Владимир Кремин
Седовая падь

ПАМЯТИ ДРУГА ПОСВЯЩАЮ

Глава первая

Тропа

Люблю вспоминать ту далекую пору безмятежного, счастливого детства, полного неповторимого колорита и очарования. Стоит оно передо мною, утопая в белых стволах берез и дурманящего, пахучего разнотравья; говорливое и босоногое.

И что бы не говорили, а все же хочется вновь побывать там, куда никому из нас нет дороги, куда уносит лишь пронырливая мысль и фантазия, трогает и волнует трепет воспоминаний. А их то полон короб: сумей вот только впечатлительно и упоительно рассказать о том тайном и памятном, что окружало тебя в то далеко унесшееся время.

Когда день, хоть и короток, ощущался вечностью; когда жизнь, такая неуловимая и стремительная, казалась расстилавшейся перед тобой бескрайней, чудотворной равниной, через которую непременно предстояло пройти, испытав и пережив все.

И сейчас, оглядываясь назад, видишь синеющие вершины некогда пройденных тобою гор, затянутых голубой, манящей дымкой, а та самая влекущая долина уже осталась за плечами, за тем таинственным перевалом, к которому не повернуть…

Эта удивительная история возникла так же внезапно, как и происходят в нашей, на первый взгляд обычной жизни, самые невероятные и нелепые приключения, в которые и верится и не верится. Их мы помним, храним и не забываем. Вернее сказать, с этого она началась.

Говорят, под Новый год случиться может всякое; то шутка странная какая, как позже выясняется, умело придуманная друзьями, то занятные вещи, коим нет объяснения, а то и просто – мистические: тут уж держи ухо востро. И не приведи в такой ситуации одному оказаться, с глазу на глаз с нечистой силой.

Был последний, обычный день занятий, а вечером- праздничная елка. Новогодний, зимний бал в школе- всегда радость; встреча с друзьями, игры допоздна, танцы, хороводы и веселье без конца…

А в заключении конечно же подарки. Ох уж этот набитый сладостями подарок; так хотелось сохранить его, не есть сразу, но непослушные руки то и дело лезли в кулек и тянули оттуда конфету за конфетой, пока наконец в опустевшем пакете не оставалось одно единственное крупное, зеленое яблоко.

Яблоки Вовка не любил; больно уж они неприятно хрустели на зубах и морозило от одного только представления поедания подобного фрукта. По телу бежали сороконожки, и кожа покрывалась пупырышками, как у голого гуся под осень. Свое яблоко Вовка всегда отдавал другу. Тот же, в отличии от многих, ел все подряд, без особого разбора. Его, казалось, не на секунду не покидало навязчивое и неотступное чувство голода. Потому и прозвали его Пончик. Уж больно щеки его были пухлыми, как у только что испеченной, румяной пышки. Девчонки любили дразнить, и если удавалось, теребить его за щеки. В ответ Пончик лишь улыбался и никогда, ни на кого не был в обиде. А на его добродушие слетались как на мед.

Вовка всегда был с другом. И в школе, и вне ее, они были вместе. В парке играли в футбол, вместе бегали и прыгали на школьных спортивных соревнованиях, будто доказывая друг другу: кто ловчей, сильнее, или быстрее. Но, как правило, лучшие места и грамоты в поединках доставались все же Пончику. Вовка никогда на это не сердился и не таил тайной злобы на друга. Пончик действительно был коренастей и крепче. Однако, если случалось бороться, Вовка всегда держал верх. Была в нем некая, должно быть природная, мальчишеская ловкость, способность увертываться и выходить из любых трудных положений.

По имени Пончика тоже звали Владимиром, но это только официально и дома. В школе же, среди друзей и недругов, он был Пончик. Оба Вовки и на этот раз заявились на школьный бал вместе. Бросили пальто в раздевалке и бегом на верх; на второй этаж, где в спортивном зале, вся в огнях, сияла и переливалась, до срока срубленная лесная красавица.

