Владимир Глебкин
Лексическая семантика. Культурно-исторический подход
© С. Я. Левит, составление серии, 2018
© В. В. Глебкин, текст 2018
© Центр гуманитарных инициатив, 2018
Введение
Как-то на занятии спецкурса по когнитивной лингвистике одна из слушательниц спросила меня, чем вызван столь странный методологический консерватизм, присущий лингвистике во второй половине XX столетия. Действительно, базовые основания, на которых возводятся фундаментальные лингвистические теории, на фоне эпистемологических открытий XX века выглядят как глубокая архаика. Лицо физики в этот период определяют теория относительности и квантовая механика, главный результат которых для теории познания состоит в отказе от представлений о не связанном с наблюдателем, существующем по вечным и неизменным законам мире, в признании необходимости включать наблюдателя и измерительную процедуру в теоретическую модель. Позднее в космологии значимость позиции наблюдателя выражается в так называемом антропном принципе, довольно размытом по формулировке, но крайне показательном методологически: невозможно говорить о вселенной вне человека, который взаимодействует с ней, задавая точку отсчета и базовую систему координат[1].
В социальных и гуманитарных науках аналогом названных субъектно ориентированных установок стало введенное Максом Вебером понятие «идеального типа», рассматриваемое им как ключевой инструмент для проведения конкретных исследований (Вебер 1995а (1904)). Методологический императив Вебера, как, впрочем, и антропный принцип, развивает положения кантовских антиномий: научные категории, такие как капитализм, эпоха Возрождения, протестантизм, представляют собой не факты объективной реальности, а инструменты для ее описания; каждый из этих инструментов несет на себе печать профессиональных интересов, мировоззренческих пристрастий, ценностных установок использующего его исследователя. Другими словами, взгляд исследователя на изучаемую реальность субъективен, и эта субъективность является не досадной помехой, которую можно устранить при корректной работе, а необходимым предварительным условием исследования. По Веберу, важно осознавать ограниченность используемых категорий и, работая в рамках этих ограничений, добиваться внутренней непротиворечивости и отчетливости категориальной структуры.
Определенной параллелью к результатам Вебера стали работы постпозитивистов: Карла Поппера, Томаса Куна, Имре Лакатоса (Popper 1962; Кун 1977 (1962); Лакатос 1995 (1968)). Их эпистемологический итог выразился в опровержении классической схемы эволюции научной теории, в которой ключевую роль играет экспериментальное подтверждение или опровержение теоретических предсказаний. Исследования постпозитивистов показали, что в действительности никакой эксперимент не может не только доказать, но и опровергнуть теорию из-за наличия ряда граничных условий, дающих теории пути для отступления, и что реальный процесс смены теорий, или, точнее, говоря языком Куна, смены научных парадигм, оказывается гораздо более сложным. Определяющую роль в этом процессе играет устоявшаяся позиция научного сообщества, опирающегося на сложную систему критериев и оценок, часто носящих иррациональный характер.
Еще один важный вектор в эпистемологии прошлого столетия задает идея развития, выраженная в целом ряде философских и психологических школ (например, в школе культурно-исторической психологии, генетической эпистемологии Ж. Пиаже, в эволюционной теории познания (Кезин 2006)). Представление о знании, мышлении, восприятии мира как эволюционирующих системах, формирующихся в процессе взаимодействия человека с окружающими его природной и социокультурной средами, оказывается определяющим для этого направления и выступает как одна из эпистемологических доминант для науки XX века в целом.
На этом фоне поиск целым рядом ведущих лингвистов (Н. Хомским, А. Вежбицкой и др.) мировоззренческих оснований своих теорий в философском рационализме XVII века и предлагаемые ими «изоляционистские» модели описания языка выглядят странным анахронизмом. Вопрос об уникальности сложившейся ситуации и ее причинах крайне интересен для истории науки и требует отдельного исследования. Можно привести весомые аргументы в пользу того, что указанный процесс отражает не казус, а одну из тенденций эволюции науки (развитие вычислительной техники и связанных с ней новых областей математики, бурное обсуждение проблемы искусственного интеллекта сделали обращение к философскому опыту XVII века весьма продуктивным). Мне хотелось бы, однако, обратить внимание на другое: несмотря на различие в начальных точках, направление мировоззренческой эволюции лингвистических теорий со второй половины XX по первое десятилетие XXI века вписывается в заданные квантовой теорией методологические рамки. В лингвистике этого периода отчетливо выделяются три базовые парадигмы (по Куну), которые можно условно обозначить как изоляционистскую, антропоцентричную и социокультурную. Хотя все они, а также разнообразные их комбинации присутствуют в современной науке о языке, главный вектор ее развития можно обозначить как движение от изоляционистской парадигмы к антропоцентричной и затем к социокультурной, что вполне соотносится с направлением развития эпистемологии в целом.
