полная версия

Владимир Соколов
…И при всякой погоде

Но с Димой мы встречались и вне школы. Вчетвером (вместе с бабушками) мы ходили гулять в соседние дворы – и играли там. Среди любимых развлечений были бадминтон, бросание тарелки и футбольный мяч, с которым можно было делать массу занятных вещей. Так или иначе, все игры превращались в игры с препятствиями – горками, лестницами и каруселями. Играя в бадминтон, мы занимали самые немыслимые позы, бегали, прыгали, ложились на землю, залезали на лестницы и горки – стараясь не столько продлить игру, сколько отбить воланчик самым смешным и невероятным образом. При этом раздавались глупые комментарии и выкрики. Не менее обязательными были и кривляния, всегда казавшимися преувеличенными, но оттого – еще более смешными. Восторг вызывало все: необычный способ отбивания, занятая позиция, удачный выкрик или движение, длина раунда. С мячом было то же самое – но еще разнообразнее и веселее. Случайный пинок отправлял его в путешествие по детской площадке, неизбежно сопровождавшееся рикошетами, ударами и столкновениями со всеми аттракционами, скамейками и деревьями. Здесь так же ожидалась лучшая комбинация – максимальное число рикошетов, их сложность, последовательность и длительность. Играли и били всегда по ролям. Это мог быть один из «гостей», персонаж мультфильма или одноклассник. Иногда соревновался весь класс, и мы болели за своих фаворитов – поражаясь, как желание увидеть виртуозный удар в чьем-то исполнении нередко совпадало с действительностью. В похожую игру играли и по телефону. У каждого был мячик-попрыгунчик, который запускался по очереди. Запустивший наблюдал за всеми прыжками и отскоками – после чего во всех подробностях описывал увиденное другому, стараясь как можно ярче и эмоциональнее передать особенно удачные броски. Часто эмоции рассказывавшего доходили без потерь – настолько живо воображал слушавший комнату и все движения мячика, даже не видя их. Самые немыслимые и успешные запуски коллекционировались – и вспоминались в следующих разговорах. Так же подробно обсуждались по телефону и компьютерные игры, в особенности – «Герои меча и магии». Описывались битвы, число воинов и факт наличия апгрейда в каждом случае, общая стратегия, особенно надоедливые и опасные противники, количество замков и ресурсов. Иногда это делалось в реальном времени. Игрался один и тот же сценарий, который, ход за ходом, по очереди проходился по телефону. До конца доигрывали редко – но процесс поглощал целиком и был увлекателен сам по себе. Некоторые битвы разыгрывались потом в движении на переменах – так же с описанием армий и озвучиванием каждого существа. Так проходили эти годы.

То, что я говорил про утро казни – не преувеличение, не вымысел. Каждый день совершалась трагедия, каждый день был последним. Пробуждение казалось страшнее любого кошмара. Я чувствовал смертельную необходимость полежать, примириться, успокоиться – я был пригвожден ею к постели. Но едва пробудившееся сознание уже знало: на все раздумья – не более пяти секунд. Их отмеривали шаги, раздававшиеся в коридоре – и означавшие неотвратимость. Знала ли бабушка, какой смертельной тоской и мучением отзывались они в моей душе? Я был зверем, разбуженным в пещере шумом приближавшейся охоты. Инстинкт ясно говорил мне: сбежать нельзя, они уже здесь, поздно. Тело мое сжимал утробный страх, и мелкая дрожь начинала бродить по нему, ожидая прикосновения действительности – той, что за пределами кровати. Проваливаясь ночью и выныривая утром, я чувствовал, что не прошло и минуты, что меня обманули. Головокружительное отчаяние, вопиющая несправедливость, абсолютная невозможность – я думал об этом. В то же мгновение возникал циферблат. Я видел каждую цифру – и как стрелка поочередно приближается к ним, разворачивая линию времени, где уже размечены события: пробуждение, завтрак, чистка зубов, лежание в кровати, одевание, выход. Расстояние между двенадцатью и восьмеркой казалось немыслимо коротким. Немыслимым казалось совершить все так быстро, что не оставалось и минуты – на отдых, на размышления, на свободу. Линия времени страшно сжималась – сжималось и что-то в моем желудке, и сам я сжимался как пружина. Я вылезал во тьму – и через двадцать минут нежные объятия постели принимали меня обратно. Это была важная, жизненно необходимая традиция. Меч оставался занесенным, но была возможность удалиться, спрятаться, перенестись – настолько, насколько растягивалась ткань времени. Она бывала капризной и жестокой – но не чуждо ей было и милосердие. В эти мгновения я прощался со всем: с кроватью и со шкафом, с бабушкой и с дедушкой, с мультфильмами и вымышленными друзьями. В то же время я говорил «пока», зная, что вернусь – но что будет это нескоро. Так нескоро, как будто бы – никогда.

