Владимир Кутырёв
Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века

3. Проблема единства структурной и субстратной реальности

Хотя как правило одна и та же функция способна реализовываться на разном субстрате, их совместимость друг с другом не безгранична. Субстрат может не иметь достаточного потенциала для выполнения функции, которая, следовательно, независима от него лишь относительно. Без учета взаимообусловленности субстратов и функций нельзя получить конкретного представления о явлении, а раскрыть его переход в новое качество нельзя в принципе. Другими словами, для объяснения развития, трансформации систем мы должны подходить к ним и субстратно. Сейчас даже в самих системных исследованиях при сохранении специфической для них установки на подчинение элементов целому, все больше подчеркивается значение автономии элементов, важность определенной степени их свободы внутри него. Противоречие субстрата и функций, проявляющееся в напряжении структуры – движущий фактор изменения систем. Игнорирование субстратного подхода ведет к закрытости теорий, их замыканию на самих себя, логицизму в познании, что ведет к сугубо релятивистскому, бесконфликтному и внеисторическому представлению реальности, а вообще теорию систем к парадоксам – внутренним диалектическим требованиям ее выхода за свои пределы.

Необходимость единства структурных и субстратных подходов вытекает из общей методологической установки на достижение теоретической конкретности в объяснении явлений. В свете опыта исторического развития философии это проблема соотношения рационализма и сенсуализма, теоретического и эмпирического, а учитывая ее современную социальную форму, это проблема соотношения деятельности и общения, а в сущности все это «бывший» основной вопрос философии. Слишком просто считать его решенным раз и навсегда, больше не требующего внимания. Коренясь в природе познания, он должен решаться постоянно, исходя из новых условий, достигнутого уровня развития науки и сдвигов, происходящих в культуре в целом. Раскрывая диалектику реальности, нельзя умалять ни одной из ее характеристик. Поскольку на разных этапах истории соотношение чувственного и рационального в человеческой жизни неодинаково, в общественном сознании на первый план выдвигается то одна, то другая сторона этого противоречия. Удержать единство противоположностей можно в том случае, если вовремя учитывать пределы каждого из начал, обосновывать адекватное потребностям времени их соотношение, опираясь на регулирующую роль философской методологии. Преодоление сциентизма возможно лишь в процессе непрерывного диалога между количественной и качественной проекциями реальности, а в пределе – диалога между наукой и гуманизмом, истиной и благом, вести который должна прежде всего философия.

При этом нельзя не учитывать, что абсолютизация системно-информационных подходов имеет социальные корни. Понятие социальной системы как таковой, как абстракции есть своеобразное теоретическое выражение ситуации, когда общественная связь индивидов между собой стала самостоятельной, отчужденной от них и властвующей над ними силой. Понимание социальных корней сциентизма тем более важно, – что как писал К. Маркс, – основным условием освобождения человека является «уничтожение того порядка, при котором отношения обособляются и противостоят индивидам, при котором индивидуальность подчинена случайности, при котором личные отношения индивидов подчинены общим, классовым отношениям».^[13] Маркс полагал, что это когда-нибудь будет возможно. Сейчас, к сожалению, есть все основания усомниться в осуществимости подобных надежд, но тем не менее за их осуществление надо бороться.

Желая обосновать необходимость сохранения субстратного видения реальности, иногда утверждают, что структурно-информационный подход к ней недостаточен, поскольку не все поддается структурированию. Границы этому ставит само бытие. Есть некие «запретные», «заветные» сферы, которые можно воспринять только качественно; или (отступая под напором в этой сфере) моделируется только интеллект, но не творческие способности; или (отступая еще дальше) смоделировать можно человека вообще, но не личность, ибо individuum est inefabile (индивидуальное невыразимо). Или… и т. д. Короче говоря, исчисляемо далеко не все, везде есть некий «ускользающий остаток» – сфера иррациональности, которая является своего рода онтологическим источником, базовой территорией субстратного подхода. Реальность таким образом как бы разделяется на две части, вернее на две разные реальности: информационно-количественную и субстратно – качественную (ситуация, похожая на отношение к возможностям математики в XIX веке).

