных ценностей и достижений западной цивилизации, но большинство из них хороши лишь на своей почве.
У нас же свои ценности. И если наблюдать за тем, что у нас происходит, то можно заметить, что они уже возрождаются.
Искусственная пересадка западной модели на российскую почву обречена на провал и уже проваливается, сопровождаемая громким треском и стенаниями прозападных демократов о том, какой им – таким толерантным, мультикультурным и архилиберальным – достался «холопствующий перед властью» народ, которого не заставишь идти на Кремль во имя западной «справедливости».
Русские, как гласит пословица, долго запрягают, но быстро ездят. Не стоит забывать об этом.
Русский народ доверчив, добр. У него есть одно прекрасное, но дорого стоящее ему качество: сначала он воспринимает все с чистым сердцем и открытой душой, пока ему туда не наплюют.
Но после этого происходит непонятная на Западе метаморфоза – он вдруг становится агрессивным, сильным. И никакое биологическое, химическое, психическое оружие не поможет.
Причем у русского народа в его борьбе против мировой за- кулисы есть союзники. Ведь в «новом мировом порядке» заинтересован весьма ограниченный круг лиц, группировок и т.д.
Народы Западной Европы, Японии и самой Америки не хотят быть жертвами политических авантюристов, желающих уничтожить целые цивилизации, например, православную и исламскую, столкнув их друг с другом.
Пора покончить с опасной и бесперспективной войной цивилизаций. Всем, кому дорог мир, надо объединиться и пресечь авантюру по установлению «мирового правительства».
Нужно вернуться к естественной геополитической модели – это единственный путь выживания человечества в целом.
И процесс пошел. Страны БРИКС активно противодействуют попыткам США поставить на колени Южную Америку, Африку и Евразию.
Общая позиция России и ее союзников из БРИКС проста, честна и современна. Наши страны выступают:
–
за реализацию духа и буквы Устава ООН, за использование только этой организации в качестве правовой инстанции для международных военно-полицейских акций;
–
за мирное межцивилизационное взаимодействие;
–
за взаимовыгодное сотрудничество по горизонтали и вертикали;
–
за достойную жизнь человека в любой стране.
Но все это можно осуществить лишь при одном условии: если не только союзники России, но и она сама станет сильным, стабильным и процветающим государством, а русскому народу будет обеспечена достойная жизнь.
Иначе в мире воцарятся хаос и тьма.
ГЛАВА 7
ТОЛЬКО ИМПЕРИЯ!
Строго говоря, понятие «империя» весьма неоднозначно. И вот почему: Римская империя, по сути дела, заложила основы Европы.
Поэтому многие европейские государства старались всячески подчеркнуть свою преемственность – прямо или косвенно выводили себя из Римской империи.
Пример прямого выведения – Священная Римская империя германской нации, то есть впоследствии Австро-Венгрия. Еще в XVI веке возник спор между Иваном Грозным и ее императором Максимилианом: последний пробовал доказать, что император – наследник Римской империи – только он, а потому Великий князь Московский не может называться словом
«царь» (как известно, это русское сокращение слова «цесарь», то есть император).
Поэтому имеет смысл рассматривать в первую очередь первоисточник, то есть Римскую империю. Это необходимо еще и потому, что Рим – ярчайший пример превращения республики в монархию, и по нему идеально можно проследить, какие черты несла с собой республика и во что они трансформировались в монархическом варианте.
В историографической традиции устоялось следующее мнение: всячески хвалить Рим республиканского периода – и, соответственно, ругать Рим императорский, как разлагающийся.
При этом упускается из виду, что таковое «разложение» шло довольно долго, что искусства и науки в Риме расцвели именно в императорский период. Вспомним Горация, Вергилия, Овидия, живших в «золотом веке Августа», а также Т. Моммзена, всячески восхвалявшего Рим императорского периода и изображавшего Цезаря другом крестьянства.
Конечно, сквозь все это слишком явно просвечивала апология пруссачества. Но тем не менее Моммзен обратил внимание на многое и многое, что до этого проходило мимо историков. В частности, защиту прав личности, а также то, что описываемое автором общество было намного сложнее, нежели кучка рабовладельцев и эксплуатируемая ими многомиллионная масса рабов.
Мы привыкли считать Древний Рим, да и вообще весь Древний мир «рабовладельческим периодом». Но не так давно видный историк и экономист Ю. Бородай показал всю относительность такого представления.
Оказывается, во многих странах Древнего мира, согласно последним исследованиям, рабство не занимало такого уж выдающегося места.
