Владимир Петрович Бровко
Ф.Булгарин и А.Пушкин. Сравнительное жизнеописание

Часть 2
А.В. Булгарин. Жизнь от рождения и до окончания «Сухопутного Шляхетского корпуса»

И эту часть я также начну с небольшого вступления.

Ф.В. Булгарин и А.С. Пушкин – известные литераторы Российской империи, и еще при жизни оба, безусловно, занимали почетные места, в первой десятке, тогдашнего рейтинга российского литературного Олимпа.

Но это соседство и литературное соперничество, а также различие в характере, воспитании и образе жизни, в конце концов, привело обоих к острому личному непринятию друг друга.

Оба конфликтовали в свое время с официальными властями Российской империи и, тем не менее, каждый из них, под конец жизни, смирился с властью и нашел в Росии свое место.

Причин же для вражды, было несколько.

Из объективных – первая, что Ф.Булгарин был известен в России не только как писатель, а как первый из «коммерчески успешных» русских журналистов и писателей.

Его статьи и литературные произведения сильно влияли на общественное мнение и даже формировали его в области художественной прозы. Забегая вперед и говоря понятиями нашего времени Ф. Булгарин был «некоронованным королем» тогдашней российской прессы.

Одно уж это, не могло не вызывать ревность и зависть со стороны других поэтов и писателей и особенно зачастую психически неуравновешенного в проявлении свлих «африканских страстей» А.С. Пушкина.

По нравам тогдашнего «великосветского общества» (говоря по по-современному – «понятиям» -автор) российские писатели и поэты личные счеты с Ф. Булгариным сводили путем написания на него эпиграмм и тайным распространения порочащих его сплетен основывавшихся на некоторых неясных моментах его биографии.

Но открыто, с предъявлением, каких-либо претензий, так никто, и никогда и не решился против него выступить.

Правда однажды друг А. Пушкина, А. Дельвиг после одной из пирушек, однажды вызвал на дуэль Булгарина.

Ф. Булгарин отказался, сказав:

«Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил». И это была чистая правда потому, что больше охотников драться с Ф. Булгариным не было.

Сам А.Пушкин в свою очередь, так же активно «клеймил» Ф.Булгарина в своих «пасквилях» называя последнего -«Видоком Фигляриным»

Вот цитата из писем А.Пушкина: «Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке – раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним, на большой улице – у меня нахватает храбрости». Чего ж так боялся наш А. С. Пушкин?

И тот же А. Дельвиг позже писал А. Пушкину, находящемуся в ссылке.

«С приезда Воейкова из Дерпта и с появления Булгарина литература наша совсем погибла. Подлец на подлеце, подлеца погоняет. Ездят в Грузино, перебивают друг у друга случай сделать мерзость, алтынничают»

Ф. Булгарин так же не чужд был крепкого словца в отношении недругов, но правил приличия не переступал. И так отозвался на смерть А.Пушкина «Жаль поэта, и великого, – а человек был дрянной».

Как же случилось, что эти знаменитые российские литераторы, дошли до крайней степени личной вражды?

Неужели все из-за денег или были и другие обстоятельства?

Кто был в этом виноват?

Почему о А.С. Пушкине мы, безусловно знаем, с юных лет, даже еще не умея читать и писать! А о Ф.В. Булгарине ничего не слышали? Не читая ничего из его работ и не зная биографии!

Почему о А.С. Пушкине мы судим только как судим как о гении, и его имя и труды как говорится «на слуху» у каждого, а о Ф.Булгарине, равноценном по таланту, и в свое время более известным и успешным, чем А. Пушкин писателе, сейчас возможно знают только выпускники филологических факультетов университетов?

Про все перипетии и злоключения жизни А. Пушкина, все учившиеся, во все времена, в средней школе, знают достаточно, чтобы хотя бы приблизительно, припомнить биографию, а кто знает что-то о Ф. Булгарине?

