Владимир Маканин
На первом дыхании (сборник)

Если птичек в счет не брать, то было тихо. Я стоял и просто смотрел на часовенку. А она смотрела на меня.

Глава 5

В Брянске дядька завел свою обычную песню:

– Кто ты есть? Есть у тебя квартира? Сколько ты получаешь?

Я уже жалел, что приехал. Дядька был из тех, с кем можно говорить только по междугородному телефону за счет вызываемого.

– Запомни! – изрекал он, а я слушал. Потому что он был брат моего отца, притом старший брат. С претензиями на главу рода или клана. Дескать, родичи должны держаться вместе. Друг другу помогать. Писать письма. Устраивать племяшей. И так далее. Я бы в жизни к нему не заехал. Матушка умоляла.

Он изрекал:

– Запомни. Кто не умеет добиваться положения или хотя бы денег на первом своем дыхании, тот уже никогда этому не научится.

Я запомнил.

– Человек, когда он уже на втором дыхании, способен только затыкать прорехи и дыры. И не жизнь у него, а затыкание дыр. Лишь бы не потонуть.

Меня он считал самой паршивой и самой дрянной овцой в столь многочисленном и сильном (все это в будущем!) клане Чагиных.

– Где ты живешь?

Дядька выглядел, как и должен выглядеть всякий солидный человек в очках с золотыми ободочками. И плюс – могучий физически. Курит дорогие сигареты. Носит узкие брюки. Не дурак. Но считает себя совсем уж умницей. Пишет лаконичные поучающие письма родичам. Иногда пишет и в газету.

– Где ты живешь? В Москве? В Киеве? В Ленинграде?.. Ах, в Кукуевске!

Это он иронизировал.

– Даже выговорить неприлично, – улыбался он.

Я сидел с набитым ртом и молчал. Я решил, что хотя бы наемся у него до отвала.

– Ты знаешь, что приходит человеку в голову, когда он слышит название – Кукуевск?

Я кивнул. Я поддакивал. Я совсем не хотел выступать в роли честного парня, презирающего блага и деньги. Мне эта роль уже надоела. Слишком она худосочная и серенькая. Для телевидения. И потому я продуманно набивал рот и только поддакивал. Я хотел спокойно поесть. И ссора возникла случайно – сама собой. Наевшись, я посетил уборную, а когда выходил, по инерции, в духе обычной моей шутовской болтовни спросил, тыча пальцем в рулон туалетной бумаги:

– Дядь, а бумагу из общественного туалета берут на первом дыхании? Или уже на втором?

Глупо, конечно. Тем более что он нигде никогда и ничего не брал.

Он прямо-таки взвыл:

– Меня?.. Меня назвать вором?

В глазах его выступили слезы. Вот уж было неожиданно. Такой сильный человек.

– Вон!.. Я и матери напишу, что я тебя, подлеца, выгнал! – И он меня выгнал.

* * *

Без билета мне, разумеется, не удалось уехать в Москву с первым же поездом. И с третьим тоже не удалось. Так что время было. На последние копейки я заказал междугородный с матушкой. Брянск связали с Южным Уралом за какие-то двадцать минут.

– Мама!.. Да, я из Брянска. Уже был у дяди. Все хорошо. Все отлично. Я уже возвращаюсь – я на вокзале.

В разгар нашего родственного воркованья я сказал:

– Мамочка, вот еще что. Дядя пришлет большое письмо на твой адрес. Это письмо мне. Там дядины мысли о том, как жить. У нас с ним был большой и серьезный разговор. Ты это письмо вложи в новый конверт и перешли мне в Кукуевск. Хорошо?

– Хорошо, Олег.

Матушка была счастлива. Оттого, что я хоть раз поладил с дядей. Поговорил с ним по душам.

Она даже вздыхала не так часто. Хотя, конечно, вздохнула:

– Значит, не заедешь? (Раз уж просишь переслать письмо.)

– Не знаю, мама. Посмотрим…

А потом я добавил:

– И не вскрывай письмо, хорошо? Там есть, как бы это тебе сказать… чисто мужские выражения.

– Бога ради, Олег. Если письмо не мне, я и не вскрою.

– Правильно, мама.

Она даже приобиделась:

– Будто ты меня не знаешь.

– Знаю, мамочка, знаю… И целую тебя. Нас прерывают.

Я ее любил. И не хотел огорчать. Главное – это беречь нервы близких тебе людей. Иначе они тебя съедят.

Но нас не прервали – забыли прервать.

