Владимир Иванович Салимон
На живую нитку
чтобы ей не дать меня сожрать.
***
Свет в окне – не в смысле фигуральном,
а в буквальном смысле – свет в окне
до утра горит в вагоне спальном,
мчащимся по снежной целине.
Чувство мне неведомое прежде
вызывает этот чудный свет,
и смотрю я вслед ему в надежде,
что на самом деле – смерти нет.
Я охотно верю в пробужденье
спящих мертвым сном моих друзей,
наших грешных душ переселенье
в птиц небесных и лесных зверей.
***
Ручка экстренного торможенья
действует на многих, как магнит,
постоянно в зоне притяженья
у мужчины голова болит.
Женщина глядит в окно вагона,
словно ей до ручки дела нет,
но излишне нервно, напряженно
подает кондуктору билет.
Мне пора на выход собираться.
Доставая с полки чемодан,
я желаю всем не расслабляться
и не дергать без нужды стоп-кран.
***
Комната, в которой окон нет.
Только лампочка под потолком,
источая слабосильный свет,
напевает что-то тенорком.
Подает вольфрамовая нить
голос тоненький, как волосок,
если через нитку пропустить
в 220 вольт электроток.
***
Подсев к твоему изголовью,
сказал, головою качая, –
По образу и по подобью
я создал тебя, дорогая.
Вторую свою половину
я создал из крови и плоти,
но прежде холодную глину
подверг кропотливой работе.
Сумел я такие обводы
тупому придать матерьялу,
как будто бы долгие годы
стремился, как мог, к идеалу.
***
Нас рассмешит до слез сорока,
что, поскользнувшись на крылечке,
выкрикивает имя Бога,
как человек, упавший с печки.
Во мраке вдруг раздастся голос,
столь неожиданно звучащий,
как будто пустотелый колос,
пластмассовый, ненастоящий.
КРУТЫЕ ГОРКИ
Укатали нас крутые горки.
Я стою с заплаканным лицом,
как мальчишка скверный после порки,
взявший моду в спор вступать с отцом.
Что я перед Богом!
Может, только
капля в море, в поле колосок?
Затеряюсь, как в стогу иголка,
с пальца драгоценный перстенек.
***
Человечек, встав на лыжи,
возомнит, что он
к Богу стал немного ближе,
так как окрылен.
Полетит по ветру краем
рощи, меж берез.
Снег усыплет птичья стая
лепестками роз.
Закружатся вихрем птицы,
словно лепестки,
галки, сойки и синицы
на подъем легки.
***
Люди, идущие следом за нами,
видят одни наши спины,
туфли со стесанными каблуками
из многослойной резины.
Как же, должно быть, мы все безобразно
выглядим с их точки зренья.
Смотрятся наши подчас несуразно
лучшие стихотворенья.
Песни, которые мы распеваем,
кажутся им днем вчерашним.
Женщины, страстно которых желаем,
кажутся садом опавшим.
***
Надежда нас не оставляет,
когда мы смотрим вдаль с холма
и нам навстречу открывает
свои объятья ночи тьма.
Чем только в детстве ни пугали –
тюрьмою, розгами, ремнем –
но мы во мраке различали
свет белый, словно белым днем.
Не нужно темноты бояться.
И за чертой в кромешной тьме
мелькнет луч света, может статься,
как мысль счастливая в уме.
***
Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся! –
говорю тебе я поутру.
Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся!
А не то я от тоски умру.
Относительно текущего момента
мне буквально нечего сказать.
У меня такого инструмента
нету, чтоб гармонию разъять.
***
Когда на землю небо упадет,
увижу я, как страшно исказится
помадой алой обведенный рот
у женщины, что мне в ночи приснится.
Хотя ее на самом деле нет,
она лишь только плод воображенья,
как будто бы украденный сюжет
романа, повести чужой, стихотворенья.
Я страстно не во сне, а наяву
ее прижать к груди своей мечтаю.
Охапками в саду пионы рву,
поскольку их за розы принимаю.
***
На лыжных палках рукавицы,
как уши заячьи, торчат.
На радость нам их мастерицы
из сел окрестных мастерят.
Чтоб облегчить страданья наши,
скамейки в парке городском
и лежаки на платном пляже
чуть припорошены снежком.
Мы для короткой передышки
на них уселись, как смогли.
Засунул руки я подмышки,
чтоб пальцы малость отошли.