Для того чтобы получить ответы на выше поставленные вопросы, автор предлагает читателю свою версию сравнительной биографий Ф.В. Булгарина и А.С.Пушкина.

Оба они жили в одно время, с небольшой разницей в возрасте в 10 лет Ф.В. Булгарин был старше.

Но зато оба в одно время начали публичную литературную деятельность, в ходе которой, остро соперничали, за внимание и деньги издателей и читателей! Так что тут они сравнялись! И ни у кого не было «форы» ну может быть за исключение жизненного опыта…

И тут будет уместно привести оценочную цитату Ф.В. Булгарина современной ему литературной среде в Российской империи:

«В целом мир, где только есть Литература, там есть литературные партии, литературные вражды, литературная борьба.

Иначе быть не может, по натуре вещей.

Союз, дружба, согласие литераторов – несбыточные мечты!

Где в игре человеческое самолюбие, там не может быть ни дружбы, ни согласия.

Страсти – пороховая камера, а самолюбие – искра.

Невозможно, чтоб не было вражды между людьми, имеющими притязания на ум, на славу, или по крайней мере на известность и на все сопряженные с ними житейские выгоды, и разумеется, что, кто заграждает нам путь к избранной нами цели, издали столь блистательной и заманчивой, тот враг наш.

А кто же может более заграждать этот путь, как не журналист, непреклонный, неумолимый, отстраняющийся от всех партий, на которого не действуют ни связи, ни светские отношения, ни даже собственные его выгоды, и который, так сказать, очертя голову говорит все то, что ему кажется справедливым, и что только можно высказать. Это настоящий Змей Горынич, которого не может тронуть даже и Душенька!…»

К сказанному посмею вставить свои «пять копеек»!

А ведь точно и справедливо все написано!

И самое главное, что ничего и в современной российской литературе так и н поменялось к лучшему с времен Ф.Булгарина…

Автор надеется, что возможно читатель, ознакомившись с данной работой далее сам захочет почитать незаслуженно забытого официальной российской литературой, вернее чиновниками министерства образования РФ, не включивших в учебную программу ни одной значимой работы Ф. Булгарина – великого русского писателя!

В связи с тем, что Ф. Булгарин родился на Свет Божий раньше, то и изложение нашего сравнительного жизнеописания мы начнем с него.

И на этом закачиваю свое вступлении е и представляю своего первого героя:

Булгарин, Фаддей (Тадеуш) Венедиктович

И тут о Ф. Булгарине можно сказать кратко и более развёрнуто.

Если кратко, то о нем известно, что: родился 24 июня (5 июля) 1789, в родовом имение Перышево, Минское воеводство Великого княжества Литовского. Имя при рождении: Ян Тадеуш Булгарин

Семья Булгариных происходит из знатной шляхты Речи Посполитой.

Отец, польский дворянин, ярый республиканец, дал ему имя в честь Тадеуша Костюшко.

Псевдонимы: в своих печатных литературных произведениях не использовал

Род деятельности: – писатель, журналист, критик, издатель; «герой» многочисленных эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского, Лермонтова, Некрасова и многих других.

Язык произведений: русский; французский, польский

Дата смерти: 1(13) сентября 185г. Место смерти: имение Карлово близ Дерпта) Похоронен на кладбище в Тарту (Эстония).

Боле подробно биографию Ф. В. Булгарина можно изложить уже как бы предоставив слова самому Ф.Булгарину. Ибо он оставил на свои мемуары. С полным их тестом вы уважаемые читатель можете познакомиться, перейдя вот по этой ссылке: http://az.lib.ru/b/bulgarin_f_w/

А я тут ограничусь только нужными нам для изучения его биографии выдержками и цитатами

Детство, отрочество и годы учебы

«Родился я в бывшем Минском Воеводстве бывшего Великого Княжества Литовского (в котором предки мои издревле были княжескими боярами, имевшими одно значение с древними боярами русскими), в именьи Перышеве, принадлежавшем матери моей, урожденной Бучинской (герба Стремя).