– Значит, ты сейчас в Москве? – начала спрашивать матушка все заново.

– Да. В командировке.

– На месяц?

– Да.

– Много работы, Олежек?

– Не очень – как видишь, я сумел урвать денек-другой и смотаться в Брянск к дядьке. Брянск великолепен! А река! Когда идешь по…

– А в Москве ты живешь в гостинице? (Она в третий раз это спрашивала.)

– Конечно.

– А почему же там нет телефона? (Тоже в третий раз.)

– Я же объяснил, мама, – в гостинице идет ремонт.

Она глубоко вздохнула. Заплакала:

– В Кукуевске трудно работать – да, сынок?

– Нормально, мама.

– Олежек, ты не работай слишком много. Не переутомляйся.

– Хорошо, мама.

Она робко спросила, в чем цель моей командировки. Я ответил – целей несколько. Научных. Конкретных. Но, если говорить вообще, командировка расширяет кругозор…

– Ты у меня толковый, Олежка. Я тобой горжусь.

– Ну-ну, мама, – скромно остановил ее я.

– И молодой Василий тобой гордится. (Это мой двоюродный братец.)

– Уже в десятом классе?

– Да. Во всем тебе подражает. И в тот же институт поступать хочет. Узнал, что ты кофе любишь, – тоже теперь увлекается. Кофе не вредно ему?

– Пусть пьет, – во мне вдруг прорезался педагог, – но только в меру, в меру! Все хорошо в меру, мама!

– Он очень часто заходит к нам. Книги твои берет.

– Но он не сдает их в букинистическом?

– Бог с тобой, Олежек! Он скромный мальчик – вылитый ты… Когда в другой раз позвонишь, он хотел бы с тобой поговорить – мальчик мечтает о разговоре…

– Хорошо.

– Ты вечерами будешь звонить или по утрам?

– Не знаю.

– Он так будет рад. Он во всем подражает тебе. Даже в походке. Ты для него идеал… – На слове «идеал» нас прервали.

* * *

Я приехал в Москву и первым делом кинулся к Игорю Петрову. Узнать о Гальке – вышла ли она, наконец, из транса и ходит ли уже на работу? Но Игоря не было. В дверях, ожидая, торчала записка. Мне.

«Олег, привет. Галя попала под машину, когда переходила дорогу, – чистая случайность, никто не виноват. Галя в нашей больнице. Предстоит операция. Игорь Петров».

Шумела вода – кто-то наполнял ванну, соблюдая график коммунального жилья. А из комнаты непросыхавшего доносилось прежнее. Будто он и не прекращал петь.

 
А в терем тот высокий
Нет ходу никому…
 

Я примчался в больницу. Туда, понятно, не пускали. Не помню, чтоб меня сразу пустили туда, куда я очень хотел. В дверях стоял громадный медбрат. Руки – как у меня ноги. Спрашивал пропуск. Или допуск.

Плащ я временно возле него и оставил: «забыл» на стуле. Это надежно.

Я присматривался – ходил и ходил вокруг здания больницы. В Москве уже здорово похолодало. Осень – это осень. И потому окна закрыты. Жива, и хорошо, думал я. Главное, что жива. Могло быть хуже. Могло быть просто темное пятно.

Я высмотрел открытую створку окна. Оттуда валил пар. Я подошел ближе – кухня. И вроде бы ни души. Я мигом подтянул тело, протиснулся – и был уже на кухне. У плиты. Я вышел в коридор. Я знал, что Галька в одиннадцатом отделении. И что нужно на третий этаж.

Люблю удачу. Потому что только через нее постигаешь, что одарен фантазией. Когда я сунулся на третий этаж, меня погнали, и довольно грубо. А на втором меня осенило свыше. Врач, совсем молоденький, стоял у окна в коридоре – он мог быть мной, а я им, разве нет? Он смотрел в окно, в сторону морга. А может, принюхивался к запахам кухни. Не знаю.

– Послушайте, – сказал я с укоризной, – опять на вас грязный халат.

Он обернулся и захлопал глазами.

– Вы же врач, – продолжал я. – Сами должны об этом помнить, а не я вас одергивать.

– Что?

– Снимайте-ка ваш комбинезон. Халат, халат я имею в виду. Давайте сюда.

Он быстро и послушно снял халат. Отдал мне. Я взял и мигом удрал на третий.

Меня беспокоило лишь одно – близость этажей. Хорошо было бы провернуть то же самое где-нибудь на шестом. Но ведь идея захватила меня мгновенно, не до тонкостей было. И потом, удача есть удача. На нее не пеняй.