На этом позволю себе прерваться и начать с событий, какие произошли задолго до этого вечера. Еще летом, в жаркую пору сенокоса, когда все село днем и ночью трудилось, заготавливая и совхозное, и личное сено, дабы в лютую зиму скоту на животноводческих фермах и хозяйских подворьях, жилось не впроголодь.

Тогда, старший брат Вовки, Анатолий, будучи на два года старше, подрядился с друзьями одноклассниками на временные работы: и семье какая-никакая поддержка, да и самому в пору самостоятельности набираться.

Впятером ребята работали, то в дневную, то в ночную смены, на вновь построенном в деревне «АВМ – 04». Так его сокращенно называли все работники, имевшие прямое отношение к сенокосу. «Агрегат по сушке витаминно-травяной муки» – таково было его полное, стратегическое прозвание. Друзья-школьники помогали подавать свежескошенную травяную массу на конвейер, который пожирал ее с людоедской скоростью так, что юным работникам приходилось потеть не меньшим образом, чем лошадь на взгорье, шустро работая вилами.

Готовый продукт, – травяная мука, засыпался в бумажные, многослойные мешки, упаковывался и вывозился на склад готовой продукции. Так именовался обычный, сбитый из досок, крытый сарай, довольно высокий и внушительный. Он располагался неподалеку.

Вот в этом-то амбаре и зашел среди ребят разговор о всевозможных мистических штучках; о таинствах колдовских чар, о злых ведьмах и колдуньях, их проделках и шутках, если не сказать злодействе. И было это ночью, темной и безлунной.

Тогда, в ночную смену что-то не ладилось с агрегатом и он, в конце концов, закапризничав, совсем вышел из-под контроля, и бригадир вынужден был остановить производство. Мгла накрыла крадущейся, мягкой тишиной удаленную от поселка площадку; смолк агрегат, а следом погасли две последние лампы, освещавшие помещение.

По домам ребятам не хотелось расходиться; поздно уже, далековато, да и к тому же, всем в разные концы. Темно; ни зги не видно – боязно…

Бригадир, безуспешно провозившись полчаса с машиной, сел на лошадь и уехал в деревню, понимая, что до утра слесарей не будет. Ребята договорились навести порядок на складе; разложить в беспорядке лежавшие мешки, согласно сменным выработкам, пометить их и, к утру, со светом разойтись.

В ту ночь, Вовка вызвался помогать брату, а тот и не возражал, просил лишь с вилами быть поаккуратней. Но для меньшего братишки вилы оказались инструментом не в пору знакомым и старшие ребята с удовольствием приняли его в помощники.

Работали до полуночи, а там остановились. И уже около часа ночи пятерка отважных восседала на мешках, в не освещенном складе, забравшись на самую верхотуру, под крышу. Некоторое время друзья мирно болтали на самые разные темы, пока не затеяли, забавы ради, потасовку мешками в темноте.

Что-либо более оригинальное придумать было просто невозможно. Наполненные сухой травой, они никого не могли ушибить или поранить, однако сбить с ног наверняка поэтому и соблазняли. Тем более, что не видишь и не знаешь, кто и с какой стороны запустит в тебя очередную порцию упакованной травы или, того хуже, огреет по голове, сбросив с самого верха вниз. Ребячий азарт не удержим. К счастью, снизу тоже лежали мешки, которые по договоренности с бригадиром и предстояло прибрать. Так что особой боязни ушибиться не было, а падение лишь придавало больше азарта и энергии. Поэтому, оказавшийся внизу, с еще большим рвением, подобно пружине, вскакивал и, прихватив по пути очередной мешок, бросался в бой за овладение вершиной, получая, то и дело, удары не известно от кого, и откуда.

Потасовка сопровождалась смехом, шумной возней боровшихся, криком и визгом побежденных до тех пор, пока не иссякли последние силы. К тому же, от удара о Халявкину голову, не выдержав сурового испытания на прочность, порвался один из мешков, и тот, потеряв ориентацию, чихая и кашляя от плотной травяной пыли, забивавшей нос и не дававшей возможности дышать, с шумом свалился на плечи долговязому Соле, поднимавшемуся на кучу мешков снизу. Так шутливо, по кличкам, ребята иногда называли друг друга. Оба кубарем полетели в провал темной бездны, прихватив за собой кравшегося стороной Вовку. Тот хлопнулся Халявке на живот и был тут же, с силой, отброшен куда- то в темный угол, откуда упорно вновь искал выход. Ударившись лбом о косяк, он долго не решался вступать в бой.