Этот факт недостаточно осознан современными лингвистами, и базовые установки социокультурного подхода, давно уже ставшие общим местом в смежных науках, здесь еще звучат как новость и воспринимаются с недоверием. Отмеченная ситуация особенно актуальна для отечественной лингвистики, где изоляционистская парадигма сохраняет свою значимость, выступая как одна из мировоззренческих доминант. В частности, один из ведущих отечественных лингвистов Ю. Д. Апресян, говоря о методологических основаниях проводимых им и коллегами исследований, неоднократно подчеркивает, что они выполнены исключительно на материале языка без привлечения социокультурных, психологических или каких-то иных, отличных от языковых, данных (Апресян 1995б, с. 37; Апресян 2006a, с. 34). Так уж сложилось исторически, что, имея отечественную школу культурно-исторический психологии, оказавшую заметное влияние на мировую науку, мы не имеем школы культурно-исторической лингвистики или культурно-исторической семантики, хотя для создания такой школы существовали вполне отчетливые предпосылки. В этом контексте важны методологические идеи В. В. Виноградова, говорящего о слове как «культурно-исторической вещи» и призывающего изучать его историю во всем многообразии социокультурных контекстов (Виноградов 1995, с. 22–24).
Данная монография также исходит из представления о слове как «культурно-исторической вещи». Предлагаемый в ней взгляд на слово как на эволюционирующий во времени феномен, за которым стоит иерархически организованная система культурных смыслов, и составляет сердцевину термина «культурно-исторический подход», вынесенного в заглавие монографии. Такой подход представляет собой один из возможных вариантов реализации социокультурной парадигмы, с акцентом на диахронии, на исторической эволюции понятий.
Другое обозначение базовой для данной работы системы координат выражается в понятии социокультурная когнитивная лингвистика. Это сочетание может звучать странно для искушенного читателя и даже восприниматься им как оксюморон[2], однако в нем заложена довольно простая идея. Как известно, основной вектор устремлений когнитивной лингвистики состоит в восприятии языка как антропосообразного феномена, материального воплощения языковой способности человека, как одной из когнитивных подсистем, находящейся в сложном взаимодействии с другими когнитивными подсистемами (память, внимание, интеллект и т. д.)[3]. Однако в базовых для когнитивной лингвистики моделях человек рассматривается как некое подобие Робинзона, как сложноорганизованная система, взаимодействующая с окружающей средой вне социального и культурного контекста. Социокультурная когнитивная лингвистика также рассматривает язык как продукт человеческой деятельности, однако воспринимает человека уже не просто как органическое тело, но и как социокультурное существо. Другим названием для этой мировоззренческой парадигмы могло бы быть антропная социокультурная лингвистика, т. е. лингвистика, в основе которой лежит антропный принцип, аналогичный антропному принципу в космологии: необходимым условием возникновения, функционирования и эволюции языка является существование человека, породившего и изменяющего этот язык, причем человек берется здесь во всей совокупности связей со своим природным и социокультурным окружением.
Данная парадигма естественным образом вытекает из общей эволюции представлений о человеке в XX веке, основной вектор которой состоит в преодолении характерного для классической философской традиции телесно-духовного дуализма и в осознании человека как целостности, встроенной в природное и социокультурное окружение[4]. Начав формироваться в психологии и психологически ориентированных философских исследованиях, отмеченный взгляд на человека проникает и в лингвистику, задавая антропоцентричную перспективу для представлений о структуре и эволюции языка. Здесь он постепенно, как трава сквозь асфальт, пробивается сквозь плотный слой «изоляционистских» теорий, обретая свое место в современной науке о языке.