Год моего рождения (1789) ознаменован началом переворота, ниспровергнувшего древнюю французскую Монархию, и, подобно землетрясению и вулканических взрывам, изменившего вид и внутреннее устройство не только Европы, но и Америки.

Искры французской революции попали в Польшу, как в пороховой магазин.

Умы холодные, утомленные польским безначалием, и умы пламенные, жаждущие новостей, эгоизм и патриотизм равно воспламенились и вспыхнули, одни из собственных выгод, другие в надежде исцелить недужное отечество, не веря, в простоте души своей, чтобы оно было неисцелимо, и не догадываясь, что уже антонов огонь проник до его сердца!

Пишу я не историю падения Польши, следовательно, не обязан рассказывать всех происшествий до разбития Костюшки под Мацейовицами и взятия штурмом Праги Суворовым.

Припоминаю о тогдашних Польских событиях на столько, на сколько они входят в состав рассказа о моем детстве.

В это время мать моя уже продала имение свое Перышево, и, намереваясь очистить от долгов имение отца моего, Грицевичи, в Минской губернии, в Слуцком уезде, и поселиться в нем, отдала предварительно капитал свой помещику Дашкевичу, под залог и в уплату процентов (по тогдашнему польскому обычаю) имения Маковищ, в нынешнем Бобруйском уезде, верстах в пяти от местечка Глуска.

Костюшко уже был взят в плен, большая часть войска Польского уже положила оружие, но восстание в Литве еще не прекратилось.

Мы жили тогда в Маковищах. Однажды, утром, весной 1795 года, приказчик прибежал в комнаты с гумна и сказал матушке, что слышал пушечные выстрелы.

Мать моя, две старшие сестры и я с нянькой побежали на гумно, по совету приказчика, прилегли на ток, приложив ухо к земле.

В дали точно раздавались удары и глухой подземный гул. После узнал я, что это были остатки отряда генерала Грабовского, разбитого прошлой осенью князем Цициановым, под Любаром.

Некоторые отчаянные патриоты, собрав рассеянных солдат и присоединив к ним вооруженную шляхту, намеревались снова возмутить край, и объявили конфедерацию.

Отряд русских войск при первой встрече разгромил их, картечью, и тем все кончилось.

Это было, кажется, последнее сражение на землях бывшей Польши в эту войну, и происходило верстах в двадцати от нашего тогдашнего местопребывания.

Отца моего не было дома; он, по обязанности своей, находился тогда или в Слуцке или в Несвиже, и матушка моя чрезвычайно испугалась близости войны.

Решено было: всему семейству, с драгоценнейшими вещами, спрятаться в лесу, угнать туда же домашний скот и лошадей, и послать немедленно нарочного к отцу, чтоб он приехал поскорее домой, и привез с собой, если возможно, залогу и охранительный лист от русского генерала, из Несвижа.

Отец мой был большой охотник, и имел несколько отличнейших стрельцов, которые знали все тайники в обширных лесах, покрывавших в то время весь этот край от Глуска до границы Волынской губернии, отчего и страна называлась Полесьем. Пройдя лесом с час времени, наш обоз должен был остановиться, потому что телег нельзя было провезти в чаще.

Мы оставили телеги, навьючили кое-как всю поклажу на людей и лошадей, и пошли далее. Меня несли на руках, попеременно, любимые стрельцы отца моего, Семен и Кондратий, а нянька должна была нести мои игрушки и постель. При этом должно заметить, что я был последнее, любимое и балованное дитя у моих родителей.

Не знаю, долго ли мы шли и далеко ли ушли, потому что я заснул на руках у моих носильщиков, но когда проснулся, было уже утро, и я увидел, что мы находимся на поляне, среди леса, возле небольшого ручья. …..Это был настоящий бивак

Послание матери еврей. Иосель успел побывать в Глуске куда перевез всех женщин и детей своего семейства, и узнал от губернатора замка, что русских ждут к вечеру или на другое утро в Глуске, и надеются, что вследствие покорности губернатора и усиленной его просьбе, город не будет разграблен, и жители не подвергнутся обидам и притеснениям. Но, по словам Иоселя, предстояла всем большая беда, потому что, при общем недостатке в съестных припасах, трудно будет прокормить солдат, если весь русский отряд остановится в городе, и что непременно потребуют помощи в съестных припасах от помещиков, а денег, как водится, от евреев.