* * *

Я прошел коридором – и в палату. Женщины. Четверо. Одна из них тут же предупредила, чтоб я говорил шепотом.

– Я только гляну.

– Я ведь не против. Но могут зашуметь сестры, – пояснила она.

Галька спала.

– Ей укол наркотика сделали. Спит.

Лицо было чистое. Ни царапины. Остальное под простыней. Не видно.

– А почему тянут с операцией?

– Анализы делают. Снимки делают.

И тут меня вытурили. Влетела старшая медсестра – и за рукав, и тянет. А когда мы (она, мой рукав, а затем я) оказались за дверью, она в крик:

– У нас нет посещений. Я вот узнаю, кто это вам выдал халат!

Я молчал. Я в гневе ушел. Но не совсем. Поболтавшись на лестничных клетках, я тут же вернулся.

Я зашел в ординаторскую. К врачу. Он уделил мне ровно пять минут. Он сказал, что жизнь вне опасности. Но после операции предстоит длительное лечение. Полное восстановление организма может произойти, а может, и нет. Неизвестно.

– Что ей нужно? – спросил я.

Ответ был лаконичен:

– Гранатовый сок. Икра. Фрукты.

– Ого! – Я даже растерялся. Это ж какие деньги. И уже конец октября. Скоро снег выпадет.

Я спустился вниз, надел плащ прямо на халат и вышел из больницы. Я шел куда глаза глядят.

«Это несправедливо», – бормотал я самому себе. И думал, какая она сейчас там под белой простыней. Это несправедливо. Это они специально сделали. Они наскочили на нее машиной, хотя прекрасно знали, что я приехал, чтоб ее увезти. Они сделали мне это, как делают пакость. Чтоб я согнулся. И чтоб заблеял. Чтоб стал жалконький и тихий. Они знали, что ничем другим меня не подденешь. Суки.

Я говорил – «они» такие, «они» сякие. Я прекрасно знал, что никакие «они» не существовали и не существуют. Но так мне было легче. «Они» – это случай, судьба, удача и тому подобное.

* * *

Я очнулся, когда понял, что спешу – спешу к той длинной и высокой коробке в двадцать этажей, которая вся в клеточку – из пластика, стекла и металла.

Там, в комнатушке на восьмом этаже, сидел лишь тощий подхалим. Один-одинешенек. Тот, что болезненный и кашляющий. Симпатичный. Подхалимом он, разумеется, не был, это уж я так. Для словца. Он был представитель нашей фирмы. Вот именно. И с ним вполне можно было ладить.

– Громышев скоро придет? – спросил я, здороваясь и усаживаясь на стул.

– Алексей Иваныч не придет. Алексей Иваныч уже улетел.

Это была неожиданность.

– Ты хотел с ним поговорить, Олег?

– Хотел.

– К сожалению, он уже…

– Но если его нет, я буду говорить с вами.

И я сказал, что я согласен ехать в кукуевские степи. Согласен вернуться к Громышеву. Более того: я еду туда не один, а с невестой. Два специалиста сразу.

– Олег, да ты просто умница! – вскрикнул болезненный и худой представитель нашей фирмы. Он даже зардел. Его лицо пошло пятнами.

– Но… – сказал я.

И сделал дополнительное сообщение. Сказал, что моя невеста, к сожалению, попала на днях под машину. Для жизни опасности нет. Но нужен гранатовый сок. Икра. Фрукты. Все это должен оплатить Громышев (или его представитель в Москве – мне все равно), если он действительно хочет, чтоб мы к нему поехали работать.

Тощий представитель сразу же стал печальным. Он был хороший человек. И добрый. И делался печальным, если вдруг замечал, что мир не так же прост и честен, как годовалый ребенок.

– Эх, Олег, – вздохнул он.

– Колеблетесь. А Громышев согласился бы.

– Эх, Олег. Может, Алексей Иваныч и согласился бы – не спорю. Но он бы засомневался: хочет ли действительно девушка ехать с тобой. У тебя очень горячая голова, Олег.

– Вы что же, мне не верите?

Он молчал. Смотрел в сторону. Это был деликатный, порядочный человек. Он всегда был такой.

– Но послушайте, Кирилл Сергеевич.

А он молчал. Затем, глядя куда-то в сторону, тихо прошелестел:

– Знаешь, что сказал Алексей Иваныч, уезжая?

– Что?