Книга посвящена осмыслению базовых вех этого процесса, завершаясь теоретической моделью семантического описания, выполненной в рамках культурно-исторического подхода. Она состоит из трех частей. В первой части исследуются методологические основания изоляционистской парадигмы. Хотя основной сюжет книги связан с лексической семантикой, она открывается анализом мировоззренческих и методологических установок генеративной грамматики, главным образом, на материале работ Н. Хомского. Это связано с безусловным идеологическим лидерством Хомского, настойчиво отстаивающего базовые принципы изоляционистского подхода в полемике с многочисленными оппонентами и, пожалуй, наиболее глубоко отрефлексировавшего его мировоззренческие основания. Вторая глава обращается к лексической семантике и посвящена анализу семантических теорий, исходящих из изоляционистских установок: теории натурального семантического метаязыка Вежбицкой – Годдарда и модели «Смысл – Текст» Мельчука – Апресяна – Жолковского. Несмотря на серьезные разногласия во взглядах на язык и задачи лингвистики у авторов, обсуждаемых в первой и второй главах, можно заметить отчетливое сходство базовых методологических и онтологических постулатов, далеко не всегда явно эксплицируемое в их работах.
Во второй части книги описывается парадигма, условно названная антропоцентричной. В центре ее находится человек, но не как социокультурное существо, а главным образом как организм. Эта часть начинается с главы, посвященной философским и психологическим основаниям антропоцентричного подхода. Содержание данной главы может показаться неуместным в книге по лексической семантике, однако ее присутствие здесь носит принципиальный характер. Удивление мольеровского Журдена, узнавшего, что он говорит прозой, давно уже стало расхожей метафорой среди гуманитариев, но частота ее использования лишь подтверждает ее актуальность: мы слишком часто не осознаем истоки взглядов и идей, на которые опираемся, считая их общим местом, воспринимая их как естественную среду существования. Однако философский и психологический фон появления лингвистических теорий меняется, и лингвисты, осознанно или неосознанно, следуют за происходящими изменениями. Явная экспликация этого фона дает возможность повысить осознанность в использовании тех или иных мировоззренческих моделей. Четвертая и пятая главы содержат изложение конкретных лингвистических теорий, построенных в рамках данной парадигмы: теории концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона, теории лексических концептов и когнитивных моделей В. Эванса, а также семантики фреймов Ч. Филлмора.
В третьей части собраны работы автора, выполненные в рамках культурно-исторического подхода. Хотя они представляют собой оригинальные исследования, нельзя сказать, что используемая в них методология является чем-то революционным. Идеологически близкие установки можно найти в целом ряде статей и монографий, среди которых, в первую очередь, следует упомянуть работы Д. Герартса и коллег (Geeraerts et al. 1994; Geeraerts 1997; Geeraerts 2006; Geeraerts et al. 2010). Шестая и седьмая главы связаны с исследованиями метафоры и метонимии, восьмая глава обращается к анализу научных категорий. Имея самостоятельную ценность, эти главы важны еще и тем, что в них вводятся системообразующие элементы социокультурной теории лексических комплексов, обобщающей различные локальные исследования автора в данной области. Общие контуры теории излагаются в девятой главе, а в десятой ее базовые положения иллюстрируются на примере описания комплекса интеллигенция.
Данная монография появилась бы значительно позднее, если бы не постоянная помощь и поддержка моей жены Анны Леонидовны Беленькой. Счастливым для меня обстоятельством, существенно повлиявшим на формирование положенных в ее основу идей, стало многолетнее общение с Владимиром Николаевичем Романовым и Григорием Александровичем Ткаченко, светлой памяти которого посвящается эта книга.
Часть I
Модели языка как автономной системы
Впервой части речь пойдет об изоляционистских моделях языка, рассматривающих его как самосогласованную систему, не требующую для описания своей организации внешних, выходящих за ее рамки принципов. В первой главе анализируется методологическая парадигма генеративной грамматики, связанная с анализом синтаксических структур, во второй – созданные в той же логике семантические модели[5].
Глава 1
Мировоззренческие основания и методология генеративной грамматики
Генеративная грамматика, связанная, в первую очередь, с именем Ноама Хомского, представляет собой крайне влиятельную и амбициозную научно-исследовательскую программу[6], в значительной степени определившую облик когнитивного направления в лингвистике в период со второй половины 50‐х по 70‐е годы, оказавшую и продолжающую оказывать до сих пор заметное влияние как на лингвистику, так и на когнитивную науку в целом[7]. В индексе цитирования по гуманитарным наукам в период с 1980 по 1992 г. Хомский оказался первым среди всех живущих на тот момент ученых и вошел в десятку наиболее часто упоминаемых мыслителей всех времен и народов, занимая место между Фрейдом и Гегелем[8]. При этом говорить об однозначности и графической четкости научного портрета Хомского было бы большим преувеличением. Как известно, избыток данных не в меньшей степени усложняет корректное описание явления, чем их недостаток. Образ Хомского в посвященных ему или упоминающих его работах дробится на множество отдельных изображений, иногда изменяясь до неузнаваемости при переходе от статьи к статье. Отчасти это связано с тем, что взгляды американского лингвиста заметно эволюционировали со временем, и он оставлял своих последователей и критиков на различных ступенях этой эволюции. Тем не менее, несмотря на существенные изменения в конкретных моделях, Хомский сохранял базовые мировоззренческие и методологические установки, шлифуя их формулировки в полемике с многочисленными оппонентами[9]. На описании этих установок мы и сосредоточимся в данной главе. Дальнейшее изложение будет построено по следующей схеме: а) базовые положения теории генеративной грамматики; б) их эмпирические и методологические основания; в) критика позиции Хомского другими исследователями и его ответ на критику.