Иосель, при сих словах покачав головой, завопил: "Ой вей мир, ой вей мир" – и стал утирать слезы рукавом. Матушка и сестры также заплакали, не о съестных припасах и не о деньгах, а о своем положении.

Иосель пробыл у нас до ночи и поехал обратно, обещая дать знать, что делается у нас дома и в окрестностях, и уведомить немедленно отца моего о нашем положении. Прошли двое суток, и мы не получали никакого известия. На третий день, в полдень, пришла в наш бивак крестьянка из чужого имения, у которой мать моя вылечила ребенка, и, бросясь в ноги, рассказала, что она слышала, что соседние мужики собираются убить всех нас в лесу, чтоб завладеть нашим добром, предполагая, что маменька имеет при себе много денег и всяких дорогих вещей.

Можно себе представить положение моей матери, сестер и всей нашей прислуги!

Наконец, матушка собрала на совете всю нашу прислугу мужского пола и спросила, намерены ли они защищать господ своих. "До последней капли крови!", отвечали все единогласно, и бросились целовать руки и ноги маменьки и сестер.

Стрелец Семен взял меня на руки, и сказал, что не выдаст меня, хотя бы его растерзали на части.

С нами было всего девять человек сильных молодых людей, искусных стрелков.

Нет сомнения, что и двойное число разбойников не одолело бы их. Некоторые из наших людей изъявляли даже желание встретиться с разбойниками, чтоб проучить их порядком.

Матушка наградила добрую женщину, известившую нас об угрожавшей опасности, обещая на всю жизнь призреть ее семейство, и поручила ей отдать нашему приказчику записку, написанную карандашом (помню, потому что моим), в которой матушка требовала, чтоб он немедленно поспешил на помощь с верными крестьянами, оставив дом на произвол судьбы.

На рассвете матушка велела вьючить лошадей, и мы отправились в обратный путь. Матушка хотя и не решалась возвратиться домой, но вознамерилась приблизиться к опушке леса. Мы шли в тишине около двух часов времени, как внезапно, впереди, шагах в двухстах, в авангарде, составленном из Семена и Кондратия, послышался шум и говор. Матушка сказывала мне после, что ноги у нее подкосились, в глазах потемнело, и она сперва присела на сломанное дерево, а потом лишилась чувств.

Она боялась более за детей своих! Меня отнесли в сторону, а сестры, сами чуть живые, бросились со служанками помогать матушке. Панна Клара от страха почти лишилась ума, и кричала изо всей силы. Вдруг раздался громкий и внятный голос Семена: "Не бойтесь! Это добрые люди!" Сквозь чащу леса, однако же, нельзя было ничего и никого видеть. Матушку привели в чувство, но она была так слаба, что не могла привстать с места. Слова Семена оживили всех, но ненадолго…

Вдруг из-за кустов и между деревьями мелькнули русские гренадерские шапки и светлые мундиры. Все женщины, как курицы при появлении коршуна, немедленно сбились в кучу, и бросились на колени вокруг матушки, сидевшей 'на обрушенном дереве, склонясь на руки моей няньки. Я сидел у ног матушки. Женщины не смели поднять глаза, и были как полумертвые, и только одна пана Клара продолжала вопить: о, Боже мой, умилосердись! – и потом начинала громко пересчитывать всех святых, которые приходили ей на память…

