Владимир Рудинский
Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Александр Буров, «Бурелом»

По своему сюжету, книга автоматически вызывает в памяти такие вещи, как серия романов Алданова – «Истоки», «Ключ», – и даже «От двуглавого орла к красному знамени» Краснова. Не касаясь художественной стороны, можно бы сказать, что они все посвящены одной и той же теме: более или менее длительному периоду русской жизни перед революцией, и анализу корней и путей этой революции.

Цель, которую Буров^[182] себе поставил, – решительное оправдание царской власти, и даже принципа самодержавия, – достаточно актуальна в наши дни. Более того: пересмотр мнений и фактов, происшедший за последнее время, безусловно, благоприятен для этой задачи. Даже самые ожесточенные враги монархии теперь бесспорно признают многое, что еще недавно они с яростью отрицали – как например личные чистоту и благородство царя Николая II и его жены, разумность и справедливость отдельных мер правительства, общую гуманность законов и администрации и т. п.

С чисто литературной точки зрения, автор взялся за очень трудное дело: дать полотно огромного размера, изобразив эпоху с конца царствования Александра II вплоть до революции. Это объясняет некоторые дефекты, пожалуй, в таких обстоятельствах неизбежные. Самым серьезным из них является то, что в романе нет полного слияния исторических событий и их оценки с личной судьбой героев, которая во многих местах идет как бы сама по себе.

Отметим еще один прием, показавшийся нам неудачным: на сцену выводятся исторические лица под едва измененными фамилиями, о которых по большей части говорится лишь мельком. Полагаем, что было бы лучше их назвать собственными именами и говорить о них правду без стеснения: или превратить их в литературные, обобщенные образы и тогда, не заботясь о точности, вложить в них побольше художественной правды. Впрочем, есть персонажи в «Буреломе», трактованные именно в этой последней манере.

Вообще же роман имеет в то же время и ряд серьезных достоинств. Он является до известной степени документом; читая его, невольно начинаешь чувствовать эпоху (наверное, у тех, кто ее знал, это чувство еще острее). Из как будто случайных замечаний и деталей, из разговоров и встреч, встают весьма рельефно настроения и мироощущение тогдашнего общества.

Интересен и тип главного героя, Димитрия Иславина, как, впрочем, и многие другие образы романа. Это в общем довольно необычный в русской литературе тип молодого интеллигента, отказывающегося принять левые взгляды. Борьба, которую он выдерживает, будучи гимназистом, а потом и студентом, является, пожалуй, самою интересною в психологическом отношении частью книги.

Нам показана не только его дальнейшая жизнь и карьера, приводящая его к богатству, но и путь его сына, делающегося уже гораздо боле последовательным верноподданным монархистом: но, к сожалению, фигура этого сына, Иллариона, дана куда более схематично, и его внутренний мир менее нам раскрыт.

По-своему ярка и личность жены Димитрия Иславина, Евлалии, проделывающей на глазах читателя довольно страшную эволюцию от очаровательного непосредственного подростка до светской дамы, за спиной у мужа замешанной в очень некрасивые аферы по устройству через дворцовые связи невыгодных для правительства подрядов по вооружению. Эта метаморфоза дана без нажима, но с убедительностью, почти незаметными для читателя переходами.

Из более второстепенных лиц живым кажется дед Евлалии, князь Столетов, аристократ старой школы, с нескрытыми недостатками, но все же привлекающей нашу симпатию своими умом, культурой и верностью долгу. A кроме них, живут как бы сами по себе многие эпизодические лица, вроде разбитной служанки Аннушки и пройдохи-журналиста Балотина. Главный же герой книги, как мы уже сказали выше, это отраженная в ней эпоха…

«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг, газет и журналов», март 1956, № 51, с. 148–149.

Александр Буров, «Бурелом», том II

К вашему удовольствию, второй том романа не слабее первого, – как это часто бывает, – a значительно сильнее. Чувствуется, что автор, войдя в работу, преодолел многие трудности, мешавшие ему вначале.

И во втором томе можно найти недостатки, и в стиле, и в композиции. Но они отступают на второй план перед отдельными прекрасными страницами, и перед интересом общей задачи романа.

Самое, пожалуй, замечательное в нем – это живость и интенсивность, с какой воспроизведена атмосфера последних лет перед революцией, особенно во всем, что касается мира биржевиков, журналистов, писательской богемы и высшего общества. С большим знанием дела, сжато и ясно, показаны коммерческие махинации, расцветавшие во время войны, вроде истории с акциями Парвиайнена.