Зажгли фонарик. Тот высветил ужасную картину побоища; во мраке, липкой пудрой витала трава, подобно туманному облаку, нависая над складом. Беспрестанно чихал и кашлял Халявка. Анатолий и Васька, покатываясь со смеху, пытались привести его голову в человеческий вид.

– Ух ты! Хорош, пацаны, натворили уже… Теперь и за два часа не управиться, чтобы привести все в порядок. Бригадир шкуру снимет, – предостерегающе завопил Василий, водя фонарем из стороны в сторону.

– Нам же убирать, – добавил Анатолий.

Стихло. Батарейка садилась и фонарь оставался включенным пока все пятеро не оказались в плотном кругу на вершине горы из беспорядочно валявшихся, потрепанных мешков.

Наконец, когда страсти улеглись и ребята перевели дух, лампочка погасла и все смирились с тем, что остаток ночи, в ожидании рассвета, придется коротать в полной темноте. Уборку решено было начать к утру, все равно бригадир со слесарями рано не приедут. А главное, дружно навалившись, навести порядок к его приходу. Светает летом рано и друзей не очень беспокоила перспектива появления начальства. Нашкодили изрядно, но времени, прибрать за собой, хватит с лихвой.

Вот и принялись они рассказывать в темноте самые разные страшилки и волнующие истории, о настоящих ведьмах, колдунах да оборотнях, придавая им правдивые заверения своих древних бабушек, которые якобы видели все собственными глазами. А приукрашивали порой так, что и никакой старухе такое в голову не придет. Жуть, да и только…

Как бы то ни было, а друзья, невольно, плотнее и плотнее жались друг к другу; подобно кучке цыплят. Когда никто не хочет находиться с краю и все лезут по головам, лишь бы оказаться в середине, где теплей и безопасней.

Так случилось и на этот раз; когда уже все были охвачены трепетным ожиданием очередного рассказа, что-то, по всему чувствовалось массивное, со стуком опустилось на крышу сарая. Заерзало, заскрежетало, затопало по выстланному валунами листовому шиферу. Все замерли, прислушиваясь. Было по странному тихо и лишь неугомонная трескотня ночных сверчков да кузнечиков, щекотала уши. Вовка почувствовал себя так, словно с неохотой надкусил зеленое, не спелое яблоко. Он, вдруг, подобно самому хитрому цыпленку оказался в середине жавшихся друг к другу ребят. И только Василий, никогда не терявший самообладания, выглядел храбрее остальных. Он разрядил тревожную обстановку, с шумом согнав с крыши сарая, то ли филина, то ли сову, прилетевшую в ночи невесть откуда за мышами, в изобилии водившимися окрест амбаров с зерном.

Позже, когда все вновь успокоилось и ночь обрела таинственный, магический оттенок, Василий поведал следующую невероятную историю. Широко раскрытые глаза ребят рисовали в темноте ясную картину происходившего и ничто не мешало их бурному воображению уноситься в неведомую даль открывшейся тайны.

Якобы случалось такое и в прежние времена, и в наши; то под Рождество или Новый год угодит, а то и летом, нет, да и даст о себе знать. И никто в деревне не ведал, когда еще может нечто подобное обнаружить себя; что кто-либо из сельчан, вдруг, да и вновь столкнется с неведомой напастью.

Эту историю Василию рассказала его мать, которая часто работала в ночное на «сушилке». Так называли местные жители двор, где в осеннюю пору, в страду, сушилось и перерабатывалось поступавшее на ток зерно нового урожая. Здесь же располагались склады и амбары для его непосредственного хранения.