***
Пока я окончательно не спятил,
к застольям дружеским и женщинам красивым
пока я интереса не утратил,
я чувствовать могу себя вполне счастливым.
Нет счастья большего, чем краем глаза
следить за тем, как ты легко скользишь во мраке.
Лежит туман. Конец шестого часа.
И на тебе полощет ветер край рубахи.
С тобою повстречавшись на тропинке,
подумал было я, что ты есть Ангел божий.
Ни пятнышка на коже, ни морщинки,
чтоб быть хоть чуточку на смертную похожей.
***
Ничто меня не мучит, не гнетет,
однако ощущение такое,
что, в небе пролетая, самолет
порою задевает за живое.
В смятение приводит рев турбин
или винтов во мраке бормотанье,
в подлеске невысоком шум осин,
их вечное на жизнь свою роптанье.
Мы все на жизнь большие мастера
напрасно возводить хулу пустую,
а жизнь по отношенью к нам щедра
чрезмерно,
часто чересчур – впустую.
***
Говорю:
– Покоримся судьбе! –
у жены край подола задрав.
Как вода в водосточной трубе,
громыхает товарный состав.
40 тонн весит каждый вагон,
а, быть может, и все 60,
потому тяжкий слышу я стон,
что отчаянно рельсы скрипят.
Можно ставни на окнах закрыть.
Можно уши, конечно, заткнуть,
Можно раз навсегда позабыть
эту ночь, эту жизнь, эту жуть.
***
По природе люди мы веселые,
несмотря на то, что триста лет
сиднем просидели под монголами.
Тут монголов не было и нет.
Я один про их существование
знаю на десятки верст вокруг.
У меня диплом. Образование.
Учится в начальной школе внук.
***
За разговором я друзей застал
о чем-то непонятном совершенно,
но догадался –
как варить метал
поэты обсуждают вдохновенно.
Им интересно все, –
подумал я, –
а мне давно ничто не интересно.
И даже запах чистого белья,
что после стирки пахнет так чудесно!
***
Сидели за столом и пили пиво,
когда вошла Она и от дверей,
косу подъявши, стала молчаливо
косить нас, как сурепку и кипрей.
Такой воображает Смерть не барин,
который сладко спит и вкусно ест.
Такой воображает Смерть крестьянин,
приехавший в Москву из дальних мест.
Ему порой на ум придет такое,
что голову склоню невольно я,
заслушавшись.
Есть нечто роковое
в крестьянском восприятьи бытия.
***
Способность к обобщению роднит
нас с предками, что прятались в пещерах,
запечатлеть стремясь пещерный быт
углем и костью жженою на стенах.
Художнику картина удалась.
Копье дыру пробило в шкуре бычьей,
и зверь упал, уткнувшись носом в грязь.
И воины склонились над добычей.
При свете догоревшего костра
огромной туши жалкие остатки
терзала и пинала детвора,
как футболисты мяч на спортплощадке.
***
Непрестанно стряхивал с плеча
бабочку, а та опять садилась
на плечо мне, словно сгоряча
в человека бабочка влюбилась.
Бабочка, отбросив всякий стыд,
возымела мысль, что непременно
мы с ней обустроим общий быт
актуально, модно, современно.
***
Есть основанье полагать,
что ты окучивать картошку
сегодня не пошла опять,
не стала штопать нам одежку.
Я на земле заметил след.
Должно быть, тут олень пятнистый,
на то другой причины нет,
таился под ольхой тенистой.
В него пустила ты стрелу
сперва одну, потом другую
и не заметила в пылу
борьбы соперницу младую.
***
Как в запотевшем зеркале лицо
знакомые меняет очертанья,
так в птицу превращается яйцо
без нашего с тобой на то желанья.
Зародыш развивается внутри
волшебной сферы под скорлупкой хрупкой,
чтобы его увидеть, посмотри
на свет яйцо, отерши мягкой губкой.
Два глаза на тебя глядят в упор.
С надеждой чудо в перьях, не мигая,
из тьмы веков глядит на птичий двор,
омлетом становиться не желая.
***
Соломаткин, есть такой художник,
среди многих прочих на Руси
видится, пьянчужка и безбожник,
он голландцем маленьким вблизи.
Колорит картин его пленяет,
манит сценок жанровых сюжет.
Но художник этого не знает,
ставши слеп и глух на склоне лет.
Маленький, как будто мальчик с пальчик,
маслом научившийся писать,
в старости он, словно одуванчик,
может только головой качать.