– Он сказал, что Олег Чагин под тем или иным предлогом обязательно придет просить денег. И наказал: Олегу Чагину – ни копейки.

– Но, Кирилл Сергеевич. Вот вам телефон ее лечащего врача. Позвоните сами и убедитесь.

Он скосил глаза на бумажку с номером телефона. Такие, как он, не выдерживают жесткой игры. Он весь сгорбился, увял. И выписал мне пятьдесят рублей.

– Что? – взвился я. – Это только на икру и фрукты. А на гранатовый сок?

– Олег, мы не миллионеры. Ты сам знаешь, как у нас туго сейчас.

– Жмоты!.. Скряги!.. Я три года на вас батрачил!

И тут случилось неожиданное. Я сорвался. Со мной всякое бывало, но не такое. Нет, сначала я все-таки сдержался. Я даже получил в кассе пятьдесят рублей (в общем-то, это не мелочь). А затем я вернулся к нему. Я весь дрожал от ярости.

– Жмоты! Жмоты! Жмоты!

Я бранился страшными словами. И вдруг оказавшейся под рукой пепельницей – на столике у входа – я запустил в зеркало. Зеркало – вдребезги. Громадное стекло три на два обрушилось вниз стеклянным водопадом. Я кинулся бежать.

А ведь с ним можно было ладить. Он бы и в другой раз помог. Пятьдесят рублей не валяются. Нервы. Я шел по улице и думал, какая это хитрая вещь – психика. Оказывается, после той записки в двери, ждавшей меня, я только сейчас понял, что жизнь Гальки вне опасности и что она будет жить долго и, может быть, счастливо. Мозг мой давно принял этот факт, а психика только что. Дошло.

Я пришел к Игорю Петрову. Он что-то мямлил, молчал, не смотрел в глаза, а я как раз был настроен поговорить.

– Понимаешь, – объяснял я, – денег я больше у них не добуду. Это ясно. А работу нужно найти такую, чтоб они не узнали.

Я был распален:

– Я не могу рисковать. Мне надо найти что-то очень надежное.

– Н-да.

– Честно говоря, я даже не представляю, как я могу заработать в Москве на икру и гранаты. Ведь у меня плюс ко всему – вопрос ночлега! Неужели снимать комнату?!

Я был распален. А он молчал. Что касается денег, он уже дал мне сорок рублей. Более того, дал безвозмездно. Так сказать, для Гальки. Но я никак не мог понять выражение его голубых глаз, когда я упоминал о ночлеге. Если нет – то так и скажи.

И он сказал:

– Видишь ли, – выдавил он наконец. – Пойми меня. Я, Олег, кажется, здорово влюбился.

Я присвистнул – в Вику Журавлеву. Вот это номер. Вот это Вика. Мертвая хватка современной женщины. Милый льняной коми был уже проглочен. На полпути к желудку.

– Вика?! Ха! – но я только весело улыбнулся. Дескать, ого! Я, конечно, знал о кой-каких недостатках Вики. Но, в общем, с чужих слов. И не стал ему говорить. Может, для него лучше Вики нет никого на свете. К тому же у меня был опыт. Когда-то я искренне рассказал другу, что думал и знал о его любимой. Он искренне рассказал ей. Она искренне двинула меня половником, когда разливала суп. По черепу. Сверху. Без предупреждения.

– Так, так. – И я посмотрел Игорю Петрову в глаза. – Значит, Вика уже здесь поселилась. Или она приходящая?

– Олег, – сурово было сказано в ответ, – мы с тобой рассоримся.

– Так, так. – И я поджал язык, потому что поджать язык мне только и оставалось. Я в последний раз оглядел милую комнатку, на которую, честно говоря, я так надеялся. И на которую Вика Журавлева уже наложила свою мягкую лапку. Пантера. Меня здесь не было всего неделю. Свято место пусто не бывает.

* * *

Я потащился к Бученкову. Там была Вика, зато здесь была теща. Но ведь человек всегда надеется, и я тоже надеялся. Правда, недолго. Когда теща мне открыла, я сразу понял, что останусь и переночую здесь, только если ее задушу.

– Я не собираюсь у вас ночевать, – заявил я с ходу.

– Неужели?

– Пустите же меня внутрь. Не знаю, как с вашей стороны порога, а с моей очень холодно. Где Андрей?

Бученков как раз появился. Стоял в дверях, натягивал штаны. Вздремнул после работы.