Рабство там существовало скорее как следствие отношения к человеку, а не как «основной способ производства», что нам вдолбили в голову советские преподаватели политэкономии.
Зато большинству цивилизаций Древнего мира свойственно дискриминационное отношение к «не своим», к людям, не принадлежащим к своему сообществу, вне зависимости от того, являются данные люди чьими-то рабами или нет.
«Истинно полисное воззрение» греков о том, что люди не своего полиса – не люди или по крайней мере не совсем люди, было широко распространено.
В высшей степени было оно свойственно и Древнему Риму республиканского периода. Но – и это может служить одним из важнейших показателей – чем сильнее развивалась императорская власть, тем оно становилось слабее.
Более того, во всех империях древности это воззрение если и не исчезло, то было весьма и весьма притуплено.
Одним из наиболее точных тестов на существование такого воззрения служит наличие или отсутствие социальной мобильности.
Создать жестко моноэтническое, а точнее, моноплеменное государство не удавалось никому, и всегда люди «не того рода» занимали в Риме весьма невыгодное положение. Это касалось плебеев и потомков покоренных племен, к примеру, из Иудеи.
Для них в государствах со значительным уровнем нетерпимости был закрыт путь наверх.
Никакой социальной мобильности в Древнем Риме республиканского периода быть не могло. Более того, следует учесть, что некоторая часть рабов получала волю. Но их статус был все равно не тот, что у прочих граждан.
В истории Рима, замечательной именно своей четкой разработанностью юридических понятий, они звались «вольноотпущенники».
Но заслужить высокое звание римского гражданина они могли только в порядке исключения. Собственно говоря, кровопролитные самнитские войны и велись из-за того, что рим-
ляне в обмен за военную помощь обещали дать самнитам римское гражданство – и, естественно, обманули.
Римское гражданство только для своих, для римлян – и к тому же есть римские граждане первого сорта (патриции) и второго (плебеи), причем, согласно преданию, и это различие было следствием племенного происхождения; якобы у плебеев несколько другие этнические корни. Таким было мышление римлян в республиканскую эпоху.
С созданием империи положение дел в Риме начало меняться. Социальная мобильность значительно возросла. С одной стороны, вместе с окончанием жизни республики мало-помалу исчезало и участие народа в делах государства, живая связь – то, что, собственно, и называлось «общее дело» – res publica.
Но, с другой стороны, социальная мобильность значительно повысилась. Для вольноотпущенника стало возможно получить римское гражданство более простым путем.
Более того, многие вольноотпущенники из императорского дома стали входить в императорский Совет, и, следовательно, у них появилась возможность влиять на политику.
А в начале II века в Риме совершилось нечто уникальное и невозможное с позиций не столь давних времен: в святая святых римской государственности – в Сенат (совет старейшин), этот реликт системы управления родоплеменного периода, был избран за военные заслуги перед Римом… мавританский князек Лузий Квиет, по некоторым сведениям – негр. Это означало полный крах полисного воззрения.
Интересно, что нечто похожее было во всех империях древности. В персидской монархии, судя хотя бы по библейской Книге пророка Даниила, даже для раба было возможно попасть на вершину власти.
Во всяком случае, никто не удивлялся наличию самого Даниила, да и трех отроков при персидском дворе. Попасть чужестранным рабам к какому-либо двору, да еще и на что-то влиять в государстве не имперского типа было просто невозможно.
Та же самая социальная мобильность, тесно увязанная с родовой, была в империи Александра Македонского. Она же победила и в Риме.
Таким образом, из классического примера империи можно вывести такие противопоставления: республика – национальна, причем даже на родовом уровне, империя – интернациональна.
Республика – не мобильна социально; ее граждане имеют значительные права, но попасть в число граждан невозможно. В империи понятие «гражданин» невелико, но иметь его могут в принципе все.
Национализм и расизм – давние спутники республиканского устройства. Именно поэтому рабство, нарушая все границы и все прожекты мирового устройства, благополучно продержалось до прошлого века в цивилизованных, конституционных странах.
Более того, в республиканских странах при всей «народности» их устройства принципы родовитости сохранялись и сохраняются лучше, чем в иных монархических, притом что в последних структура пирамиды выдержана четко.
Пушкин в свое время удивлялся, что в Америке, не имеющей дворянства, распространены «гонения родословные», то есть человеку невозможно было попасть в элиту Филадельфии или Бостона, если он не принадлежал к семье какого-либо «от- ца-основателя» США.