Дарьи пришлось оказаться прямым свидетелем происходившего и, без прикрас, поведать обо всем из собственных уст. Дело было прошлой осенью: немногим за полночь, слегка прихворнув, женщина, отпросившись на работе, была вынуждена спешно, как могла, возвращаться домой.

Темная и безлунная ночь, слегка тревожила. По всей видимости небо затянуло, так как ни единая звездочка не радовала глаз в том мрачном затаившемся безмолвии. Слабый, едва дотрагивающийся ветерок дул в спину, нехотя подталкивая больную, ослабевшую женщину к дому. Как назло, забыла фонарик и двигалась осторожно, чувствуя и угадывая лишь смутные очертания и тени кустарников, да видневшихся поодаль домов, с давно погасшими, темными глазницами окон. Лишь кое -где слабыми, редкими огоньками мерцала деревня, до которой оставалось уже не так далеко.

Поселок, где прожила всю свою жизнь Дарья, делился на две части логом, заросшим в низине ивняком, камышом да высоким, похожим на мертвый лес, многолетним бурьяном, который никто не скашивал и не выжигал. А пересекала его узкая, извилистая тропа, по обе стороны которой бурлило и воняло не то, что бы топкое, но довольно опасное болото. То и дело случалось, что провалившегося в зыбь незадачливого теленка так и не удавалось спасти. Или, того хуже, манившая сочная осока так и уводила в небытие чью-либо прожорливую коровенку. Но люди мирились и с этим; претензии предъявлять некому, а скотинка – дело наживное. Весной, в половодье, когда сходили обильные снега, болотом никто не ходил. Оно раскисало основательно, превращаясь в подобие заросшего травой озера, изобиловавшего, день и ночь, истошно вопившими лягушками. В слякотное время года люди и машины переправлялись с одной стороны села на другую по плотине, которая старым, плотно слежавшимся грунтом, сдерживала слабый натиск старого пруда. В плотине, с одного ее края, ближе к поверхности проходившей по ней дороги, была когда-то проложена огромная труба, через которую часто бегали полчища деревенских мальчишек, балуясь или играя в войну.

Вся переполнявшая озеро вода; талая или дождевая сходила по трубе вниз и поглощалась, все тем же, прожорливым болотом, которое лишь по весне насыщалось ею донельзя.

Летом же, большая часть лога подсыхала, обнажая зеленые, высокие кочки. Лог превращался в луг, изобилующий разнотравьем, где с удовольствием паслись телята, гуси, да утки с выводком.

Лишь окрест тропы было мрачно, сыро и необитаемо. Должно родниками до затхлой жижи рассосало земную твердь, поросшую поверху обманчивой травой. И пришла же кому-то идея, проложить тропу именно здесь. Однако она значимо укорачивала путь из одного конца села в другой. Кто нуждался в ней – тот шел, кто нет – тот в обход, через плотину.

К той самой тропе и подходила уставшая Дарья. Остановилась, осмотрелась, поправила на голове сбившийся платок и скрылась в темных, таинственных лабиринтах тропы. На ней темно и тихо. Даже камыш не шептал – слушал. Однако тишину тревожной и глухой ночи, то и дело нарушал стук и шорох ее сапог, натыкавшихся на неровности почвы. Отдаленный звук, походивший на слабый, едва различимый шепот, вдруг встревожил, заставив остановиться и прислушаться. Было тихо. Сердце Дарьи стучало, словно предчувствуя неясные, странные перемены. Она никогда не замечала за собой, чтобы какой-либо ночной, подозрительный шум, мог испугать или встревожить ее. Не раз приходилось ходить в ночное время, работая в поле или на току, то с напарницами, а то и одной. Да и женщина она была на удивление не из робких. А вот теперь, как никогда, встревожил ее странный шум, затихавший, когда останавливалась и вновь возникавший, когда шла; то позади ее, то там за темным изгибом узкой тропы, спереди. Словно скрадывал кто, неотступно преследуя добычу.