Свой путь на эшафот я знал наизусть. Начинаясь с порога квартиры, он доходил до конца дома и, миновав помойку, пересекал шоссе. Здесь находился перекресток. Он разделял мир на две половины – и светлая оставалась позади. Дальше были еще дома – и снова перекресток. В доме направо жили Арик, Талызина Ира, Дима Рудковский. Слева – многие, в их числе – Лара. Но я еще не знал ее. После оставались решетка, школьный двор – путь до дверей. Я не был тем беззаботным школьником, что бредет спокойно по улице, размахивая мешком, взбираясь на бордюры и перепрыгивая лужи, и все это – в одиночестве. Меня провожали. Но я не мог сказать ничего. Не мог сказать даже бабушке, услышав сочувствие – но не понимание. Да и можно ли было понять меня? Увидев меня изнутри, сердце облилось бы кровью, разрыдалось бы, поразилось. Зачем же так серьезно? Но все было серьезнее некуда. Я шел с осознанием приговора, думая, что не вернусь – и все же зная обратное. Все выглядело напрочь иррациональным. Я шел с таким чувством и видом, будто ожидал пыток и унижений – тогда как ждали меня товарищи и уроки. Я думал о себе в третьем лице. О маленьком и беспомощном ребенке, которого посылают на смерть. Маленький и беспомощный ребенок в постели, за завтраком и на улице – до чего мне было жаль его. Я почти плакал.

Да и трудно было не делать этого. Школа встречала доброй песней, от которой разрывалось сердце. Я не думал о том, что выше всех ростом и что многих умнее – я боялся. Боялся всего. Боялся уроков, боялся учительницу с ее взглядом, боялся неуважения товарищей, боялся быть беспомощным и запуганным – боялся быть. Боялся быть не как все, не справиться с тем, с чем справляются другие. Последнее было самым ужасным, постыдным, но главное – невероятным. Как же так: он тоже ходит в школу, тоже мальчик, тоже с портфелем, с домом и с родителями – но совершенно ничего не может! Не может решить пример. Не может вывести соединение. Не может выразительно читать. Не может лазить по канату. Не может выступить на празднике. Не может быть школьником. Не может быть. Это было преувеличением, мнительностью, болезнью – но это было, и с этим я жил. Живу и до сих пор. Но тогда все казалось безнадежным. Казалось, я не выдержу каждодневной пытки – ведь ей не видно конца. Половина субботы, воскресенье, сдавленность в желудке и снова – целая неделя. Ничего другого не вспоминается – и не было на самом деле.

Средние

Хорошая снежная битва была редкостью. Нечасто выйдешь из школы и увидишь весь класс, схлестнувшийся в смертельной схватке – девочки против мальчиков. В такие моменты не успеваешь скинуть портфель, ввязываясь в нее со ступенек – и так и носишься с ним по глупости, потея и теряя преимущество. Битва могла длиться долго – и разворачивалась на разных участках. Вначале – перед выходом, в огромном дворе. Линия кустов отгораживала его от участка перед забором, разделяя поле битвы на две больших половины, внутри которых были свои, вызванные условиями боя разделения. Хотя снежки летели градом, поначалу тебя не замечали – но лишь до первого выстрела, тут же причислявшего наглеца к одной из команд. Подразумевалось, что это – команда мальчишек, но у меня были свои предпочтения. Сама идея сделать все не по правилам настолько нравилась мне, что я нередко оказывался в стане противника сразу же, как только вступал в битву. Это злило мальчишек и удивляло девчонок – но ровно на это я и рассчитывал. Уже один эффект неожиданности оправдывал такой выбор – но произвести хотелось не только его. Речь шла о впечатлении, которое мой поступок должен был вызвать у девочек. Встав на их сторону, я показывал, что они мне этим симпатичнее и интереснее товарищей – слишком примитивных и грубоватых в своем желании разбить слабых девчонок. Но не менее часто я оказывался и на правильной – и тогда стремился поразить товарищей ловкостью и самоотверженностью, бросаясь под снежки и выбегая вперед, чтобы прикрыть своим телом наступление. В ход шли все средства. Самые подлые подбегали со спины – и огорошивали броском по голове или за шиворот. Иногда же валили на землю – и засыпали противницу с ног до головы. Находились сорвиголовы и среди девчонок – но в целом силы были неравны. Так или иначе, всем было весело – и отдельными компаниями сражение продлевали и дальше.