Мы прошли на кухню. И я рассказал ему, что стряслось с Галькой. Лицо Бученкова стало темным – он даже одеревенел. Сидел как неживой. Он очень меня любил.

– Из-за меня, – добавил я. – Наверняка это с ней стряслось из-за меня.

– Понимаю.

– Такие вот дела.

– Может, тебе уехать к Громышеву, – сказал он. – Может, это как перст указующий. Как сигнал.

– Уехать?.. Я уеду, а она больна?

– Когда ты три года назад уехал в степи, она тоже была больна.

Я промолчал. Это была правда. Горькая правда, такая, что лучше б не вспоминать. Но ведь себя до конца не знаешь. Тогда я многого не знал о себе. Сейчас я уже знал больше и куда больше любил ее. Это ведь тоже правда.

– Тогда ее болезнь тебя мало заботила. Тогда тебя вообще мало что заботило.

– Ну а теперь заботит больше, – огрызнулся я.

Мы сменили тему. Мы поговорили о нас, о наших проказах в институте – дела давно минувших дней. Я проказничал, а ему влетало. И все равно он меня любил. Он был из таких. Из тех, кто никак не может найти дополнительного приработка.

– …Не устроился на полставки?

– Нет.

– Почему? Сейчас все это делают.

– Не умею. – И он выдал серию вздохов.

– А деньги собираются? (Они копили на кооператив, чтоб уйти подальше от ласки и от лап тещи.)

– Нет.

– Так тебе и надо.

– И когда мы от нее избавимся!

– Терпи, казак, – сказал я. – Но, если хочешь, давай ее задушим. Мне еще в дверях это в голову пришло.

Помолчали. Однако ночевать было негде, и в голове у меня настойчиво вертелся номер телефона. Обращайся к ним в последнюю очередь, говорила матушка. У них доброта, у нас гордость. И так далее. Но я решил счесть это противопоставление за предрассудок, тем более что люди действительно были добрые.

Я набрал их номер.

– Алло.

Бученков в это время уговаривал тещу усадить меня за стол. То есть ужинать. И клялся ей, что ночевать я не собираюсь.

– Алло. Кто это?

Это были не сами родичи – это был их сытенький сын. Сынуля.

– Слушай, ты, – я с этим холеным балбесом никогда не церемонился, – мать и отец обещали меня прописать, ты это знаешь?

– Слышал.

– Но прописка мне уже не нужна. А еще они обещали, что я буду жить у них. Когда они уедут за кордон.

– Опоздал. У них живу я.

– Они уже уехали?

– Уехали.

Ну, ясно. Ему же тесно в своей однокомнатной квартире. Вдруг придут гости, человек десять? Неужели же ему, бедняжке, тесниться с ними, как в собачьей будке. Как в джонке.

– Но они мне обещали, – накапливал я позиционное преимущество.

– Мало ли что.

– Тогда я буду жить у тебя.

И от неожиданности он не нашел что сказать. Уж если жлоб, скажи, что ты оставил свою квартиру приятелю. Или еще что-нибудь сочини. Но он не сочинил, он просто страдал на том конце провода. Он был и жлоб, и тупица одновременно.

– Если не дашь мне свой ключ, я напишу через посольство отцу и матери. И о том, что ты к ним переселился, тоже упомяну.

– Ладно, – согласился он. – Приезжай.

– Я приеду через час.

– Сегодня?.. Разве тебе негде ночевать?

Он спрашивал. Он интересовался. Он, оказывается, мог рассуждать. Он был на год старше меня, в свои двадцать шесть лет все еще учился в вузе и все никак не мог окончить. Уже десять лет учился, притом ничем не болея и, уж само собой, нигде не работая. В вузике, как говорил он. Крепкий такой Сынуля. Прелесть.

Ужинали в полном составе: Бученков, его измученная сонная жена, его теща и я. И маленький Бученков поодаль в коляске. Жена Андрюхи пыталась сказать мне что-то приятное. Дескать, знаю заочно. Дескать, Андрей говорил о вас много хорошего. И тому подобное. Она хотела быть милой, но ее прямо-таки душил сон. Устает и не высыпается.

Бученков пошел меня проводить. Он спросил:

– Значит, ты будешь ждать, пока Галька выздоровеет?

– Конечно.

Он вздохнул. Скомкал там, в себе, какие-то слова. Потом все-таки решился:

– Олег, ты приходи. Если что, тебя здесь все-таки покормят. Со скрипом, но покормят.

– Ладно.

– Ты смотри на тещу как на комический элемент.