Минута была решительная и ужасная, и в самое это время на тропинке показался наш корчмарь Иосель, а с ним Семен и Кондратий. "Не бойтесь, не бойтесь, пани!" кричал Иосель, махая руками: "Ничего не будет худого; это добрые москали – я сам привел их сюда, чтобы спасти вас!.. Не бойтесь – и пана ожидают сегодня в Глуске; он верно к вечеру будет дома!". Мать моя ожидала, а с ней все другие. Сестры мои от радости стали обнимать и целовать Иоселя; у матушки слезы полились градом, а у панны Клары сделались страшные спазмы: она смеялась и плакала вместе, и валялась по земле. Иосель, поцеловал руку сперва у матушки, а потом у меня, вынув из кармана пряник, подал мне, как бывало в прежнее время. У матушки брызнули из глаз слезы. "Иосель!" сказала она: "Этого пряника я во всю жизнь не забуду!"

Дело объяснилось. Иосель, узнав от приятеля своего, корчмаря, что толпа негодяев вознамерилась перебить всех нас, чтобы завладеть нашими вещами, решился просить помощи у русского капитана, пришедшего накануне на квартиру в Маковищи, и капитан немедленно отправился к нам, с пятидесятью гренадерами, взяв с собой Иоселя, для указания Дороги и чтоб повесить его на первом дереве, если б он обманул его и ввел в какую-нибудь засаду. Жида вели связанного и развязали только при встрече с нашими людьми.

Едва Иосель успел кончить свой рассказ, явился капитан, молодой человек, весьма красивый собой, в светло-зеленом мундире, с красными отворотами, в красных панталонах, в щегольской гренадерской шапке. Никогда я не забуду ни лица его, ни голоса, ни имени.

Это был капитан Палицын, Фанагорийского Гренадерского (если не ошибаюсь) полка.

Справка: Палицын 2-й Иван Иванович (1763-1814) – генерал-майор (12 декабря 1807 года). Родился в 1763 году в селе Ладоховка Красненского уезда Смоленской губернии, происходил из дворян, 1 января 1775 года поступил на военную службу сержантом Шлиссельбургского пехотного полка, 11 августа 1783 года переведён в лейб-гвардии Преображенский полк, принимал участие в русско-турецкой войне 1787-1791 годов, отличился при осаде и взятии крепости Килия, получил ранения в левую руку и ногу при штурме крепости Измаил, 1 января 1790 года награждён чином капитана с назначением в Алексопольский пехотный полк, 11 декабря 1790 года – майор.

28 мая 1800 года – полковник, 18 февраля 1801 года – командир Алексопольского мушкетёрского полка, участвовал в Средиземноморской экспедии 1805-1806 годов на остров Корфу (Corfu) и к Неаполю (Naples), 23 июня 1806 года – шеф Фанагорийского гренадёрского полка, 13 сентября 1806 года – шеф Орловского мушкетёрского полка, переименованного 19 октября 1810 года в 41-й егерский полк.

Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 годов, сражался при Браилове, Кюстенджи, под Шумлой и при Батине, 12 декабря 1807 года – генерал-майор, в ходе Отечественной войны 1812 года командовал 3-й бригадой (6-й и 41-й егерские полки) 12-й дивизии 7-го пехотного корпуса 2-й Западной армии, сражался под Салтановкой, Красном, при Смоленске и Бородино, где был тяжело контужен с параличом правых руки и ноги, 16 мая 1813 года отправлен в бессрочный отпуск для поправления здоровью и к активной службе более не вернулся.

Умер в селе Ладоховка 28 сентября 1814 года в возрасте 51 года. Награждён орденами Святого Георгия 4-го класса, Святого Владимира 3-й степени, Святой Анны 2-й степени с алмазами, крестом за Измаил и золотой шпагой «За храбрость».

«Он подошел к моей матушке, успокоил ее, изъявил сожаление, что она, из опасения его земляков, подверглась такой опасности; уверил, что никому, даже последнему мужику, солдаты его не сделают ни малейшей обиды; потом, обратясь к сестрам, сказал с улыбкой, что он сберег их ноты, фортепиано и гитары, и оставил их комнаты незанятыми, и наконец, увидев меня уже на коленях у матушки, взял на руки, поцеловал и спросил, хочу ли я с ним подружиться.