За территорией школы начинался особенный беспредел, устраиваемый обычно двумя хулиганами – Тимуром Довлатовым и Никитой Стрельниковым. Тимур считался моим другом, но в присутствии Никиты становился неуправляемым и злобным, так что мы нередко дрались – всерьез и до боли. С Никитой же дрались постоянно. Он находил особенное удовольствие в том, чтобы приставать ко мне и злить меня, издеваясь и постоянно высмеивая. Иногда ему подражал и Тимур. Я ненавидел Никиту и обижался на Тимура, прилюдно и в слезах заявляя, что он мне больше не друг. Через день все забывалось, но повторялось снова и снова – чаще, чем хотелось бы. В одной из таких схваток Никита разбил мой телефон – и вражда наша в тот момент достигла своего пика. У него был долгий разговор с моей мамой – но и после мы продолжали драться и срывать друг на друге злобу. Никита был сильнее и популярнее – и потому побеждал. Все закончилось в десятом классе. Мы неожиданно поладили. Никита оказался начитаннее всех наших одноклассников – и уж точно умнее большинства.

Но снежные битвы все равно не теряли своей прелести, и бросаться снежками, идя к дому, было невероятным наслаждением. Это было замечательно по двум причинам. Первая состояла в том, что ты чувствовал себя избранным. В основном сражении, проходившем перед школой, могли участвовать все до единого, в дальнейших же – лишь небольшая кучка. Таких кучек могло быть больше одной, так как к дому вели две разных дороги. Каждая из них предпочитала свою – и могла встретиться с другой на перекрестке. Каждая могла пройти мимо или вступить в общую схватку – и тогда силы перераспределялись. Если среди подошедших оказывались Никита или Петухов, кучка наша заметно унывала. Битва грозила обернуться бойней. Под «домом» подразумевался мой собственный дом, и было интересно все, что происходило до него – не только битвы. Мне нравилось быть в числе тех, кто, выйдя за территорию школы, не попадает сразу домой, а вместе с другими счастливцами продолжает путь. Жившие рядом были лишены такого преимущества. Они доходили до подъезда и прощались с товарищами, не имея возможности поучаствовать в том, что выпадет на долю оставшихся. Это могла быть снежная битва, смешной разговор, либо самый обычный поход домой – для воображения отсутствовавшего все было в равной степени возможным и интересным. Я был рад, что живу достаточно далеко и могу принять участие в том, в чем не успеют другие – покинувшие наши ряды раньше. Но и я покидал их не последним. Дальше жили многие, можно сказать – большинство. Я не чувствовал себя от этого несчастным – и не слишком думал о том, какие приключения настигали тех, кто поворачивал за моим домом налево или шел дальше вдоль него, чтобы выйти к остановке. Я с трудом представлял себе, где они живут – и знал только ориентиры: пруд, поле, двадцать четвертая школа, магазин «Рубин». Некоторые из них находились так далеко, что сложно было и поверить в существование такого пути. Слишком уж долго идти до школы.