– Я так и смотрю. – Я засмеялся. – Ты сам так смотри.

Он обрадовался поддержке. Вдруг ожил.

– Знаешь, что ей больше всего в тебе не нравится?

– Ну?

– Ты много кладешь в чай сахара.

* * *

Сынуля меня не впустил. Он стоял в дверях.

– Держи. – И протянул ключ.

Из квартиры слышалась музыка. И девчачьи взвизги. Разговор получился короткий и жесткий. Он так же любил меня, как и я его.

– Отец и мать уехали месяца на три.

– Значит, и я к тебе въеду месяца на три.

Он сказал:

– Только смотри, чтоб было чисто. Чтоб ни пятнышка на обоях. Понял?

Прежде чем захлопнуть дверь, он некоторое время держал ее приоткрытой. Он считал, что мне очень хочется выпить и порезвиться в их милой компании. И он меня дразнил.

А я был измотан перенасыщенным днем. Я даже не сумел сказать ему какой-нибудь пакости. Насчет его милой компании.

Я добрался до квартиры, ключ от которой был у меня в руках. Я даже ее не оглядел. Сразу уснул.

Глава 6

С утра я пошел на базар – две остановки метро и еще трамвайчиком. Рынок был дорогой. Но хороший: все в наличии.

За гранаты я заплатил безбожно много, но я был к этому готов. Я знал, что такое гранаты, когда вот-вот выпадет снег. У меня болел товарищ еще во времена студенчества. Бученков. И дело тоже было почти зимой. Так что с фруктами я был накоротке.

Я нацелился на одного симпатичного кавказца, но просчитался. Я хотел, чтоб фрукты были регулярно. По дружбе. Я хотел именно подружиться, потому что я не из тех, кто относится к рыночникам с презрением. Рынок – это тоже труд. И труд тяжелый.

Но дружбы не получилось. Кавказец оказался новичком. Он первый раз приехал в Москву. И быстро замерз. И, кажется, меня боялся.

– Холодно, – говорил он. – Очень холодно.

Я постоял около него. Он был мне симпатичен.

– И больше ты не приедешь? Я бы только у тебя покупал.

– Нет. Холодно. Очень холодно.

Погода действительно была будь здоров. Ядреная. Вот-вот разродится снегом. На кавказце была кепка с аэродром. На уши было больно смотреть.

– Ну, до свиданья, – сказал я.

– До свиданья, друг. Холодно. Очень холодно.

* * *

Я отнес Гальке фрукты и икру, которую тоже добыл. Я сделал передачу. А сам внутрь не пошел, потому что не хотел риска. Халат я носил под плащом, и он стал слишком грязным.

Вернувшись, я подбил бабки. Подвел итоги. Попросту говоря, сосчитал деньги и понял, что их мало.

В квартире Сынули телефона не было. Я вышел к автомату. И начал обзванивать всю Москву по цепочке. Звонил и, когда получал отказ, просил совета. И они мне советовали ткнуться в такое-то учреждение, давали номер телефона. Ах так. Большое спасибо… И снова звонил. Я искал работу. Такую работу, чтоб временно, потому что прописки у меня не было.

Я знал, что такую работу найти непросто. Но я взял себе за правило звонить по организациям каждый день. Что бы ни случилось. При любой погоде и в любом настроении.

Вечером я стирал халат. Впервые мне стало грустно. Я проголодался, но у Сынули на кухне, разумеется, ничего для меня не осталось. Даже макарон не было, хоть шаром покати. Что такое квартира холостяка, я знал наперед. Телевизор и холод собачий. И грецкий орех в пыли под диваном, гнилой, конечно… Ладно, не гневи Бога, сказал я себе. Не гневи. Ты имеешь жилье. Ты мог его не иметь.

* * *

Ночью я проснулся – нервы. Покурил, чтоб унять голод. Глядел в потолок и прикидывал: не беда. Операция – значит операция. Ничего не поделаешь. А потом – Галька выздоравливает. Я уже не упускаю ее ни на минуту, ни на шаг. И мы вместе едем в степи. Года на два. И когда она беременеет, возвращаемся в Москву рожать. Все правильно… А сейчас надо уснуть.

Но уснул не сразу. Раскочегарил воображение. Да и лежать было жестко.

* * *

Пройти я прошел. Халат мой сверкал ангельской белизной. Но по этажу с самым свирепым видом носилась старшая медсестра, и к палате я подойти не рискнул. Пришлось околачиваться в конце коридора. У дальнего окна.