Нельзя отказать в реальности и сатирическим фигурам, вроде либерального адвоката Грузенклетса.

Но несколько отрывков романа, подымающихся до высоты трагического пафоса, связаны, в большинстве случаев, с двумя фигурами, наиболее близкими сердцу автора, двумя убежденными и мужественными защитниками идеи монархии: молодым офицером Илларионом Иславиным и старым сановником, князем Столетовым.

Они оба не так уж много страниц занимают во втором томе «Бурелома», но отчетливо чувствуется, что они – центр действия. Именно их психология, их переживания выдвинуты вперед, заставляя даже отступить в тень героев, игравших главную роль в первом томе – Димитрия Иславина н его жену Евлалию.

Кульминационный пункт, где лучше всего раскрывается душа Илариона, – это его речь на новогоднем обеде, когда он бросает в лицо левым слова:

«Я обвиняю вас в злостном и насильственном навязывании бесхитростному русскому народу сугубо материалистических идей легкого обогащения и физических самоуслаждений. Не свободу готовите вы русскому народу, сытому царским житным пшеничным хлебом, свининой, салом и телятиной, а готовите ему долголетнее закрепощение, гроб и кнут раба и уже не измышленное, а полное духовное "замордование"».

Если эта горячая, негодующая, несколько бессвязная речь прекрасно выражает пылкий характер двадцатилетнего энтузиаста Иллариона, его дед Столетов оказывается в центре другой, не менее значительной сцены.

В ставке он беседует наедине с Государем, который в тоске спрашивает его: «Где тут поблизости найти хоть одного праведного, волевого, сильного русского человека?». Старый князь просит Царя назначить диктатора и радикальными мерами подавить начинающуюся революцию.

Но Император отказывается… Он думает о миллионах погибших на войне: не довольно ли и этих жертв! Ветер обреченности дует над ним, и Столетов, в котором годы не угасили мужества и не подавили воли, склоняется перед неизбежностью, перед силой рока.

Оба главных положительных персонажа у Бурова, Илларион Иславин и князь Столетов, – образы глубоко трагические. Они верят в свой идеал, они готовы отдать за него жизнь. Оба они умны, энергичны, обладают решительностью и организационными способностями. У них есть богатство, связи, верные друзья. Но судьба – против дела, которому они служат.

Кровавый зверь большевизма должен победить, на горе России и миру. Они лучше понимают природу этого чудовища, чем все их окружающие, – но, как Кассандра, не могут ничего изменить.

Иллариону выпало на долю начинать жизнь, а князю Столетову заканчивать, в момент, когда вся красота и величие старой России, великой христианской державы с тысячелетними традициями, стоявшей, казалось, на пороге блестящего будущего, рушатся в бездну… Второй том «Бурелома» оставляет их на этом пороге, перед лицом близящегося ужаса, когда мужественному человеку остается одно: умереть в борьбе…

Но как они будут бороться? Как развернется деятельность созданной Илларионом антибольшевистской организации? Это мы надеемся узнать из следующего тома…

«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг и журналов», ноябрь 1956, № 59, с. 144–145.

Александр Буров, «Бурелом», том III

Читатель с сожалением закрывает третий том «Бурелома», с тем чувством, которое обычно испытываешь, окончив хороший roman fleuve^[183], свыкнувшись с характерами и психологией его персонажей. Их история, для большинства по крайней мере, остается, притом, как бы неконечной: почти все они еще живы, и автор оставляет их не в тихой пристани, а в самой середине взбаламученного моря, в критический момент начала Второй мировой войны, и когда их личные судьбы находятся на переломном пункте.

Многие из публики, наверное, разделят с нами желание, чтобы автор продолжил еще свое произведение и рассказал нам, что же будет дальше со ставшими нам так хорошо знакомыми – Дмитрием, Илларионом и Евлалией Иславиными, с князем Столетовым, с журналистом Балотиным, даже с мало симпатичным профессором Погореловым. Угадать было бы трудно, так как в последнем томе Буров нас угостил совершенными сюрпризами, которые, впрочем, вдумавшись, никак нельзя назвать ни неправдоподобными, ни нелогичными, и для которых были предпосылки даже на самых первых страницах трилогии.