Думается, что несмотря на благие намерения, подобный ход рассуждений весьма уязвим для критики как в логико-методологическом, так и в философско-мировоз-зренческом плане. Он означает признание принципиально недоступных для нашей мысли сфер деятельности, с чем довольно трудно согласиться, потому что это ведет к агностицизму, даже еще докантовского типа, который, может быть, к сожалению, не подтверждается, ибо мы успешно познаем и истребляем окружающую нас природу. В принципе мы не можем отказать в организации, познаваемости и, следовательно, искусственной воспроизводимости ни одному конечному явлению. То, что в одной системе отношений выступает в виде неделимого, непроницаемого (непознаваемого) элемента – черного ящика, в другой предстает в виде сложной структурной целостности. Онтологической преграды структурно-количественному моделированию бытия, видимо, нет. В непонимании этого слабость многих критиков сциентизма. Мы не хотим повторять их ошибку, отрицая огромные объяснительные возможности методологического приема «сведения» вещей и тел к функциям, в том числе жизненной активности человека к его социальным ролям. Но надо противиться стремлению сциентизма, как выражению искусственного в сфере духа, подменить собой другие формы реальности, другие формы проявления человеческого существа. В «информационно-символическом обществе», о котором его бездумные апологеты толкуют как об идеале, целостному человеку не выжить. Поэтому, обосновывая методологическую необходимость взаимодействия информационных и качественных подходов, не надо забывать ставить данный вопрос и в ценностной плоскости, а именно: какой смысл превращать всю реальность в структуру структур, в иерархию функций, когда все становится знаком, притом чего-то такого, что в свою очередь тоже знак? Что дает ее тотальная возгонка в сферу информации, отношений и логики без наглядно-чувственного представления как материи и энергии? Пожалуй, ничего, кроме дурной бесконечности абстрактного редукционизма и потери специфики иных, неструктурных состояний объекта.^[14] Субстратный же подход, признавая первичность данного объекта, беря его как причину, а не как следствие, как факт, а не как знак другого факта, как реальность, а не как информацию о ней, указывает на конкретное человеческое воплощение той или иной структуры. Для своей точной формулировки законы современной физики требуют категории возможного. Но для практики и жизни, являющимися смыслом познания, нужен их перевод в категорию действительного. Либо ограничения в использовании, оставления «внутри физики».

Самостоятельность бытия объекта, обычно представляемую в виде пространственно-временной локализованности, надо понимать глубже. Из бесконечного множества отношений и функций, в которые включен объект, он выделяется человеком субстратно: предметно-чувственно – в восприятии и образно-чувственно – в воображении. Как для того чтобы видеть, необходимы свет и тьма, так для того, чтобы нечто выделить, необходимо взаимодействие структуры, функций, организации – с одной стороны, и «хаоса», «материала» (вещества, поля, вакуума), сферы «несистемности», с другой. Нужны две противоположные проекции реального: структурно-информационная и субстратно-предметная. Первая раскрывает логически возможное пространство-время существования объекта, вторая очерчивает его существование в определенном, человеческом пространстве-времени – физическом, биологическом, социальном или психическом. Первая имеет дело с теориями, выступающими как «когнитивные машины», вторая с эмпирией, с проявлением активности людей как природно-практических телесных существ. Когда говорится, что «праматерией» в современной физике является вакуум, «струны», геометрия возможных миров, а вещи представляют собой «электромагнитные возмущения в пространственно-временной матрице», то не надо забывать, что человеческая жизнь проходит в конкретном мире, где яблоки пахнут (или, по крайней мере еще совсем недавно, пахли), огонь жжет, а музыка звучит. Эйнштейн, которому принадлежит вышеприведенное определение вещей, этого во всяком случае, не забывал. На вопрос, все ли можно описать с помощью методов естественных наук, он ответил, что можно, однако не имеет смысла. Или, как писал русский философ Георгий Иванов о поэзии С. Есенина: «…по отношению к Есенину формальная оценка кажется ненужным делом… Это вообще скучное занятие, особенно когда в ваших руках книжка Есенина. Химический состав весеннего воздуха тоже можно исследовать и определить, но… насколько естественней просто вдохнуть его полной грудью».^[15]

Графиком, уравнениями, рядами цифр можно описать что угодно – звуки, цвета, звуки перевести в цвета, установив между ними определенное соответствие. Но это апелляция к другим способностям человека, например, к рациональному мышлению: а значит и нечто другое. Отражать действительность только логико-теоретически – это превращать человека в мозг, в сознание, в информационный комплекс (довольно несовершенный в сравнении с искусственным, компьютером). При всем уважении к этой одной из высших способностей человека, они ею не исчерпываются. Ведь даже мыслит человек целостно. Неизбежность качественного воспроизведения реальности, субстратного подхода обусловлена тем, что сам человек как субъект жизни, частью которой является познание, существо «вещное», телесное и чувствующее. Наряду с культурой, он обладает природным измерением, отрицать которое решаются лишь люди, зашедшие в своем сциентистском рвении за черту здравого смысла. Информационное преобразование реальности не самоцель. Признавая возможность формализации всего нашего знания, важно заботиться об его такого же рода интерпретации и сохранении вещно-событийной картины мира.