Я увидел двух женщин и поманил их к себе. Они тут же подошли. Из ее палаты.

– Как хорошо, что вы гранаты достали, – сказала одна.

– Это ж самый гемоглобин. То, что требуется. Галя морщится, но пьет, – сказала вторая.

А первая пояснила:

– Мы давим ей из зерен сок. Пить гораздо легче, чем есть.

– Я и вам куплю, – сказал я, моментально загораясь и чувствуя, что я добрый и что я все могу.

– Не надо. Что вы!

– Куплю.

– А знаете, Галя ведь ничегошеньки не ела. А утром вдруг взяла икорки и на хлеб мажет…

– У нее всегда был хороший вкус.

Они засмеялись.

– Ой! – вскрикнула одна. – Врач.

– Гальке кланяйтесь.

– Да, да. Обязательно.

Они убежали.

Сначала он показался в глубине коридора, а теперь проходил мимо меня. Хирург. Он же – их лечащий врач.

Я рассматривал человека, который будет оперировать Гальку. Потому что оперировать будет именно он – это мне уже сказали. Я рассматривал его боязливо и с некоторой долей мистики. Лет тридцати. Молодой. Длинный и, видно, застенчивый. И шел как-то боком. Руки, конечно, как у громилы. Здоровенные. И русые небольшие усы. Усач.

Через час я наконец решился. Вошел. Галька увидела меня – я сел, – глаза ее стали наполняться слезами.

Я сидел совсем близко. Мне было не по себе. Я опять подумал, что отчасти из-за меня ее сшибло. Потому что из-за меня она была нервная, там, на дороге, рассеянная была.

Она протянула руку. Достала до моей головы – погладила. Губы ее подрагивали.

– Боюсь, – сказала она. Очень тихо сказала. Об операции. Рука у нее была ласковая и совершенно обессиленная. – Боюсь, – повторила она. И по щекам текли слезы.

Я еле вынес все это. Я ушел и, переходя дорогу за больницей, сам едва не попал под автобус. Скрипнули тормоза, я хотел отскочить – и не смог, не получилось. Колесом мне переехало ботинок. Самый носок. Ботинку хоть бы что, выдержал перегрузки и не поморщился. Дома я увидел, что большой палец ноги стал синим и огромным. Но обошлось.

* * *

У меня уже не хватало сил ждать.

Район, где я теперь обитал, был для меня незнакомый – на углу булочная. И там же кондитерский отдел. И там же продавщица Зина.

Сесть, конечно, негде, только столики. Но кофе отменный. Зина присматривалась ко мне, как ко всякому новенькому. А на меня как раз нашло нечто – волна вежливости и какой-то особой предупредительности. Я сам по себе не был таким вежливым. Но мог быть таким. Обычно это вдруг находило на меня. Как грусть. Или как радость.

– Люблю вежливых молодых людей, – отметила вслух Зина, убирая чашки.

Это было персонально мне, и избалован я таким словом не был. Я даже порозовел. А она улыбнулась, как одержавшая крупную победу.

Было ей лет тридцать, лет на пять меня старше. Толстушка. И к этому в придачу невысокий рост. Кубик. И было видно, что она из тех, кому в жизни везет не очень. А любви хочется. Очень.

Тем же вечером мы столкнулись с ней на углу. Неумышленно. Я подумал, не пригласить ли ее послушать музыку – у меня, то есть у Сынули, был проигрыватель (был и магнитофон, но его он уволок на квартиру к маме и папе). Однако я колебался, приглашать или не приглашать. Что-то меня покалывало. Все-таки Галька. Все-таки операция.

И тогда она сказала:

– Проводи меня.

А я спросил, как ее зовут.

– Зина.

Ехать было далеко – час электричкой. Но Зина с самого начала поинтересовалась, есть ли у меня время. И я ответил: конечно. Конечно есть. Тут был оттенок и вежливости, и щедрости. Той щедрости, что отлично уживается с собственной бездомностью.

Электричка свое дело сделала. Высоченные московские дома (я их тогда звал «грибами»), толпы людей, шум – все осталось позади. Мы были в пригороде.

– Как тихо! – вырвалось у меня.

Зина сказала:

– А в тех домишках я живу.

– А это что?

– Парк. Или лес. Как хочешь, так и зови.

В глубине леса замаячила решетка – танцплощадка. И музыка. Все честь честью. До чего ж ты хороша, сероглазая, – такая песня. Над площадкой раскачивались лампочки. Были прикреплены прямо к соснам. Поэтично. Это и было то самое место, которого Зина до смерти боялась.