Временами она оглядывалась назад, пытаясь четче всмотреться в кромешную темень окутавшей ее ночи. В очередной раз пыталась идти, шагая быстрее и не обращая внимания на все более навязчивый шум, но он становился ближе с обеих сторон и, все так же затихал при ее остановках. Женщина пробовала бежать по тропе дальше, но странное преследование продолжалось. Вдруг, будто утвердившись, мелькнула мысль. Она резко обернулась и бросилась бежать в обратную сторону. Но, внезапно, словно упершись в непреодолимую преграду, остановилась, обмерев от неожиданности и нахлынувшего неуемного страха, лишившего ее всякой способности быть подвижной. Чувства и мысли парализовало… По телу Дарьи прошла дрожь и, свинцово отяжелевшие ноги, совершенно перестали ее слушать. Будто тошное, вонючее болото держало их цепкими, липкими лапами.

Из темного жерла ночи на нее в упор смотрели два огромных, сине-зеленых глаза. Словно расступаясь, темень высветила силуэт большой черной собаки.

Дарья стояла неподвижно, не шевеля ни головой, ни телом, не издавая даже подобие звука. Она, казалось, отдалась этому странному чувству безвольного бездействия, но, однако, где- то в глубине чуть теплящегося сознания, едва понимала все, что с ней происходило. Так продолжалось несколько долгих, томительных секунд. Немного придя в себя, женщина неловко взмахнула худыми кистями рук, сделав попытку испугать и отогнать бродячего пса, рискуя навлечь на себя весь его затаившийся, неведомый гнев. Однако собака неподвижно стояла на тропе и, лишь пара немигающих глаз буравила жертву, отнимая последние остатки мужества.

Дарья, оставаясь по-прежнему без движения, стала реальнее оценивать обстановку. Она знала, что тропа уже почти закончилась, а немногим дальше были жилые дома и люди. А они всегда помогут, если вдруг, дикая, потерявшая терпение собака разъярится и набросится на беззащитного человека.

Решившись, она вдруг резко повернула голову в другую сторону, куда хотелось бы бежать, но тут же невольный страшный крик заполнил ночное болото. Унесся камышом, рассасываясь далеким тугим эхом – затих… Дарья окаменела от ужаса. По ту сторону, в упор, на нее смотрели горящие огнем, те же самые, холодные и леденящие злом неведомой угрозы, глаза.

Совершенно не понимая, что в конце концов происходит, она едва удерживалась на тропе, чтобы не бросится бежать прочь от всего этого ужаса, напрямик по болоту, рискуя провалиться и утонуть. Возможно, это был выход; опасный, но выход.

Дарья чувствовала, как дрожат руки, немеет тело, тупыми ударами колотит в грудь сердце. Однако, преодолевая парализовавший ее страх, женщина, все же, сделала попытку приблизиться к собаке, которая своим мощным торсом перекрывала проход по тропе. Не понимая, что делает, Дарья вдруг погладила животное. Ей даже показалось, что оно белой масти. Попытка удалась. Собака не издала ни звука и, как прежде, продолжала стоять, остановив немигающий взгляд на человеке. Ладонь Дарьи боязливо и тихо скользнула вниз, ощущая под собой грубую шерсть мощного загривка.

Реальность ситуации была столь очевидна, что не поверить в случившееся, было бы просто безумием, а верить и тем более. Создавалось впечатление; словно два пса сговорившись, решили извести свою перепуганную жертву жутким свечением горящих огнем глаз. Скрывая дрожь, Дарья, все же, ждала предстоящей развязки.

Все решилось на удивление просто. Белая собака, что стояла спереди, преграждая путь, вдруг резко развернулась на тропе и скрылась во мраке ночи.

Женщина, едва очнувшись, дрожа телом, тихо последовала за ней, с каждой секундой съедая шагами столь ненавистную ей тропу. А она все не кончалась и не кончалась, словно удерживала ее. Не оборачиваясь, Дарья ощущала неотвязное присутствие черной собаки, следовавшей за ней по пятам. Хотелось, как можно скорее, убраться с тропы, оставить за спиной болото. О, какими же тягучими бывают порой секунды, в страстном желании и жажде выхода.