Видя, что появление его всех успокоило, я крепко обнял его за шею и сердечно расцеловал, отвечая, что хочу быть его другом, если он не убьет никого из нас.

"Я, дружок, тогда только убиваю, когда на меня нападают, и защищаю тех, кому нужна моя помощь".

Это сказано было не для меня, а для всех. "До дома еще далеко", сказал капитан дамам: "и вы не дойдете пешком.

Прошу покорно подождать, я помогу делу…" И капитан, посадив меня на колени матушки, удалился, оставив всех в удивлении и недоумении. Тогда так боялись русских, что матушка моя не верила, чтоб капитан был природный русский, и сказала:

"На счастье наше, это или поляк, или лифляндец, или курляндец! (albo Polak, albo Liflandczyk, albo Kurlandczyk)".

Впрочем, капитан Палицын весьма недурно говорил по-польски; он провел долгое время в Польше и, как после сказывал, имел искренних приятелей между поляками. Еще бы такому человеку не иметь приятелей!

Через полчаса возвратился капитан. За ним шестнадцать гренадер несли четыре носилки, наскоро сделанные из сучьев. Я не спускал глаз с солдат. Они имели ружье за плечами, на ремне, по-охотничьи.

Капитан просил дам (в том числе и пану Клару, которая была больна от испуга), сесть на носилки. Сперва матушка и сестры противились и отговаривались, но наконец согласились. Положили на носилки подушки; дамы сели; меня взял на руки саженный гренадер, с предлинными усами, и, по команде капитана: вперед! шествие двинулось. Шагах в пятидесяти, на небольшой площадке, стоял отряд.

"Песенника вперед!" сказал капитан, и часть солдат отделилась. Остальные солдаты, по одному, шли за нашим обозом, и мы весело пошли вперед, под звуки русских песен. Впервые услышал я тогда русские песни и солдатский хор; некоторые из тогдашних песен я после часто слышал, и они остались у меня в памяти.

Прибыв домой, матушка чрезвычайно удивилась, что капитан с поручиком заняли комнаты в гостином флигеле, не сдвинув даже стулья с места в нашем доме.

Явился наш управитель, и объявил, что по приказанию капитана он пригнал во двор скот и привел лошадей, и что капитан приказал только кормить солдат в деревне и давать им винную порцию, обещая, что все будет смирно и тихо, как в мирное время.

Приказчик промолвил, что он сам хотел ехать за ними, с известием, что в москалях Бог послал нам таких добрых людей, когда Иосель явился к капитану с известием о разбойниках, и капитан в ту же минуту собрал команду и отправился…

Матушка испросила у капитана позволение дать каждому солдату по рублю серебром и угостить на другой день всю роту во дворе, промолвив, что она надеется, что избавитель ее и всего нашего семейства не откажется разделять с нами стол и все, чем только она может с ним поделиться. Капитан согласился быть нашим гостем, и во все время своего квартирования в Маковищах проводил целый день в нашем семействе. Это был милый, образованный и добрый человек. Солдаты обожали его.

Хотя Иосель сказал, что отец мой приедет скоро домой, но он возвратился через неделю, к самому обеду, и, зная уже все случившееся, бросился в объятия капитана, со слезами благодарил его за благородное обхождение, покровительство и избавление нас от величайшей опасности. Отец любил жить весело: он тотчас послал приглашение к соседям, прося их приехать на несколько дней, с семействами, повеселиться, перед отъездом всего нашего семейства в Несвиж.

В этом городе велено ему было проживать, по его должности, и он не хотел расставаться со своим семейством, чтоб не подвергать нас снова подобным приключениям.

Наехало гостей множество, и как погода была теплая, то дамы поместились в комнатах, а мужчины, вместе с моим отцом, устроили себе жилище на гумне.

Привезли из Глуска музыку графа Юдицкого. Капитан Палицын, по просьбе отца моего, пригласил приятелей своих офицеров – и пошла пируха! Каждый день прогулки, большой обед, танцы, ужин, музыка, пение – и так пировали целую неделю.