– Хулиганов много. А мне как раз мимо проходить.

Я выпятил грудь и надулся. Я не боялся.

– Потанцуем, – сказал я.

– Что ты!

– А чего?

Мы ринулись в водоворот – мы танцевали, и я гордо поглядывал по сторонам. Трум-бум-бум-американо, – орала пластинка, такая песня. На лице Зины была счастливая улыбка. Ей нравилось. А здоровенную сумку, которую она таскала на работу и обратно, она сумела пристроить в будочке, где крутили пластинки. Сначала мы так и танцевали с сумкой. Получалось как бы втроем.

Если пластинка попадалась дурацкая, мы просто стояли.

* * *

– Здравствуй, – кивнула Зина какому-то парню через мое плечо. Затем другому: – Привет, Юрка! – Затем двум вертящимся девчонкам, шер с машер: – Привет!

Свой человек – всех знает. И ясное дело, ее скоро пригласили танцевать. Увели на время.

А ко мне подошел малый:

– Убирался бы ты туда, откуда приехал.

– Ну-ну! – сказал я, наезжая на него плечом.

Мы перебрасывались словечками. Пока как по нотам. А тут случилось неожиданное.

– Друг, – зашептал он, – я тебе по-доброму. Ты понял?

Я не понял.

– Я по-доброму, – шептал он. – Ты с ней не очень. Я как другу тебе говорю. Ты мне, в общем, очень нравишься.

И он исчез. Чудак какой-то.

Я огляделся. И тут же отметил, что Зина, танцуя, переговаривается с какими-то парнями. Они переговаривались и глазами ощупывали мою фигуру.

Все это мне не понравилось. Я был один. За оградой танцплощадки раздавались посвисты. Кого-то между делом били. Местные соловьи-разбойники… Я томился, потом пригласил какую-то девушку. Спросил, как ее зовут. Она сказала:

– А почему вы второй раз спрашиваете?

– Разве второй?

– Да, – она засмеялась.

Зина наконец подошла.

– В чем дело? – спросил я раздраженно.

– Ой, прости. Знакомые и опять знакомые. Пришлось с ними поболтать.

И она понесла какую-то чушь, и я ни одному ее слову не верил.

Мы вышли с танцплощадки.

– Идем туда. К ребятам. – И она потянула легонько меня за руку. Куда-то в темноту. И не идти я не мог. Не так воспитан. Она держала меня под руку – мы шли через кусты, напрямик.

Метрах в ста от площадки стоял столик, вкопанный в землю. И какие-то ящики. И люди самого мрачного колорита. Человек восемь. Лиц в темноте почти не видно.

Спросили:

– Кто это?

– Это он и есть. Это Олег. Это ж я о нем рассказывала, – заворковала она.

Голосок у нее был самый ласковый, сметанный.

Ни звука в ответ. Ни приветствия. Я тоже молчал. Мне налили вина. В стакан – на три четверти.

– Спасибо, – буркнул я.

Прошла минута или две. По-прежнему все молчали. Я закурил.

– Ну, пойдем, – и она потянула меня за руку.

И мы вдвоем пошли. Мы прошли лесок. И теперь пересекали железнодорожную колею. Подозрительное место, думал я.

Была ночь. Поселок спал.

– Зина, – сказал я как можно спокойнее, – а почему мы сошли с электрички на той платформе? Ведь эта ближе…

Она не ответила.

– Ведь эта платформа в двух шагах от твоего дома.

– На этой редко останавливаются, – сказала она.

И вдруг прижалась. Поцеловала.

– Устал?.. Сейчас отдохнешь. Только тихо. Наши давно спят.

Она открыла дверь – мы вошли в сплошной мрак. Мы так и не зажгли света. Все ощупью. «Вот стул. Вешай сюда», – шепнула она. От ладоней ее и голого тела шло тепло, как от печки. Потом мы уснули. Внешне я был спокоен, но какой-то страх, видно, пробрался в меня. И сидел глубоко внутри. Потому что среди ночи я вдруг проснулся с сердцебиением – кто-то шел, шаркал. Сейчас он шел мимо нас. Я затаился. Руки мои напряглись. Три… два… один… Человек прошел мимо – в другую комнату. Я тронул ее грудь, ее плечо, но она спала. Или не спала?.. Мы лежали под очень теплым одеялом, и сердце мое частило от жары и напряжения.