Можно было бы ждать, что Иславины, во всяком случае отец и сын, погибнут в революцию. Не тут-то было! Один из них волею случая оказывается видным советским специалистом, одним из тех квалифицированных интеллигентов, с которыми большевики принуждены были считаться и церемониться, даже зная их несозвучный новому строю образ мыслей; другой – советским командиром типа Тухачевского и его друзей, о которых так интересно рассказывает сейчас в «Возрождении» Лидия Норд. Между тем Евлалия Иславина, которую мы видели очаровательной капризной девочкой, a затем светской дамой, замешанной в дворцовые и биржевые интриги, перерастает в третьем томе в глубоко трагический образ женщины, потерявшей мужа, сына, родину, брошенной в бедность и бесправие со стариком-дедом на руках. Ея страдания приводят ее к потере рассудка, и лишь в последних строках романа разум к ней возвращается… но здесь падает занавес, и мы не знаем, что ее далее ждет.

Появление вновь на сцену исчезнувшего еще в первом томе профессора Погорелова, связанная сложными узами с судьбой семьи Иславиных, создает сильный аффект своею неожиданностью и драматичностью. Допрашиваемый в чекистских застенках инженер Димитрий Иславин узнает в своем следователе бывшего либерального и революционного профессора, кумира левой молодежи… Жуткий и отталкивающий характер этого образа делается еще гораздо более выпуклым, и более страшным, от того, что автор говорит о нем без враждебности, без утрировки, наоборот, отыскивая и подчеркивая в нем оставшиеся человеческие черты, показывая, что он умеет страдать и любить. Но в нем нельзя не видеть родного брата самых мрачных фигур советского строя – кошмарных обер-палачей Крыленко и Вышинского.

Великолепно у Бурова все, что связано с эмигрантским Парижем, показанным в тонах беспощадной сатиры. Но даже при желании ничего нельзя ему возразить: его персонажи гротескны и нелепы, но все мы их встречали и встречаем на каждом шагу; они – сама жизнь. Чего стоит, например, все связанное с зарубежной газетой «Последние ночи»! Само название это словно бы изобретено Ильфом и Петровым, с их талантом зловещего юмора. Или вот отрывок из письма эмигранта брату на родину: «А что касается нашей общей зарубежной культурной жизни, то… съедаем друг друга»…

Если автор не пощадил эмигрантские нравы, то нельзя не признать, что и советскую действительность он сумел раскусить и передать с острей наблюдательностью и неизменным чувством смешного. Вот как технический специалист, в душе монархист и враг большевизма, Димитрий Иславин, выступает на советском производственном собрании: «Мы, советские работники, докажем нашими докладами и лабораторными анализами глубину и значение наших научных достижений, которые только и стали возможны, благодаря небывало щедрой постановке и оборудованию нашим Иосифом Виссарионовичем Сталиным советских научных институтов всех социалистических республик. Ему единому, отцу пролетариата, обязаны мы все, трудящиеся на фронтах науки и полезных ископаемых нашими достижениями»… Настоящая, типичная советская словесность, столь привычная всем, кто жил в СССР, столь нам всем надоевшая и ненавистная. Как чудно Буров сумел схватить и передать и язык, и суть этой галиматьи, обязательной там для всех, и принижающей даже выдающегося ученого до уровня и стиля малограмотного полуинтеллигента!

Метка и сцена, где рабочий Селезнев, бывший революционер, поет: «Падет произвол и восстанет народ», a советские академики, члены геологической экспедиции, переглядываются и перешептываются между собою, что такие песенки похожи на контрреволюцию. Вообще, этот персонаж Селезнева с его абсолютным разочарованием в коммунизме – один из самых символических и значительных в идеологическом смысле во всей трилогии.

Из наших давнишних знакомых, по-прежнему остается везде хорош старый князь Столетов, всегда, когда нужно, одним пинком опрокидывающий леса шаблонно-левых рассуждений. Этот величественный и ни с чем не церемонящийся вельможа былых времен не колеблется в любой момент подать политическим болтунам реплику вроде следующей: «Николай, мол, Палкин! Палкины, при которых такие солнца поднялись, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Толстой!». Впрочем, он не стесняется и с правыми, ищущими оправдания собственным косности и неспособности во всеобъемлющей активности «темных сил», и не прочь в разговоре с ними издевательски назвать Протоколы Сионских мудрецов – Протоколами Сиамских близнецов.