Подобным образом, видимо, следует рассуждать и применительно к «вещам во времени», событиям социальной истории. Границы ее формализации надо искать не в объекте исследования, а в целях, в соответствии с которыми выбираются методы. Никто не спорит, что социально-историческое исследование эмпирично, описательно и неполно без его завершения в логической форме, без раскрытия структуры социального бытия. Но не менее справедливо и то, что получить содержательное представление об истории, раскрыть смысл и мотивы поведения людей, опираясь на одни объективно-социологические законы, тоже не удастся. Клиометрия, структурирование останутся голыми абстракциями без их конкретизации через значения человеческой деятельности, без их субстратной интерпретации. Между структурным и субстратно – событийным воспроизведением социальной жизни, так же как между количественным и качественным подходами вообще, нет объектного деления на сферы действия. Реальность у них общая, но в разном состоянии, откуда и разные формы ее описания, притом одно описание предполагает другое. Представление, что структурное социологическое рассмотрение выявляет необходимые связи – «главный ствол исторического развития», а субстратно – событийное, историческое направлено на рассмотрение дополняющих закономерность случайностей – «сучьев и боковых ветвей» исторического древа, является слишком упрощенным. Общее тоже входит в историческое описание, но в виде и через индивидуальное, особенное, а индивидуальное, личностное нельзя отсечь от общего, его надо в нем увидеть. Вся социальная действительность может быть рассмотрена через призму сознательных деяний субъектов, а также с позиций выявления значения этой деятельности для конкретных исторических личностей. Общее направление, «главный ствол» развития слагается из тех же клеток, что и его ветви. Изучение фактов-событий, поступков людей нужно не только для формулирования законов истории – оно имеет собственную ценность, ценность человеческого опыта и примера. Познание социальной жизни наряду с гносеологическими, выполняет аксиологические, воспитательные функции, выводя исследователя за рамки теоретической деятельности, в сферу духовно-практического освоения мира.

Каждая форма познания самоценна. Системно-структурные, количественные методы, как мы пытались показать, не отменяют потребность в субстратно – качественном видении реальности, в раскрытии диалектики искусственных и естественных тенденций в познании. Можно сказать более обобщенно: самоценна каждая форма, каждый уровень бытия. Смысл человеческого существования нельзя ограничивать тем, что данное поколение, тот или иной этап жизни личности служат их последующему более высокому состоянию, то есть прогрессу. Прогресс не самоцель. Цель для человека сам человек, сохранение его как формы бытия, хотя, разумеется, не застывшего, меняющегося, но в пределах своего качества. Эта философская ориентация в настоящее время весьма актуальна. Из нее вытекает необходимость сохранения природы, животных и растений не единственно по соображениям их пользы для человечества, но из уважения к природе самой по себе, к ее праву на существование. Отсюда же следует, что научно-техническая активность человека не может быть безграничной, не соотнесенной с его жизненной основой. Философское понимание экологии предполагает более глубокий взгляд на сохранение природной среды, адекватной человеку как целостному телесно-духовному существу, не сводимому ни к «совокупности отношений», ни к информационному комплексу. Оно особенно актуализируется в условиях компьютеризации общества, энтузиасты которой все чаще даже перестают вуалировать идеи «устарелости человека» и превосходства над ним, по крайней мере в перспективе, систем искусственного интеллекта. Сохранение вещно-событийной картины реальности, субстратной методологии, преемственности в истории и традиции в культуре является также условием сохранения жизненного мира людей, преодоления отчуждения между общественным и индивидуальным сознанием субъектов деятельности, между их ролями и экзистенцией, необходимой предпосылкой ведения ими напряженной, но здоровой жизни. Это своего рода духовно-экологический аспект любой человеческой активности и составной компонент материалистическо-натуралистического мировоззрения, защита и развитие которого на современном этапе цивилизации приобретает новую значимость, связанную с тем, что оно является теоретическим фундаментом гуманизма.

Утопическое и реальное в учении о ноосфере^[16]

1. Ноосфера как утопия

Основоположники учения о ноосфере (Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, В. И. Вернадский) верили, что человеческий разум, превращаясь в планетарную геологическую силу, приведет к упорядочению природной и социальной действительности, к более совершенным формам бытия. Как результат планомерного, сознательного преобразования биосферы, ее перехода в качественно новое! состояние возникнет ноосфера. Этот процесс рассматривался ими как несомненное благо, несущее человечеству разрешение его трудных проблем. В. И. Вернадский и даже П. Тейяр де Шарден (последний, правда, не охотно, но логика требовала) связывали его с социалистической организацией жизни людей, расширяя задачи преодоления стихийности природы до преодоления стихийности развития общества. В некоторых случаях ноосфера рассматривалась как полное устранение зла, как всеобщее благо, что особенно типично для ее космических вариантов (К. Э. Циолковский).