***
Сначала кто-нибудь тяжелой
плешней на речке рубит лед,
а после в проруби веселый
бесстрашно плещется народ.
Сопя, толкаясь, лезут в воду.
Чтоб беса из него изгнать,
зимой в морозную погоду
дитя толкает в воду мать.
Мальчишка плавать не умеет,
он, словно резаный, вопит,
но бес, что в нем сидит, слабеет,
хандрит, теряет аппетит.
***
Над нами тень простертой длани
чугунного большевика
витает,
мы как те римляне
из маленького городка.
Нам нужно прятаться скорее,
бежать, спасаться как-нибудь,
уйти подальше из Помпеи
и позабыть обратный путь.
***
Держись меня, когда лесной тропою
идешь во мгле,
когда хрустит песок
на берегу яичной скорлупою,
вдали костра мерцает огонек.
Переплелись ветвями и корнями
деревья так,
что их нам не разъять,
как спящие ногами и руками,
для игр любовных забравшись в кровать.
***
Я следы твоей помады сразу
с губ, как ни стараюсь, не сотру,
будто бы я подцепил заразу,
с ней живу поныне и умру.
Очевидно, скажет археолог,
в вечной мерзлоте мой труп найдя,
краток путь охотника, недолог,
пухом ему мерзлая земля.
Мамонта, попавшего в засаду,
палицей он каменной забил
и за это получил в награду
много мяса.
Сладко ел и пил.
***
С крупномасштабной картой на стене
сравниться может лишь ковер восточный.
Мне чудится, что я живу в стране,
где правит шах жестокий и порочный.
Что нами правит мудрый Государь,
и милосердый, и великодушный,
я позабыл.
Какая же я тварь,
какой я человек пустой и скучный!
***
Уже час тайной вечери пришел,
и заговорщики все в сборе,
они садятся за широкий стол,
кто где – особой не играет роли.
Взаимозаменяемы вполне,
как механизма составные части.
Один меж них, как будто свет в окне,
не ищет славы и не жаждет власти.
Его лицо освещено луной,
оно еще бледнее в лунном свете,
как у полярника в пустыне ледяной,
где ходят-бродят белые медведи.
***
Ты от меня спастись решила бегством.
И я воскликнул:
Как прекрасно это!
Блаженным на меня дохнуло детством,
как ветром с моря на исходе лета.
С тобой согласен в салочки сыграть я,
но только осторожно, дорогая,
смотри, не изорви чулок и платья,
чтоб не ругала нас старуха злая.
***
Снег восполняет недостаток.
И у майора Ковалева
пройдет нервический припадок,
и нос к нему вернется снова.
Как будто испеченный в тесте,
майора нос великолепен.
Сад за окном на прежнем месте,
как статуя, из снега слеплен.
Едва заметные изъяны
от посторонних глаз сокрыты.
Зарубцевавшиеся раны
тобой и мной давно забыты.
***
Я подожду, пока погасят свет
и полная наступит темнота,
и выйдет косточки размять скелет,
поскольку шкафа дверь не заперта.
Повеет сыростью и холодком.
А в комнате, где их положат спать,
детишки наши станут на весь дом
во тьме кромешной кашлять и чихать.
***
У нас все вытянули жилы
идейки революционные,
и вот уж на краю могилы
стоим, как насмерть обреченные.
Мы все прошли – огонь и воду.
А знаешь ли, что трубы медные
ревут, как сосны в непогоду,
как бабы вдовые, бездетные?
***
Героем не был я, как он,
но одиночество пугало,
поскольку молод и влюблен,
и счастлив не был, как бывало.
Сошедши в царствие теней,
я по примеру Одиссея
стал громко звать своих друзей –
Евгения и Алексея.
***
Голубку выпустил из рук
старик на паперти высокой,
когда травой покрылся луг.
Репьем, бурьяном и осокой.
Не часто в небе голубей
увидеть можно – в праздник только,
в один из первых теплых дней,
которых ждут Бог знает сколько.
У всех свои резоны есть
в конце концов весны дождаться.
Есть у цветов, чтоб им расцвесть.
У нас, чтоб ими любоваться.
***
Я начал не с того конца.
Я принялся плясать от печки,
а надо было – от крыльца,
проселка, зарослей у речки.
Там поутру, как муэдзин,
кричит в тумане лунь болотный,
и редких жителей равнин
обуревает страх животный.
Пустынны здешние края
весной, в период межсезонья.
Друг к дружке жмемся ты и я,
как дети малые спросонья.