В романе много, впрочем, ярких и живых отдельных зарисовок, на которых невозможно здесь останавливаться. Упомянем только речь раввина на Кавказе в защиту монархии, за которую его революционеры, не в силах слушать, стаскивают с эстрады.

Если вообще, чтобы написать большую книгу нужны терпение и настойчивость, то в данном случае А. П. Буров доказал еще и то, что у него есть другое: неколебимое моральное мужество. Книга в защиту самодержавия! В защиту того, что является худшим жупелом не только для большевиков, но и для левой эмиграции! Браться за такое дело значит заранее быть готовым к замалчиванию, к нападкам, к клевете; выполнить его можно лишь будучи вдохновленным большой идеей, и равнодушным ко всему, кроме службы ей.

Перед таким трудом нельзя не испытывать уважения. И если легко можно критиковать отдельные дефекты романа и многие из высказываний автора по различным теоретическим вопросам, иногда парадоксальные, то невозможно отрицать, что апология самодержавной власти русских царей проходит красной нитью через все три тома «Бурелома», твердо и настойчиво выраженная человеком ясного ума и долгого жизненного опыта. И потому с трилогией Бурова важно ознакомиться всем тем, кому интересно знать, какие доводы имеют в запасе сторонники самодержавия, будь то для того, чтобы этими доводами пользоваться в споре, или для того, чтобы их опровергать.

«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг и журналов», сентябрь 1957, № 69, с. 134–136.

Море перед грозой

Habent sua fata libelli^[184]! Роман «B море житейском» был ранним произведением П. Н. Краснова, предназначенным для газеты «Русский Инвалид» и законченным в 1911 году. Позже, в 1940 году, он вернулся к своему прежнему сочинению и полностью его переработал, а затем пожертвовал в дар Союзу русских военных инвалидов в Париже, отказавшись в пользу сего последнего от авторских прав. Но выпустить книгу удалось только в 1962 году. И удивительно, – значительная часть издания до сих пор не распродалась! А, казалось бы, мученическая и героическая смерть генерала Краснова должна бы была привлечь всеобщее внимание к вещи, являющейся одновременно одною из его первых и – последней! Рискнем прибавить, – и одной из самых лучших.

Краснов принадлежал, однако, лет двадцать, к числу самых популярных писателей в русской эмиграции. Его романы переводились на многие иностранные языки, и его творчество, несмотря на усилия левой критики, никак нельзя зачислить в категорию бульварщины; а большой опыт позволял ему говорить со знанием дела равно об Абиссинии, Средней Азии, Дальнем Востоке и о быте русского Зарубежья; и, конечно, о революции и гражданском войне. Долгая и столь трагически оборвавшаяся его жизнь вся отдана была на служение родине, и целиком прав генерал Позднышев, в предисловии к разбираемой нами книге, применяя к нему слова Гумилева и восклицая, что в его груди билось золотое сердце России.

Несмотря на переделку, роман сохранил атмосферу юности: он весь пронизан солнцем, светом и теплом летних дней на берегу то Балтийского, то Черного моря, и даже аромат цветов передан так ярко, что его неотразимо ощущаешь при чтении. Положим, в повествовании многократно меняются сезоны и обстановка; есть эпизоды грустные и даже жуткие; но общий колорит на нем лежит радостный и бодрый. Не диво: речь идет о счастливых временах нашего отечества, стоявшего, увы, на пороге страшных испытаний.

Нам рассказывается судьба трех офицеров, вовсе молодых в начале и приближающихся к среднему возрасту в конце. Из них, удачливый гусар Вадим Ламбин, видимо, отражает некоторые автобиографические черты писателя. Неудачливый, в противовес ему, усердный служака Иван Верхотуров, проводящий лучшую пору своей жизни на окраине Империи и плохо награжденный за свои заслуги, напоминает лермонтовского Максим Максимыча, с налетом интеллигента позднейшей формации. Тогда как финн Георгий Мальмсен, блестящий службист и академик, невольно воскрешает у нас в сознании пушкинского Германа: ледяная поверхность, а под нею жгучие страсти, влекущие в пропасть…

Некоторые мысли Краснова (высказывавшиеся им не только здесь) вызывают страшноватое предположение: может быть, они сыграли роль в действиях тех черных сил, которые определили его выдачу Советам? Один из героев романа, генерал Бетрищев, защищая память императора Павла Первого, провозглашает: «Самодур, скажешь? Ах, если бы этого самодура послушались, то не против Бонапарта, а с Бонапартом громить злейшего врага России – Англию… Святой бы вышел Государь. А то в самодуры записали и убили…» Уши врагов уловили эти слова – и со временем за них было отплачено.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 30 августа 1986, № 1883, с. 2.