Тут я увидел в первый раз так называемую лодку, представляемую русскими песенниками, увидел русскую пляску, и так полюбил лихих русских солдат, что не отходил от них, носил им водку, виноградное вино, булки, пироги, и давал даже деньги, выпрашивая у родителей.

За то и солдаты полюбили меня, и говорили пророчески: "этот будет наш!"

Я бросил все мои игрушки, и играл штыками и тесаками. В карманах у меня были пули, через плечо золотой шарф капитана Палицына. Через неделю он, после бала, продолжавшегося до утра, выступил с ротой в поход, в Слуцк, провожаемый с музыкой всем обществом, верст за пятнадцать, где приготовлен был завтрак на прощанье, а после него, на третий день, выехали мы в Несвиж.

Хотя Иосель сказал, что отец мой приедет скоро домой, но он возвратился через неделю, к самому обеду, и, зная уже все случившееся, бросился в объятия капитана, со слезами благодарил его за благородное обхождение, покровительство и избавление нас от величайшей опасности. Отец любил жить весело: он тотчас послал приглашение к соседям, прося их приехать на несколько дней, с семействами, повеселиться, перед отъездом всего нашего семейства в Несвиж.

Дом наш сделался местом собраний всех русских офицеров и всех семейств, съехавшихся в Несвиж, для избежания опасностей от мародеров, и почти каждый вечер у нас занимались музыкой и танцами, и играли в карты.

Страшно вспомнить об этой игре!

Червонцы ставили на карту не счетом, а мерой – стаканами!

В офицерских квартирах, как рассказывал отец мой, играли также на вещи: на жемчуг, алмазы, серебряную и золотую посуду, часы, перстни, серьги, драгоценное оружие и конскую сбрую.

Шайки Варшавских и Виленских шулеров разъезжали из одного штаба русских войск в другой штаб, и прибирали к рукам добычу. Многие игроки сделались богачами, хотя и с переломанными костями, без глаза или без зубов; некоторые лишились жизни за карточным столом.

Тогда на все смотрели сквозь пальцы! Благоразумнее всех поступали русские офицеры из немцев: они отправили свои сокровища домой, потом накупили мыз в Лифляндии и Эстляндии и, вошед бедняками в службу, оставили детям богатое наследство. Большая часть русских, что нажили в Польше, то в ней и прожили. Славянская кровь! Почти то же было и с поляками в России, во время Самозванцев, с той разницей, что поляки проигрывали своим и чужеплеменникам.

Летом 1795 года началось окончательное присоединение бывшей Литвы, Больший и Подоли к России. Генерал-губернатором в Литве был генерал-аншеф князь Репнин, прежний посол при польском Короле, или правильнее, правитель всей Польши; минским губернатором назначен был генерал-поручик Тутолмин.

Главная квартира дивизии войск, занимавших частей Литвы, прилежащую к Белоруссии, переведена в город Минск, и начальство над этой дивизией поручено генералу Денисову.

Повсюду стали приводить к присяге дворянство, духовенство и мещан всех исповеданий, и в конце июня обнародован генералом Тутолминым знаменитый манифест императрицы Екатерины II, подтверждающий все права и привилегии, которыми эти области пользовались прежде.

В новоучрежденных губерниях, вместо прежних воеводств, вводили русское управление, оставляя прежний порядок касательно избирательных мест, но только в казенных местах и по полицейской части определяли русских чиновников, и когда, 12/24 октября 1795 года, между тремя державами решено было разделить между собой бывшую Польшу – в провинциях, присоединенных к России, уже введено было новое устройство и принесена присяга, хотя Король польский, проживавший в Гродне, подписал акт отречения от престола только 13/25 ноября того же года.