***
Язык у горки ледяной
был длинный, словно тень
трубы фабрично-заводской
в холодный зимний день.
Трубы измерить высоту
зачем-то вздумал я.
Взял угломер.
Провел черту.
Вот и наука вся.
***
Жену и сына засмолить бы в бочку! –
сняв потихоньку с вешалки пальто,
подумал я, когда поставил точку,
и сил не оставалось ни на что.
Скворец в саду меж тем не унимался.
Он цокал, щелкал клювом, щебетал.
Искусником он мне большим казался,
хотя по существу был слаб и мал.
В конце концов был должен согласиться
я с мнением, родня моя права,
чтоб так свистать отчаянно, родиться
не дятлом нужно, а скворцом сперва.
***
Тот, который чистил мне ботинки,
прожил дольше, чем шумерский царь.
Где-то на Покровке, на Ордынке
и сегодня он сидит, как встарь.
Борода его, как черный дым, клубится
и окутывает тротуар.
Этому я мог бы удивиться,
если бы немного не был стар.
Дважды разменяв седьмой десяток,
вспомнил я себя в его руках
махоньким – в сандаликах без пяток,
в полосатых тоненьких носках.
***
Сушатся рубашки и штаны
на веревке бельевой в поселке,
словно продаем за полцены
вещи наши мы на барахолке.
Можно прицениться,
в руки взять
крайне любопытную вещицу,
изловчиться и за хвост поймать,
как Иван-дурак поймал жар-птицу.
***
Удары крыльев по воде слышны.
Фантазий необузданных созданья,
таящиеся в сумерках, страшны,
страшней, чем древних персов изваянья.
Крылатый бык взмывает в небеса.
Крылатый лев спешит за ним вдогонку.
И яростно горят у льва глаза,
когда быка хватает он за холку.
Крылатый лев с крылатого быка
сдирает шкуру, страшно зубы скаля,
как гастролер в нетопленном ДК
чехол срывает с пыльного рояля.
***
Шагом марш на кухню мыть посуду!
Когда я крылатого коня
укрощать тяжелой плеткой буду,
за спиной не стойте у меня.
Слабонервным, старикам и детям
лучше на меня не пялить глаз,
и не любопытствовать соседям,
что творится на дворе у нас.
Конский храп и плети свист во мраке
будят их, но люди не спешат
заправлять в штаны концы рубахи.
Голыми и босыми лежат.
***
Пылью придорожной, как шинелью
с головой укрывшийся солдат,
не обзаведясь своей постелью,
путник спит, ко мне забравшись в сад.
Чтобы не будить его, стараюсь
даром не шуметь,
когда над ним
я в вечерних сумерках склоняюсь,
кажется он старым и больным.
Столь порой обманчива природа,
столь она несправедлива к нам,
и луна, что землю с небосвода
освещает с горем пополам.
***
Как только дирижер, большой прохвост,
к властям поворотился задом,
подвешенный на палке конский хвост
всем музыкантам ритм единый задал.
Трубы иерихонской звонче медь
военного оркестра утром ясным.
Желанье за Отчизну умереть
присуще с давних пор натурам страстным.
Сложить готовы голову одни,
другие – лечь костьми на поле боя,
что стоя умирать принуждены,
чтоб не нарушить боевого строя.
***
На реке вблизи затона
погрохатывают камни,
как во рту у Цицерона.
Встану и закрою ставни.
Сквозь оструганные доски
упадут на занавески
света узкие полоски,
как колбасные обрезки.
***
Козявки сиры и убоги,
но жадно к окулярам
прильнув, ломают руки, ноги
студенты бедным тварям.
Красотка ерзает на стуле.
Склонясь над микроскопом,
зрит Божий мир в миниатюре
дурнушка хищным оком.
Она с живительным раствором
смешавши каплю яда,
не станет медлить с приговором,
как будто так и надо.
***
Сдал пост. Пост принял.
Коротко и ясно.
И в переносном смысле и в прямом.
В бинокль глядит дитя, оно прекрасно
в естественном стремлении своем.
По существу, ребенок смотрит в корень,
но взгляд его скользит среди ветвей,
ввысь уносясь.
Он цепок и проворен.
Беги его, скворец и соловей!
Спасайся, коростель и мухоловка!
С куста на куст.
С сарая на забор.
Вслед за тобой он поспешает ловко.
Скорей на луг, на речку, на простор!