Хотя встреча с Димой Петуховым почти всегда грозила побоями, он бывал удивительно вежлив и дружелюбен, когда ты виделся с ним один на один. В пятом классе случилось немыслимое – меня взяли в команду. Соревнования назывались «Веселые старты» – и ехали мы в другую школу, чтобы занять там последнее место. Но меня это не огорчало ничуть. Я ходил в майке с названием команды – и был в числе избранных. Избранным был и Дима. После одной из снежных битв (где мы сражались рука об руку) нужно было ехать. Мы вместе возвращались домой и шли по непривычной дороге – той, где ходил Фадеев. Я чувствовал себя как первоклассник, идущий рядом с пятиклассником, снизошедшим до того, чтобы составить тебе компанию – и даже получавшим от этого некоторое удовольствие. Дима был весел и привычно самоуверен – я старался выглядеть так же. Разгоряченный после боя, он брал с земли снег – и ел его. В этом простом действии заключалась вся сила и смелость простого пятиклассника, становившегося вдруг значительнее, серьезнее и взрослее. Дима Петухов был обычным хулиганом – но та естественность, с какой он поглощал и выплевывал снег, делала его свободным и независимым. Он сражался, победил и заслужил свою порцию снега – охладить лицо и пыл. Мне это представлялось немыслимым. После каждый битвы я удивлялся, что сумел не простудиться и приходил на следующий день здоровым. Получить снежок за шиворот или отворот сапога было уже верхом беспокойства. Мысленно я начинал видеть бабушку, с тревогой вопрошавшую, отчего это я кашляю и хлюпаю носом. К утру обнаруживались красное горло, озноб и – в лучшем случае – тридцать семь и семь. Таблетки, кошмары, никакого компьютера и – в лучшем случае – полторы недели пропуска. Но так бывало нечасто – почти никогда. Я волновался, фантазировал – но оказывался все так же здоров.

В любом случае, есть снег казалось безумием. Но Дима ел его – и ехал потом на соревнования. Что-то в этом мире было не так, как я думал. Что-то запрещалось одним и дозволялось другим. Я причислял себя к первым. Почему-то так выходило всегда. Так, я никогда не ходил в бассейн. Считалось, что у меня аллергия на хлорку – и после единственного моего «погружения» тело мое покрылось пятнами. Из-за этого каждый год мне выписывали справки. У меня было освобождение. Поначалу объяснение это казалось мне правдивым. Каждому, кто меня спрашивал, я серьезно отвечал – у меня аллергия. Все, кто отлынивал от занятий, сидели в специальной каморке. Народу собиралось немало. Мы знали друг друга в лицо. Я был постоянным членом клуба – старейшим и почетным. Одни бывали у нас неделями – и затем исчезали. Другие приходили часто – но с перерывами. Третьи – на денек-другой. Я чувствовал заслуженность своего положения – но куда сильнее испытывал облегчение. Чем старше я становился, тем труднее было поверить, что я окажусь когда-нибудь в бассейне – и действительно буду плавать. Особенно страшным казалось то, что я жутко отстал – и уже никогда не нагоню остальных. С каждым годом чувство неловкости за свою «болезнь» становилось все сильнее – и все труднее было сохранять уверенность. Новые члены клуба смотрели на меня привычно – но с легким удивлением. Сколько же он будет сидеть тут? Вечность. За эту вечность мы перепробовали множество игр. Здесь рассказывались анекдоты. Здесь составлялись заговоры. Здесь мы дрались с Никитой. Здесь был разбит мой телефон. Меня впервые схватили за ухо и поставили в угол – тоже здесь. Здесь я провел десять лет.

Многое запоминается из-за влюбленности. История моей школьной жизни – история влюбленностей. Начальная школа – Рита Островская. Тогда чувство было неотчетливым и детским, выражаясь в желании видеть постоянно и быть поблизости. Позднее стало сильнее, но не серьезнее и глубже – грубее. Пятый класс – Лара Милюкова. Она перевелась к нам в тот год, на первых неделях сентября. Я, как и всегда, болел. Выход с больничного был тяжелым и мучительным временем. Мысли об отставании не отставали ни на минуту. Войдя утром в класс, я обнаружил там незнакомую девочку. Я был поражен. Как и все новички, она сидела сзади. Был урок литературы. Дома мы рисовали богатыря – былинного героя, придуманного самостоятельно. Рисунки спрашивали не со всех. Лариса Федоровна заставила нас голосовать. В числе победителей оказалась новенькая. Богатырь ее был великолепен. Так я понял, что Лара – особенная. Во время голосования ее называли по имени, ее фамилию знали – она училась не первый день. Это открытие поразило меня – уже второй раз. Стараясь отвлечься, я поглядывал на доску. Там висел богатырь. На длинной лошади и с длинным копьем, утонченная внешность Алеши, но по виду – Добрыня. Зеленый и в шлеме. Я голосовал за него. В воздухе нарастало что-то тяжелое, я чувствовал это. Тяжелело мое сердце, сжимавшееся при мысли о человеке, с которым я не был знаком – но с которым познакомиться требовалось. Я знал, что не решусь на это сразу, не подойду и не поздороваюсь на перемене. Буду оттягивать. Оттягивать, сколько возможно. Так, момент моего знакомства с Ларой камнем повис на душе, маяча в далекой и грозной перспективе. Но я не запомнил его. Я уже говорил ей Лара, а она мне – Астахов.