Иван Солоневич, «Две силы» (Москва, 2002)

С наслаждением перечитал, в который раз не знаю, книгу, которую в первый-то раз читал, когда роман шел с продолжениями в «Нашей Стране» (под псевдонимом, помнится, Глеб Томилин). Но это – одна из книг, которые можно перечитывать без конца, как «Три мушкетера» или рассказы о Шерлоке Холмсе.

Остается поздравить издательство «Москва» с мыслью напечатать «Две силы» и сделать их доступными для читателей в современной России.

Сдается, не зря немцы советовали Солоневичу отказаться от публицистики и заняться целиком литературой! И, может быть, жаль, что он так и не сделал… Поражаешься его таланту. Каждый персонаж, вплоть до вполне второстепенных, говорит своим, неповторяемым языком: Светлов, Серафима, Еремей, майор Иванов или неподражаемый Степка. Более того, каждый проявляет свой отчетливо выраженный характер, особенности своей психологии и своего воспитания.

Досадно, что в книге немало опечаток, особенно, когда воспроизводятся иностранные слова: чациес вместо фациес и т. п. Но это в Эрефии, увы, в данный момент, беда неискоренимая.

И, конечно, больно от души, что смерть остановила руку автора может быть на половине его произведения: во всяком случае, чувствуется, что он бы нам о своих героях рассказал бы еще очень многое.

Окончание, приделанное к роману братом писателя, Борисом Солоневичем, к сожалению, безнадежно слабее остального. Курьезным образом и язык хромает: вместо самолет типично эмигрантское авион (по-русски невозможное; хотя очень даже существовало слово аэроплан; мне даже и более привычное – так говорила петербургская интеллигенция 20-х годов).

Если попробовать поискать (как принято в литературоведении) влияния и источники, – мы натолкнемся на неожиданную и любопытную аналогию с сочинениями Генрика Сенкевича. Нельзя не заметить сходства между разгромом, устраиваемым Еремеем Дубиным в кабинете захвативших его в плен чекистов и сходными действиями Юранда в «Меченосцах» в замке германских рыцарей. Да и сама личность Еремея очень уж похожа на Урса из «Камо грядеши?» (Впрочем, Еремея Павловича то и дело в романе величают медведем, что по-латыни и будет ursus).

Хотя в описаниях быта у Ивана Лукьяновича распространена во всем чисто русская атмосфера, и притом с сибирской спецификой. Поразительно ярко он передает пиры и уют заимки в диких урянхайских горах, куда не дошла еще советская власть, и красоту нетронутой природы, в контрасте с серой тоской жизни там, где царят большевики.

Мы бы сказали только, что роман отражает скорее обстановку до Второй мировой войны, которую, бесспорно, Солоневич знал до глубины, чем изменения (не к лучшему!), произошедшие после этой даты.

Во всяком случае, тем кто не читал, всячески посоветуем книгу достать и прочесть!

Не пожалеют затраченного труда или израсходованных денег (кроме разве в случае тех, у кого вкус в литературе полностью отсутствует или испорчен).

Надо еще отметить, что по страницам повествования рассеяны, среди описания увлекательных приключений, глубокие, замечательные мысли, – о революции, о мировой истории, о смысле жизни; мысли, над каждой из которых стоило бы сосредоточенно призадуматься.

Любопытно и другое. В своих статьях и публицистических работах Иван Лукьянович стоял обычно на позициях практического здравого смысла, решительно избегая всякой мистики.

Здесь же – совсем иное. По роману разлито теплое религиозное чувство, выраженное в особенности одним из персонажей, священником отцом Паисием. Говорящим, между прочим: «Разум человеческий – безумие перед Господом».

И, с другой стороны, – наблюдения над явлениями оккультизма, чтения и передачи мыслей, предвидение и предсказание будущего.

Похоже, что писатель с такими вещами в странствиях по России всерьез встречался. Жаль, что не рассказал – не успел? – о них нам подробнее.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика

«Библиография», 19 октября 2002, № 2719–2720, с. 5.