***
Самозабвенно закатив глаза,
ты жадно из бутылки воду пьешь,
а после говоришь, что стрекоза
похожа очень на консервный нож.
Где ты такие видела ножи?
Бог знает, у меня ответа нет.
Что можно ими открывать, скажи,
сардины, кильку, ветчину, паштет?
***
У граненого стакана
будущего нет,
из него, как из вулкана,
пар валит чуть свет.
Кипятка не пожалели.
Двести пятьдесят
втиснуть грамм воды сумели,
сахар рафинад.
***
Объяты пламенем дворы.
И в холод, и в жару
пододеяльников костры
трепещут на ветру.
От наволочки – простыне
огонь передался.
И вот уже весь двор в огне,
Москва, Россия вся.
***
В подстаканнике стакан,
словно рыба
в сетях бьется – лабардан.
Щука либо.
Между пятым и шестым
часом ночи
мертвым кажется, пустым
поезд в Сочи.
Возникает за окном
мертвый город,
лес, объятый мертвым сном
в лютый холод.
***
Не больно-то веселая история:
гулять по немощеному двору
и слушать, как по крыше санатория
дождь барабанит рано поутру.
Как никудышный пианист, по клавишам
он с непомерной силой бьет и бьет,
как будто бы шахтер по угля залежам,
зарывшись в землю глубоко, как крот.
У гипсового мальчика, стоящего
по щиколотку в розовой воде,
вид жальче, чем у лирика пропащего,
что вышел в сад из дома по нужде.
***
Не успеваю в дневнике природы
я памятные даты отмечать,
а между тем уже поднялись всходы,
о чем не так-то просто умолчать.
И я беру, в раздумье пребывая,
свое перо из ящика стола,
как Тютчев, что в грозу в начале мая
живописал зевесова орла.
Как Фет, сравнивший с песней соловьиной
девичий, еле слышный шепоток,
в рассветный час почти неуловимый,
что он один расслышать только мог.
***
Костяшки пальцев по столу
когда стучат-стучат,
уж лучше посижу в углу,
поберегу свой зад.
Я не такой большой храбрец,
и не такой дурак.
И вынужден со мной отец
держать себя в руках.
Я больше не тореадор,
а мой отец – не бык.
Сижу, соплю, потупив взор
и прикусив язык.
***
Парикмахерши по волосам не плачут.
Даром слез не льют.
Инструменты – ножницы, щипцы – попрячут,
сядут и поют:
Как за море собираются казаки
целый божий день.
Поясками подпоясаны рубахи.
Шапки набекрень.
Но не шапки это вовсе, а фуражки
с острым козырьком.
Гимнастерки на парнях, а не рубашки.
Кони под седлом.
***
Полагаю, горы содрогнутся,
если я решусь тебе сказать,
что хочу руки твоей коснуться
больше, чем тобою обладать.
В наказанье, изгнанным из рая,
в темноте бродить нам суждено.
Голый камень и земля сырая.
Суша, а на вид – морское дно.
***
Я в доме просыпаюсь раньше всех,
но лишнего себе не позволяю,
чтоб ненароком не обидеть тех,
кто в капоре ночном выходит к чаю.
Мне вольнодумство Чацкого претит.
К особам знатным и почтенным дамам
я милостив, хотя от них смердит.
Натура их воняет старым хламом.
Их почки, печень, легкие, кишки
за много лет порядком износились,
толики власти слабые мозги,
когда-то полновластные, лишились.
Теперь живут все сами по себе.
Отдельно друг от друга – руки, ноги
в глубоком сне, как будто при ходьбе.
С заутреней из церкви по дороге.
***
Май щедр на знаки препинанья –
на восклицанья и вопросы,
и на душевные терзанья,
любовь, вино и папиросы.
Окурки все еще дымятся,
как будто бы стволы орудий,
а нам уже пора прощаться
по мненью наших строгих судей.
Они в халатах длиннополых,
как в алых мантиях судейских,
стоят, глядят
на нас веселых,
неопытных в делах житейских.
СОВЕРШЕННЫЕ ВЕЩИ
Вещь совершенную поставил на поток,
и, не замедлив подвести итоги,
увидел Бог – в лесу к листку листок,
к цветку цветок в саду у синагоги.
Он, вероятно, удовлетворен
остался красотой нерукотворной,
но виду не подав, взошел на трон,
парящий в небе над вершиной горной.
***
На простыне купальной след
от наших мокрых рук и ног,
а те, в чьем сердце страха нет,
ложатся прямо на песок.