Нет смысла в подробном воспроизведении такого рода представлений. Они давно стали тривиальными, а люди, стоявшие у их истока, превращены в иконы. Пытаясь преодолеть политическое идолопоклонство, мы продолжаем культивировать научное. Некоторые направления мысли, близкие к учению о ноосфере или являющиеся его предпосылками, например, «русский космизм», фактически еще не были и чем дальше, тем менее вероятно, что будут объектом трезвого анализа. Критический взгляд на них как бы неприличен и свидетельствует об отсутствии у покушающегося на него возвышенности духа. Социально-антропологические проблемы современности, однако, столь тревожны, что требуют мыслить и действовать, несмотря на теоретические стереотипы. Суть взгляда на ноосферу, который мы хотим здесь развернуть и который, как нам кажется, более отвечает ситуации, такова: это учение с самого начала несло в себе элементы утопии; в нем переплелись аксиологические и онтологические подходы без какого-либо их разграничения; ценностные характеристики ноогенеза до сих пор являются однозначно положительными, что противоречит диалектике жизни; надо различать трактовку ноосферы как утопии, и ее реальное состояние. Одно не должно заслонять другое.

В мировоззренческих теориях элементы утопии неистребимы. Утопия – некая система идей, выходящих за рамки наличного бытия и связанных, помимо знания, верой и надеждой. Утопии – «бывшие» мифы, мифы разума, пришедшие на смену мифам чувственного воображения в процессе исторической рационализации человеческого духа. В развитии общества идеалы, мифы, утопии играют двоякую роль: бывают полезными, функциональными, вдохновляют и направляют людей (их можно назвать «практопиями»), а могут дезориентировать, вести к упадку или быть моделью упадка (тогда их называют дистопиями) – притом одна и та же утопия на разных этапах своего существования. Важно вовремя от нее отказаться, скорректировать или сменить на другую. Об опасной двойственности мифов и идеалов, наиболее ярко обнаружившейся в XX веке, проницательно писал Н. Бердяев. «Утопии выглядят гораздо более осуществимыми, чем в это верили прежде. И ныне перед нами стоит вопрос, терзающий нас совсем иначе; как избежать их окончательного осуществления»^[17]. Это высказывание Н. Бердяева относится, прежде всего к социальным утопиям. Но не только. Социальные утопии обычно опираются на предположение о возможности идеально разумного устройства жизни во всей глубине, когда совершенному устройству общества соответствует упорядоченная природа и совершенный человек. Социальные утопии – ядро более глобальных, направленных на переустройство всего мыслимого мира.

Особенностью развития утопий, вообще идей является то, что по мере приближения к воплощению, в них обнаруживаются дотоле скрытые противоречия. Возникает необходимость преодоления данной утопии, прежде всего через разграничение желаемого и сущего в ней, ценностных и онтологических представлений о реальности. Под закон жизни и смерти утопий подпадает и учение о ноосфере в той его части, где оно действительно утопично. Из него же следует, что если на первом этапе становления ноосферы трудно, неоправданно ожидать критического отношения к отражающему происходящие процессы учению – оно выступает как положительное решение существующих в тот период острых проблем, то на этапе полноты раскрытия, когда оно приобретает черты реальности со своими собственными проблемами – мы обязаны это делать.

Сейчас ноосфера в стадии интенсивного воплощения, превращается в техносферу, и по масштабам соперничает с «чистой» биосферой. Появилась угроза существованию природы в качестве самостоятельной целостности. Между тем отношение к ноосфере продолжает быть преимущественно восторженным, будто ее развитие не стоит ни в какой связи с кризисом современной цивилизации. Научно-рациональные элементы деятельности превозносятся как абсолютное добро, как необремененные внутренними противоречиями. «По мысли В. И. Вернадского, ноосфера – это гармоническое соединение природы и общества, это торжество разума и гуманизма, это слитая воедино наука, общественное развитие и государственная политика на благо человека, это – мир без оружия, войн и экологических проблем, это – мечта, цель, стоящая перед людьми доброй воли, это – вера в великую миссию науки и человечества, вооруженного наукой».^[18] Извиняющее данный панегирик обстоятельство, что он был высказан в юбилейном докладе. Но это вполне адекватное отражение отношения к ноосфере, до сих пор господствующего в нашем повседневном сознании, науке и философии.