С точки зрения дворянина Пушкина во внесословном обществе не может быть такого явления, как родовитость.
Но в США оно было. И вряд ли случайно то, что многие американисты, говоря о высших кругах США, употребляют такой специфически древнеримский термин, как «патрициат». В нем отражена суть республиканской аристократии, в том числе и принципы родовитости.
В этом смысле социальная мобильность опять может служить показателем. Если мы перейдем к теме о мезальянсах, то есть неравных браков, то увидим, что и здесь империя более свободна, чем республика или государство республиканской направленности.
Например, посмотрим, где мезальянс проходит легче – в Англии середины прошлого века или в России того же времени?
Вот перед нами два романа – «Отцы и дети» Тургенева и «Наш общий друг» Диккенса.
Первый рисует жизнь России предреформенного периода (крестьяне еще не отпущены на волю), второй – жизнь Англии даже несколько более позднего времени.
В обоих романах тема неравного брака проходит побочной линией.
Конечно, не следует забывать о том, что перед нами – художественные произведения, а не точные копии жизни.
Но, с другой стороны, в этом есть и свой интерес, ибо писатель в конце концов пишет для читателей, и на нем, на его манере письма, на сюжете невольно отражаются его опасения за то, как читатель примет тот или иной сюжетный ход.
И вот что показывают оба романа.
В «Отцах и детях» одна из сюжетных линий такова: Николай Павлович Кирсанов, либеральный человек, женится на своей крепостной, Фенечке.
Обстановка – Россия. Никакой свободы. Есть только какие-то неясные новые веяния с Запада.
Николай Петрович – хозяин Фенечки. Он ее вправе, например, выпороть. Его брат – аристократ по духу. И что же, есть какие-то опасения, что общество не примет такой брак? Нет, нет и нет.
Брат – Павел Петрович, принципиальный противник передового и жутковатого Базарова – ничего против не имеет. Никаким протестом и не пахнет. Но самое главное – не чувствуется внутренней напряженности самого Тургенева за то, как читатель воспримет эту линию романа. Все спокойно.
И это полностью отвечало реалиям русской жизни того времени.
Самые высокородные вельможи женились на самых обыкновенных женщинах.
С сословной точки зрения российского дворянства то, что вельможа А.К. Разумовский имел у себя любовницу «из простых» и дал всем ее детям дворянство (лично просил об этом царя Александра I), было вполне понятным явлением.
Ведь его дяде дворянство было пожаловано при весьма экзотических обстоятельствах – как любовнику Елизаветы Петровны.
Даже то, что родовитейший из родовитых (Рюрикович!) Шереметев женился на своей крепостной, не вызвало в обществе протеста. Только разговоры и сплетни.
Дворяне России вовсю женились на цыганках из хора, на крепостных крестьянках – и это не считалось чем-то ужасающим.
Теперь рассмотрим другую ситуацию. Англия. «Свободная» страна.
Крепостное право отменено еще в XV веке. Рабство тоже отменено. Парламент имеется. А дворянство не имеет никаких особых прав.
«Эсквайром» (мелкопоместным дворянином) подписываются многие принадлежащие к буржуазии или чиновничеству люди. Фактически это слово означало тогда что-то вроде «сударь».
Так вот, в романе Диккенса – тоже мезальянс: он – аристократ, она – простая лодочница.
Но сразу видно внутреннее напряжение Диккенса, видно, как он старается сгладить этот мезальянс, сблизить в глазах читателя Его и Ее. Сразу аристократ оказывается из разоренной семьи. Неравенство (которое, казалось бы, изначально было много меньше, чем в русском варианте) становится еще меньше.
Но этого мало. Диккенс вертится, как бес перед обедней, чувствуя, что для английского читателя этот номер не проходит. Он ставит своего героя в исключительное положение. Герой тонет, жестоко израненный соперником, и спасает его та же лодочница.
Ну тут уж, казалось, он обязан это сделать просто из чувства благодарности. Но для Диккенса и этого мало. Накрутка страстей крепчает, доводя содержание уже до полнейшего маразма.
Герой оказывается на краю гибели, и в предсмертном состоянии у него возникает блажь – жениться. И только на грани смерти происходит трогательное бракосочетание. Герой, конечно, потом от счастья нежданно выздоравливает.
Но и этого мало. В конце романа дается весьма и весьма патетическая картина с осуждением английским «светом» такого неравного брака. Осуждение, правда, получается не единогласным – и по сему поводу Диккенс не жалеет ни патетики, ни восторга.