Прозрачны,
словно из стекла
отлиты эти существа.
У каждого – по два крыла.
Нет лишь толики – естества.
***
Ящерки, если гроза их застала,
прячутся в зарослях, как по тревоге.
Если напротив – гроза миновала,
плещутся голыми в лужах, как боги.
Здесь не ступала нога человека.
С первого взгляда мне это понятно.
К веяньям моды и чаяньям века
Боги бесчувственны невероятно.
***
О бренности мы рассуждаем легко,
пока у нас ветры пустыни
не сдули с запекшихся губ молоко,
не испепелили гордыни.
Родители стол накрывают в саду.
Мяучат, картавят, гундосят
детишки, которые не на посту,
а форму военную носят.
Мальчишка хотя и в коротких штанах,
но в синей, как море, матроске.
С ним, прячась от глаз посторонних в кустах,
мы выкурим по папироске.
***
Накопилось столько сора,
что живого не получится
между нами разговора,
и не нужно даром мучиться.
До зари под лампой тусклой
просидели мы в молчании.
Поутру равнины Русской
нам послышалось мычание.
На коровий стон похожий,
голос у нее особенный.
У зверюги толстокожей
взгляд дурной, но не озлобленный.
***
Пришли козлобородые,
а следом – губоцветные.
За что лишил свободы я
созданья эти бедные?
Ко мне пришли бобовые,
лилейные, орхидные.
Пришли цветы садовые.
Кричат слова обидные.
***
От рождения я плохо понимал,
кто я есть такой,
в часы ночные,
когда маму я спросонья обнимал,
думал, что мы птицы с ней лесные.
Если захотим, то упорхнем
на свободу из постылой клетки
и погожим, теплым летним днем
отдохнуть усядемся на ветке.
***
Поле простиралось далеко,
заходя за край земли немножко.
Мне оно казалось велико,
как с плеча отцовского одежка.
Часто на себя я примерял
втихаря отца костюм двубортный.
Нравился мне плотный матерьял,
цвет темно-зеленый, благородный.
Этот габардиновый костюм
много лет в шкафу стенном хранился.
Иногда я слышал легкий шум,
словно в поле хлеб к земле клонился.
***
Мы дышим с ними воздухом одним.
Цветы, как рыбы, ловят воздух жадно,
когда в саду, обнявшись, мы стоим,
туман упал и сделалось прохладно.
Случайно я касаюсь плавника
жемчужной розы, на поверхность всплывшей
со дна разбитого тобою цветника.
Внезапно взмывшей в небо,
воспарившей.
***
Ты забилась в угол, словно мышь,
чтобы не попасться в лапы кошки.
У тебя, хотя ты сладко спишь,
лоб холодный, влажные ладошки.
Страх, сидящий в людях, по ночам
выползает из людей наружу
и передается тем вещам,
в кои мы с тобой вложили душу.
Полки шкафа книжного скрипят.
Хлопают во мгле серванта дверцы.
Кресла, когда их выносят в сад,
всякий раз хватаются за сердце.
***
Я чувствую, что мельче стала речка,
и сделалось внезапно у тебя
на лапке обручальное колечко
малюсенькое, как у воробья.
Из курса физики я знал про расширенье
всего, что окружает нас, в жару,
но ничего не знал про уменьшенье,
что маленьким, как в детстве, я умру.
***
Сироп вишневый в третий раз
жена доводит до кипенья,
все женщины в роду у нас –
колдуньи злые, без сомненья.
Неограниченную власть
они имеют над мужьями,
умело разжигая страсть,
жестоко управляют нами.
Уловок множество у них
на всякий случай есть в запасе –
обжаренных и отварных,
тушеных в молоке и квасе.
***
Письма открытые стану я слать.
От постороннего взора
нечего будет мне больше скрывать,
очень возможно,
что скоро.
Я не хочу на надгробной доске
надписи витиеватой,
а простодушную,
как на руке
у человека с лопатой.
Будет земля тебе пухом! –
старик
выколол так на запястье,
так как он к громким словам не привык,
не жил в достатке и счастье.
***
Хоть по шляпку гриб забит
насмерть в нашу землю черную,
от него живот болит,
очень хочется в уборную.
В роще я его поддел
носом сапога кирзового,
мухомор и полетел
в направленьи Быта Нового.
***
Июль давно отплодоносил.
Клубника отошла на задний план.
Крыжовник и смородина под осень