После – первое ключевое событие, конец второй четверти. Большой перерыв между уроками заставил нас спуститься в раздевалку и ждать. Нас был немного. Лара и Ира Талызина, Аня и Коля Зацепин, Тимур и Саша Терешков – и Петухов поблизости. Всех названных (в их числе – и меня) связывали определенные отношения. Тимур, Коля и Саша относились к «друзьям» – но слово это понималось в каждом случае по-разному. Больше всех на меня походил Коля – как внешне, так и по образу мыслей. Под «образом мыслей» понималось одно единственное сходство – интерес к девочкам. Проявлять его должен был каждый мальчишка – но среди моих товарищей интерес этот был мне не известен. Вероятно, он умело скрывался – но мастером скрытности был и я. Открыто проявлял его только Коля – объектом же обожания становилась Лара. Своей любовью он делился со мной – о моей же вряд ли подозревал. Не считая страсти к взрывам и убийствам, Саша был скромным и безобидным мальчиком. Истории о «сундучке», восторженные крики об оружии, керосин, порох, динамит – все это звучало и пахло не слишком, но было терпимо и по-своему весело. Саша был веселым. Саша был вежливым. Саша был артистом. Но главное – Сашу не воспринимали всерьез. Саша плохо учился. В шестом классе он уехал в Тулу. Тимур был непостоянным. Об этом говорилось раньше – и будет сказано позднее. Главным же было то, что Тимур враждовал с Ирой. Местных «Ангелов Чарли» она представляла вместе с Ларой и Аней – Тимур враждовал со всеми. Я видел иначе. Противостояние двух лагерей (во втором – и мы с Колей) было своеобразной игрой в любовь, в которую играют дети, не умеющие признаваться в чувствах – серьезно и в лоб. По этой причине выражалась она грубо и по-детски – в виде пинков и поколачиваний. Бьет значит любит – про это слышали все. Но серьезных травм любовные заигрывания школьников не приносили. Болезненные для того возраста ушибы, неприятно, обидно – но не более. У мальчиков – кулаки, у девочек – каблуки. Равновесие достигалось. Противостояние же наше становилось событием, вызывало живейший интерес, вовлекало. Мы жили в мире зубрежки и послушания, школьных столовых и классов, детских шалостей и обид. Здесь же было иное – манящее и взрослое, либо – его прототип. Ира представлялась хитрой и коварной женщиной. В сравнении с Аней – насмешливой и гордой наблюдательницей – немного простоватой и грубой – но все же опасной исполнительницей. Во главе сладкой троицы незримым божеством высилась она – моя ненаглядная. Ослепленный я был уверен, что и Тимур поклоняется ей, притворяясь. Вражда с Ирой – прикрытие, Аня – не так хороша, не так интересна, не высшая награда. Лара – да.