«А может собаки ведут меня куда-то?..» – мелькнула мысль. – Но Зачем? И, что это вообще за наваждение. Стоит ли воспринимать его всерьез – догадки кружили голову. Дарья с силой ущипнула себя – больно; значит реальность. Страшно все же…

Наконец-то тропа пошла в верх, взору открылся поселок, с его добрыми, теплыми и желанными огнями. Вдруг обнаружилось, что следовавшая за ней собака так же внезапно и не заметно покинула свою спутницу. Оставшись одна, Дарья чуть ли не бегом устремилась к дому, где ждали ее свет, тепло и сочувственное понимание близких.

Глава вторая

Визит

Прошло немногим более недели после той, памятной для Дарьи, таинственной встречи. Некоторое время она не решалась рассказывать обо всем мужу, считая, что тот просто рассмеется и не примет ее историю всерьез. С ее же стороны, не верить в случившееся было бы, по меньшей мере, глупо и безответственно. А Василий; ну, что Василий – вертлявый непоседа и хулиган, которому недавно исполнилось четырнадцать, и того хуже, счел бы это нелепой шуткой.

Но однажды вечером, за ужином, Дарья все же решилась. История, рассказанная ею, привлекла внимание сына и, в продолжении всего рассказа, он завороженно слушал, не издав ни звука. Николай – муж Дарьи, с которым они уже прожили почти двадцать лет, был человеком с юмором и подобные мистические штучки его интересовали, как говорится, постольку-поскольку; лишь с веселой стороны. Поэтому он, естественно, воспринял услышанное с легкостью и, бросив пару шутливых фраз, уселся смотреть телевизор.

Василий, некоторое время молчавший, принялся прохаживаться по комнате и, подобно отцу отпускать колкости.

– Мам, мы в следующий раз тебя с Шариком встречать пойдем.

– Зачем это меня встречать? – возразила мать, недоумевая куда клонит сын.

– А там поглядим, – улыбаясь продолжал Василий, – кто из вас от этих собак первым домой прибежит; ты или Шарик?

Отец хмыкнул, заулыбался и, ничего не сказав, продолжил смотреть на экран.

– А ну вас, чертяки, ничем их не проймешь. Одно знают; хи, хи, да ха, ха… Вот вас на мое место, посмеялись бы тогда.

Больше история в семье не обсуждалась. Шло время, и никто не вспоминал об этом. Лишь раза два, как-то, пытался подшутить Василий, но не встретив поддержки и одобрения отца, тут же отставал, погружаясь в свои ребячьи дела.

Пришла холодная сибирская зима, с ее морозами, снежными заносами, пургой да метелью. Накрыло в ночь село пухлым, белым одеялом. Словно все, где наследило лето, зима укрыть норовила, от лишнего глаза подальше. Мол, само за свое ответствуй, а я вон какая; чистая, светлая, любо-дорого поглядеть. И вправду; выйдешь на улицу – красота, да и только, хоть на право, хоть на лево смотри, все-то душа радуется. Белым- бело… Зима – одним словом.

Вот и Дарья, как-то, до колодца подалась. Колонка с водопроводом, что летом, по теплу, как часики работала, нынче возьми, да перемерзни. А наспех отогреть ее не получилось, да и морозец прижал не на шутку. Не бросать же стирку, коли воду и принести можно. Жаль вот только Василий улизнул куда-то, а то бы помог.

Там, у колодца, и встретила тогда проходившую мимо Стешу. Разговорились средь бела дня, словно век не виделись. Слово за слово, да и не помнит Дарья как случилось, что решила она Стеше, женщине чувствительной и страсть любопытной, всю свою историю поведать. То ли сострадания, то ли участия искала, сама не знает; словом, бабье это… Долго еще понимающе кивала Стеша головой, недоумевая; как же возможно такое? И верилось, и нет…

– Ну и страху же ты, бедняжка, должно натерпелась, а? Подумать только! Это откуда же напасть то такая? Ай, ай, ай, ну ты подумай, – все твердила она, охая, да вздыхая.