При введении нового порядка вещей обязанности отца моего по званию Военно-гражданского комиссара кончились: он отправился в Минск, для сдачи отчетов генералу Тутолмину, а семейство наше возвратилось в деревн

Учеба в Сухопутном корпусе

«До января 1797 года Сухопутный шляхетный кадетский корпус разделялся на пять возрастов, по старшинству лет, считая с пятого возраста. В четырех возрастах за поведением кадетов смотрели офицеры и гувернеры, а в первом возрасте гувернантки (или, как мы называли, мадам) и няньки.

Только родовые дворяне принимались в кадеты, для которых при выпуске из корпуса открыты были все пути государственной службы.

Воспитанники не из родовых дворян, а из обер-офицерских и детей священников, иностранцев, и т.п., поступали в гимназисты, которых было по несколько в каждом возрасте.

Только два старшие возраста имели военные мундиры, а прочие носили французские кафтаны, короткое исподнее платье, чулки и башмаки. Военным экзерцициям старшие кадеты обучались только в лагерное время.

Граф Федор Евставьевич Ангальт, родственник императрицы Екатерины II, генерал-аншеф и генерал-адъютант, не покорил для России новых областей, не взял приступом городов, не выиграл генеральных сражений, не составил великих планов для государственного управления, но будет жить в истории вместе с героями и великими мужами, – приобрел себе бессмертие одной чистой любовью к человечеству!

Какой великий урок для гражданских обществ, какое унижение для честолюбцев, эгоистов и интригантов, какое торжество для добродетели! Граф Ангальт управлял корпусом только семь лет с половиной (от 8 ноября 1786 до 24 мая 1794 года), и в это короткое время управления незначительной отраслью администрации, в сравнении с другими важными частями государственного состава, приобрел бессмертную славу, между тем, как многие из его современников важных, сильных, могущественных – забыты в могиле!

Сколько было кадет, столько было сердец, любивших и чтивших его, как нежного отца, как благодетеля, как попечительного наставника и друга. …

Корпус подобно сосуду, в котором хранилось драгоценное благовоние, еще благоухал прежним ароматом. В рекреационной зале еще стояли бюсты великих мужей, которых жизнь и подвиги толковал граф Ангальт кадетам, возбуждая в них идеи славы и величия; еще каменная стена, вокруг корпусного сада, красовался эмблематическими изображениями, поучительными изречениями, афорисмами, нравственными правилами мудрецов, и эпохи важнейших событий в мире были начертаны хронологически, для пособия памяти.

Довольно было выучить наизусть все написанное на этой стене, чтоб просветить разум и смягчить сердце юноши.

В последствии корпус составлял батальон из четырех мушкетерских и одной гренадерской роты, и при батальоне было малолетнее отделение (прежний первый возраст). Кадеты ротные носили уже мундиры, по общему образцу, и пудрились при парадной форме. Малолетное отделение сохраняло прежние французские кафтаны (коричневого цвета), а дома малолетные кадеты носили куртки и шаровары.

Bсe новыя учреждения и преобразования начались еще при императрице Екатерины II, во время Директорства Генерал-поручика Михаила Ларионовича Голенищева-Кутузова (бывшего потом Светлейшим князем Смоленским и Фельдмаршалом).

После Графа Ферзена управлял временно корпусом Генерал-майор Андреевский, до марта 1799 года, а в это время назначен директором генерал от Инфантерии граф Матвей Иванович Ламсдорф.

При Андреевском и Ламсдорфе не было больших перемен, и все оставалось на основании порядка, введенного М.Л.Кутузовым.

В малолетном отделении не было ничего военного: это был пансион, управляемый женщинами. Малолетное отделение разделено было на камеры (chambre), и в каждой камере была особая надзирательница, а над всем отделением главная инспекторша (inspectrice), мадам Бартольде меня отдали к самой нежной, к самой ласковой, добродушной надзирательнице, мадам Боньот.

Я пользовался полною свободою и в родительском доме; и у Кукевича, а тут вдруг попал в клетку! Надлежало есть, пить, спать, играть и учиться не по охоте, а по приказанию, в назначенные часы.