Кулаки и каблуки уравнивались, но несправедливость существовала. «Ангелов» было трое. Чувствуя, что Ира уступает, те валькириями набрасывались на Тимура. Получая множественные ранения, он отступал. Война продолжалась – вот уже несколько месяцев. Завязавшийся в раздевалке диалог с «ангелами» перерос в новую схватку. Она – самая лучшая, самая умная, самая красивая. Как хороша она в бою, как задорно вздернут ее носик, как блестят ее глаза, какой удар! Она – противник мечты. Мы с Колей думали об одном. Предоставлявшийся уникальный шанс не был упущен. Битва началась в раздевалке – но масштабы ее разрастались. Несколько ближайших коридоров, верхние этажи в корпусах младших и старших, все лестницы между ними – все было задействовано, везде мы бегали, везде сражались. На лестницах бои протекали особенно тяжко. Каменные ступеньки предназначались для ног, но на них оказывались тела, вернее – тело. Тимура валили и валяли, пинали и тянули. Аня и Лара – в одну, мы – в другую сторону. Ему серьезно доставалось, так как от Коли и от меня не было большой пользы. Большую часть времени Зацепин сидел в раздевалке и защищал Сашин портфель. Тот стал своеобразным «флагом» или сокровищем, за обладание которым и бились обе команды. Сам Саша ничего не понимал – и молча, с глупой усмешкой, сидел в сторонке. Я носился за Тимуром и «ангелами» – но смысла в этом не было. Я помогал вырваться, но не помогал отбиваться – таков был мой характер. Я хотел быть свидетелем всех событий, видеть и слышать все, что говорят и делают другие. Я не мог смириться с тем, что кто-то и где-то занимается чем-то, о чем я не подозреваю и не знаю. Я хотел быть там и тут – быть везде, быть всеми, быть участником всего. Мне хотелось быть своим, хотелось быть в курсе, в теме. Быть, как Никита или Фадеев, быть принятым туда, где меня не было, куда меня не звали – где я был лишним. Не выделяться. Но я был нерешителен в притворстве и неумел в игре. Мои намерения легко раскрывались. Я говорил на чужом языке, не так смотрел, не так выглядел. Я был другим. Меня знали. По этой причине подражания оставались подражаниями, участие же мое – иллюзией. За воображаемой активностью пассивности было не скрыться. Я был и оставался наблюдателем, вечным свидетелем чужих жизней, губкой, впитывавшей живительный сок общения. Общения с теми, кого считал ниже себя – но кому симпатизировал и хотел подражать. Я думал, что мы можем быть друзьями (все мы, без исключения), что все будет запросто и открыто, что каждый стремится именно к этому. Сам же бывал молчалив и нелюдим – даже в центре веселой компании. Я злился и винил себя за это, и оттого еще больше краснел, запинался – и опускал глаза в землю. Я еще не умел надевать маску, полностью теряя себя – но становясь говорливым.

Ни Лара, ни Аня не проявляли ко мне интереса. Как сторонник Тимура я мешал им, но был слишком безобиден, чтобы стать противником – настоящим и серьезным. И, если мне перепадало несколько ударов, предназначавшихся Тимуру, я бывал на седьмом небе от счастья, вдохновляясь на новые подвиги и продолжая преследовать «ангелов». Но сам я никогда не прикасался к ним. Даже в пылу сражения я считал это непозволительной роскошью и дерзостью, претендовавшей на совершенно особую и недоступную мне близость. Стыдливая нерешительность проявляла себя во всей красе – напрочь забыв о том, что идет бой и «рукоприкладство» оправдано. Сашин портфель был захвачен. Мы с Зацепиным яростно преследовали похитительниц. Украденный рюкзак удалось перехватить. Удалось лично мне. Но преимущество в скорости было потеряно. Увидев бежавшую Лару, я без раздумий скинул «флаг». Он оказался у противника. Чувствуя небывалую легкость, я мчался по коридору – и неожиданно для себя перерезал ей путь. Преследуя, я не знал, что буду делать, если поймаю. Остановившись перед Ларой, я понимал одно: «поймать» ее я не в силах. Робость сковывала меня по рукам и ногам. Ничего не произошло – она спокойно прошла мимо. В раздевалке все уже знали. Аня держала Сашин портфель и улыбалась. Дима показывал пальцем и посмеивался. Но главное – повторял те страшные и позорные слова: любишь, любишь. Я горячился и конфузился, оправдывался и возмущался. Все было ясно как белый день.

Я помню ее прикосновение. Случилось это в актовом зале, на празднике. Я сидел вместе с Колей, она – позади. Праздник казался бесконечным. Рассаживаясь, мы стремились сесть перед ней – нарочно. Но место напротив (лучшее) досталось не мне. Коля блаженствовал. Оказавшись перед Ларой, он провоцировал ее. Привлечь внимание труда не составляло. Колющим движением обеих ручек тонкие пальчики вонзались в бока. Движение это заставляло подскочить и вздрогнуть – вздрогнуть от наслаждения. Оно пронзало током и пьянящим осознанием достигало головы: пальчики принадлежат Ларе. Я сидел слева – но через одного. Шансов получить удара не было. Я страшно завидовал. Думать о празднике теперь, в такой ситуации, казалось немыслимым. Всегда внимательный к выступлениям, заинтересованный неизменно публикой, я был поглощен одним – чувствами Коли. Нагловатый и спортивный он имел больше шансов на успех – я понимал это. Понимал, что зануда и ботаник не может претендовать на такую. Такой должен достаться избранный. Был им Коля Фадеев – официальный ухажер. Ухаживания его принимались. Но для настоящей ревности были мы еще малы. Недостаточно серьезны и недостаточно испорчены. Отношения с Колей Зацепиным (роман на стороне) представлялись потому возможными – хотя и не перспективными. Все понимая, Лара отвечала – но флирт ее не обнадеживал. Казалось естественным, что подобной девушке льстит любое внимание – и за любое полагается награда. Коля получал меньше, чем хотел – но получал достаточно. Для меня же – еще больше. Отношения эти воспринимались мной как нечто ценное и совершенно уникальное, обещавшее перспективы и счастье. Коля был влюблен в Лару – влюблен был и я. Как влюбленный я не мог быть безразличен ко всему, что связано с ней – и любил любовь Коли. Среди толп равнодушных она одна была мне другом, одна она видела и знала Лару – ту, которую видел и знал я. Мы знали ее по-разному. Но для обоих она была единственной на свете.