Так вот и прокудахтали часа полтора, только и всего. Расставаясь с участливой женщиной и не подумала вовсе Дарья, что видит ее в последний раз. Да коли бы знала тогда причину…

Как-то раз, в метель, сгинула несчастная, невинная Стеша бесследно. Искали ее всем селом, из сил выбились. С собаками, да на лыжах, почитай все окрестные леса обходили, даже милиция из района приезжала. Пурга тогда не на шутку разыгралась, все дороги да следы заборонила. Пойди, попробуй отыскать, когда ни зги не видно и ветер со снегом в лицо хлещет. Да и знать бы где искать?

Тремя днями позже угомонилась, улеглась буря. Посветлел горизонт, белухой обнажив бескрайний простор, едва-едва только крыши домов и угадывались. Новые дороги, да тропы торить пришлось. Пропала Стеша…

С недельку после бури, милиция все по селу кружила, искали долго Стешу. Так ни с чем и уехали. Лишь по весне, выбили теплые лучи из-под снега ее темное пальтишко. Так с узелком и нашли, знамо платье кому пошить несла, да в пургу с плотины в лог сошла – заплутала. В логу то метель, она кругами ходит. И человек, стало быть, за ней…

Хоронили всем селом, как и полагается. Пришла и Дарья проститься. Всем сердцем жалела она бедную женщину, к которой так неблагосклонна оказалась судьба. Ни детей, ни мужа не пощадила, ударила всей своей силой по хрупкому, людскому счастью. И кто виной, кому ответ держать?

С приходом теплых, майских дней обильно пошла в рост трава на лугах. Совхозные гурты, со всем поголовьем скота, перешли на летние пастбища и свободные от засева пары. Дойных коров стали выгонять в ночное и Николай, муж Дарьи, работал теперь то в ночь, то в день, поочередно меняясь с напарником. Он пас коров и, всю ночь напролет, по роду работы, был обязан находиться с табуном, не отлучаясь ни на минуту от голодного после зимовки стада.

Однажды вечером, собираясь уезжать на смену, он неожиданно для Дарьи, вдруг спросил.

– Так ты говоришь две собаки тогда тебя испугали: одна черная, другая белой масти? И глаза большие зеленые? Так что ли?

– Да, а что это ты спрашиваешь? – Дарья тревожно посмотрела на мужа.

– Нет, это я так. Пришло что-то на ум. Сам не знаю, – отмежевался Николай.

– Ну я поехал, пора уж, – вдруг заторопился он, одевая на широкие плечи брезентовый, тяжелый плащ. В дождь, он, кстати.

Утром следующего дня, муж пришел домой позже обычного и устало завалился в кровать. Отоспавшись, во время обеда, неожиданно для супруги он вдруг рассказал, что всю ночь ему не давали покоя две огромные собаки, с ярко горящими в темноте глазами. По началу он их даже за волков принял. Только вот коровы себя как-то не обычно вели; вроде бы и не волки это, вовсе.

Они разогнали и распугали всех коров, а исчезли лишь на рассвете. Лошадь, пугливо шарахаясь от бегавших поодаль собак, чуть было однажды не сбросила его на землю. Однако, будучи опытным наездником, Николай сумел удержаться в седле. Коров пришлось собирать по всей степи, вместе с приехавшими наутро напарником и бригадиром. Благо все коровы остались целы.

– Ума не приложу, чтобы все это значило? – спрашивал Николай супругу, – да и коровы, обычно так не пугались собак, а напротив, норовили преследовать, интерес проявляли. Это в них есть. А тут?.. Дело в том, – немногим позже продолжал Николай, – что я и вчера их видел, но они не подходили близко, а лишь издали бестолково кружили у стада, то и дело укрываясь сводами темных, березовых подлесков.

– Вот, вот! А вам все шуточки, – вскинулась Дарья. – Интересно, чьи же они? Ведь наверняка должен быть хозяин в деревне.