Так где же социальная мобильность была выше? Естественно, в России, ибо Россия была империей, а Англия, хоть и величала себя таковой, была (и остается) ближе к республике, со своим всесильным парламентом, со своей чисто номинальной королевской властью и со своим неистребимым шовинизмом.
В этом смысле становится понятным, почему Россия избрала имперский путь.
Сейчас прозападные демократы стараются убрать из народной памяти то, что было общим местом для историков прошлого века. Россия сложилась как государство в борьбе со смертельной опасностью, идущей из Степи.
Наличие такой опасности не позволяло России проявлять шовинизм на европейский манер, пришедший из республиканского Рима и бывший типичным для всего древнего Средиземноморья: «Мы люди, вы – нелюди, скот».
Ордынцев приходилось заманивать к себе «лаской», выделять их князьям города для «кормления» (тот же Касимов, Кашира).
Собственно говоря, по большому счету опасность из Степи исчезла для России только после екатерининских войн – а русских кочевники перестали угонять в рабство только с признанием Хивинским ханством русского протектората. А это уже 1873 год.
До того же времени у России не было другого пути, кроме пути императорского Рима – или гибели в волне азиатского кровавого хаоса.
Это отлично понимали русские историки XVII века – такие как стольник Лызлов, который в своей «Скифской истории» (кстати, напечатанной спустя почти 100 лет и именно в момент последнего набега крымцев на Россию в 1768 году) всячески обыгрывал известную тацитовскую формулу: «Сначала враги, потом граждане».
Такая способность все усвоить и переработать не противоречит пресловутой русской «ксенофобии», о которой так любят побрехать «демократы». Россия с понятной подозрительностью относилась как к Востоку, откуда появлялись самые чудовищные феномены, вроде Орды, так и к Западу, смотревшему на все прочие народы с истинно колонизаторским пренебрежением и при случае их истреблявшему.
Россия была трагически одинока.
По своей культуре она не могла принадлежать ко всему хищно-азиатскому миру с его отношением к земле как к чему-то опустошаемому, и в то же время не принадлежала и к Западу, ибо не была ни Римом, ни колонией Рима. Она была и остается чуждой как Западу, так и Востоку, она сама по себе.
Культура на Русь шла с другого, христианского Востока (имевшего ряд особенностей, не всегда приемлемых для нашего менталитета) – из Византии.
Но вопросом жизни и смерти для России были именно отношения с кочевниками или с осевшими на землю их наследниками, одно название которых часто напоминает об ордынских временах (например, название «узбеки» происходит от одного из ханов Золотой Орды – хана Узбека).
И России, для того чтобы справляться с этими господами, нужно было все время быть «под ружьем», то есть в империи в самом прямом и достоверном смысле этого слова («император» – первоначально полководец, повелевающий, тот, кому римским Сенатом дан проконсульский империй – чрезвычайная военная власть).
Но очень скоро стали выявляться недостатки имперского устройства.
Ранее уже было сказано: империя интернациональна. Это не следует понимать в том смысле, что во всякой империи царит всеобщий хаос и некая космополитическая культура.
Нет, само основание имперского устройства носит на себе (и иначе быть не может) следы той этнокультуры, которая ее создавала и цементировала.
В империях присутствует уверенное доминирование какой-то одной культуры. Но это рано или поздно вступает в конфликт с интернационализмом империи.
Поскольку полный интернационализм возможен только среди «Иванов, родства не помнящих», то рано или поздно может сложиться ситуация, при которой доминирующее положение в империи займут представители совсем иной культуры, по типу противоположной первоначальной.
Пусть нас поймут правильно. Существуют разные типы национальных культур. И вопрос стоит гораздо более сложный и тяжелый, чем выбор «национализм или интернационализм».
Более того, разделение на нации, племена и прочее в данном случае сводит его к слишком мелкому уровню. Лучше говорить о кустах (если так можно выразиться) национальных культур, о целых регионах, в которых разные культуры близки друг другу, но далеки от культур другого региона.
Кстати, выше это уже до какой-то степени было показано: «истинно полисное воззрение» было воззрением, типичным именно для куста культур Средиземноморья.
Положение осложняется тем, что человек может принадлежать к той или иной культуре, сам того не подозревая. При этом он, может быть искренне желая развивать имперскую культуру, фактически использует ее формы как оболочку для выражения своих, может, и неосознанных устремлений, которые опять-таки могут быть разрушительны для этой культуры и для всего, что на ней базируется.