Сидя рядом с Колей, наблюдая его блаженство, я испытывал удовольствие. Особенное удовольствие. Удовольствие посвященного в тайну. Я был горд тем, что лишь я один понимаю его – понимаю по-настоящему – что только я знаю, какая радость сидеть вот так, перед ней – и вздрагивать. Я почти физически ощущал ее прикосновение, читая на лице Зацепина все, что испытывал бы и сам. Мое участие в сокровенном – чужом сокровенном – было тайным и ненужным. Но больше всего на свете мне хотелось поделиться им, навязать его, сделать так, чтобы он знал. Мое желание быть свидетелем, быть всеми и всем распространялось даже и на любовь. Я понимал, что не могу оказаться внутри – но пытался подойти вплотную и заглянуть. Мне хотелось знать и это. Если же нет, хотя бы разделить свою любовь, сказать «и я тоже» – но так, чтобы слышал и Коля. И в то же время – быть доверенным лицом во всем, быть в курсе всех деталей – как, за что и в какой степени. Фактически – любить, не будучи одним из влюбленных. Зная, что у меня нет шансов, я надеялся приобщиться к непостижимому через посредника. Словно калека, слушающий рассказ альпиниста. Словно крот, дружащий с полевой мышью. Словно дух, жаждущий познать прикосновение. «Ты можешь доверять мне, можешь рассказать мне, я точно такой же, я все понимаю» – так говорил он. Говорил и смотрел на тело, подпрыгивавшее на стуле – и остававшееся напрочь глухим.

Колина слепота была до обидного непонятной. Дружеские привилегии он раздавал щедро и случайно, не думая, что слева хотят того же – и того же ждут уже вечность. Эгоистичность его блаженства была жестока. Жестока и естественна. Но возникало и еще одно. Странное, непредвиденное – и не менее естественное. Справа могли хотеть тоже. В теле Васи Катаева (до неприличия тихом и скромном) могло таиться то же желание – желание Лариных рук. Это было так невероятно, что принималось за гипотезу, обходя стороной факты: Вася – мальчик, Лара – девочка. А что, если этот мальчик – невысокий, с неслышным голосом и в очках – страдал еще сильнее? Что, если в этой душе мучительно переворачивалось и приговором тонуло во тьме молчания страдание, равного которому я – высокий и симпатичный – не мог себе и представить? Это было страшно и не приходило в голову пятикласснику. Позднее приходило и другое – инстинкт. Перепадавшим счастьем Вася мог наслаждаться инстинктивно, не отдаваясь мыслям о возможностях или их отсутствии, а думая о продолжении – как кот о почесывании за ухом. Я оказался по соседству с ним, сам того не заметив. Колины тренировки вырывали его неожиданно – но так кстати бывали редко. Я оказался под ударом, я ждал его – и я его получил. Их было немного. Ларе явно надоело, торжество заканчивалось. Но миг блаженства был пережит.

Со временем мне повезло больше – меня посадили с Ларой. Зрение мое стремительно ухудшалось, и первая парта была неизбежна. Я просидел там до конца. Мысль о том, что я буду носить очки, ужасала. Их выписали – но они тщательно скрывались. О своем фантастическом везении я старался не думать. Мы стали товарищами по парте, но от товарищества до любви – не один шаг. Я не сомневался, что Лара знает. Самой виртуозной скрытности женскую проницательность было не обмануть. Но мечты так и оставались мечтами.