Как ни странно, но Николай так и не смог ничего узнать о хозяине двух огромных собак. Никто их нигде не встречал и слышать о них не слышали. Особенно он не распространялся и старался держать подробности при себе, считая не нужным и пустым делом, трепать языком. О чем и жену просил; не к чему будоражить народ слухами. В селе и без того любая весть на подхвате. Что лист по ветру, развеет – не удержать…

Только вот о разгадке мечтать так и не пришлось. В течении всего летнего периода, собаки никогда больше не появлялись и не тревожили, ни лошадь, ни коров Николая, да и в поселке о них не говорили.

В то самое лето, одной из темных ночей и поведал Василий своим друзьям, эту невероятную историю, не придавая особого значения глупым тревогам и опасениям матери. За рассказом друзья не заметили, как рассвело и первые, бойкие лучи теплого летнего солнца, проникнув сквозь щели склада, вернули ребят в мир реальности; беспорядка и невообразимого хаоса. Словно повинуясь общей воле, они дружно принялись за работу и, уже в половине шестого стройные ряды аккуратно сложенных бумажных мешков, словно солдаты на параде, отдавали честь и радовали глаза усталых мальчишек.

Когда все формальности были выполнены, друзьям ничего не оставалось, как спокойно разойтись по домам, чтобы погрузиться в упоительно сладкий мир снов, после трудной, полной тревог и впечатлений, ночной смены.

То ли месяц миновал, то ли более; под осень уж, зашла к матери Василия как-то старушка в дом, из местных. Попросила напиться, да и говорит.

– Знамо дело, испугалась поди, аль храбриться станешь? – и зорким неподвижным взглядом уставилась на хозяйку, словно подать просила.

– Чего это я должна бояться, бабушка? – заинтересовалась Дарья. А она ей в ответ.

– Да как же, милая, ведь такие-то собаки по нашему селу не бегают. Аль неправда? Уж больно большие, да странные; не лают, не кусают, а вот испугать до смерти – это они могут…

У бедной женщины от растерянности только глаза и расширились; не знала, что ответить.

– Вот ты женщина, по всему видать храбрая и не глупая, а то не соберись духом, да не погладь ее, кто знает, кто знает, чем оборотиться могло…

– От чего вы так странно думаете, бабушка? – Всерьез заинтересовалась словами старой женщины Дарья.

– Я, милая, сама через то прошла, а вот коли дозволишь, совет тебе дам. Не шепчи, дочь моя, про то никому; ни ребенку малому, ни котенку, ни лягушонку, дабы тот, кому поведаешь, поневоле сам с имя встретится. Не нами это выдумано, не нам и судить. И, как знать, как знать, сможет ли эту тайну пересказать кому после?

Дарья слушала, затаив дыхание, забыв про все домашние дела. С ощутимой тревогой колотилось в груди взволнованное сердце, вероятно от жутких воспоминаний пережитого.

– Я, молодой тоже храбра, да отчаянна девка была. От того и сижу сейчас перед тобой. Смекаешь, сколько времени то уж миновало. Сказывала про эту напасть, и я подружке своей; не смогла стерпеть, смолчать, захоронить в сердце. Не сразу пришла к тому, что об этом говорить нельзя…

Пропала через то моя подружка; по половодью в болоте сгинула, только приметну белу косынку на цепкой осоке и нашли. Кто ее затянул в то болото? Поведать то и некому… С того уж много лет миновало. Замолила я тогда вину свою, заглушила боль: ни детям, ни мужу о том страхе не говорила. Милиционеры из района дознавались; подружки никак. Смолчала, дабы беду отвести. А ты, по всему, не ведаешь и не смекаешь, почто Стеша сгинула?

Дарья вскинулась, присев от неожиданности.

– Вот то-то и оно, милая, то-то и оно, – продолжала бабушка, поправляя и, потуже затягивая на голове старый выцветший платок.

– Стеша в тот вечер ко мне приходила, платье покроить. Сулила ей давно уж, летом еще. Тогда она мне о собаках и рассказала. Тебя все жалела. Просила я ее никому о том случае более не сказывать. Далее сама знаешь, как вышло… А ты вот от чего с имя встретилась, голуба? – вот мой вопрос, по что тебя избрали? Теперь выходит двое нас, кто об этом страхе ведает. А может статься и третий, кто тебе рассказал.