1.1. Базовые положения теории генеративной грамматики
Ниже приводятся базовые постулаты генеративной грамматики, начиная с общих представлений о языке и заканчивая конкретными моделями реализации этих представлений. α) Язык возник в результате качественного скачка (Great Leap Forward) в эволюции и представляет собой атрибут исключительно человека. Способностью к овладению языком не обладают даже высшие виды приматов, не говоря уже о других животных. При этом язык отличает человека от разнообразных автоматов, искусственных интеллектуальных систем, функционирование которых определяется алгоритмами, опирающимися на математические модели. Никакой из алгоритмов такого рода не выражает сущности человеческого языка, равно как и соображения алгоритмической простоты и подобные им (Chomsky 1995, p. 151, 162; Chomsky 1998 (1977), p. 124–125; Chomsky 2000, p. 3, 12; Chomsky 2006, p. 9–12, 61, 90, 161, 168, 183–184)[10].
β) Язык (под которым Хомский понимает, в первую очередь, I-language, т. е. internal, individual, intensional language) является реализацией особой языковой способности (language faculty), важнейшей из когнитивных способностей, локализованной в мозге; он может быть назван ментальным органом человека. Языковая способность проявляется в умении порождать самостоятельные высказывания, неосознанно руководствуясь определенными правилами, а также понимать высказывания других, интуитивно оценивая их соответствие этим правилам (Chomsky 1995, p. 6, 17, 22; Chomsky 1998 (1977), p. 180–181; Chomsky 2000, p. 26–27, 70–73, 77–78; Chomsky 2006, p. VIII).
β1) Языковая система существует обособленно от других систем человеческого организма (концептуальная система, система прагматической компетенции, сенсомоторная система и т. д.), взаимодействуя с ними лишь в рамках особых поверхностных интерфейсов (Chomsky 1965, p. 58; Chomsky 1995, p.15, 221; Chomsky 1998 (1977), p. 46; Chomsky 1998a (1975), p. 36; Chomsky 2000, p. 3).
β2) Лингвистику как науку о понимаемом таким образом языке следует рассматривать как область психологии, описывающую структуру присущей человеку языковой компетентности (Chomsky 1998 (1977), p. 43; Chomsky 1998a (1975), p. 160; Chomsky 2006, p. 24–25, 78, 87, 90).
γ) Человек не осваивает язык путем научения, он обладает врожденным знанием языка, которое актуализируется в раннем детстве. Умение ребенка говорить столь же органично ему, как способность дышать, и характеризует его так же, как наличие двух рук при рождении (Chomsky 1965, p. 30, 59; Chomsky 1998 (1977), p. 63, 98, 140; Chomsky 1998a (1975), p. 12–13, 118; Chomsky 2000, p. 4; Chomsky 2006, p. 76, 152).
γ1) Процесс актуализации языковой способности предполагает наличие генетически определенной начальной стадии, общей для всех людей, и последовательную эволюцию через несколько промежуточных ступеней, завершающуюся относительно устойчивым состоянием, не претерпевающим в дальнейшем существенных изменений за исключением лексикона (Chomsky 1995, p. 6; Chomsky 1998a (1975), p. 119–121; Chomsky 2000, p. 7, 53).
δ) Теория языка – генеративная грамматика – строится, исходя из двух независимых базовых элементов: генеративной системы и лексикона. Первая представляет собой систему правил, описывающих объединение первичных элементов в более сложные структуры, а также последующую трансформацию этих структур, последний – наполняющие эти структуры лексические элементы. Лексикон может быть охарактеризован как список «исключений» (list of «exceptions»), хранящий информацию о специфических свойствах частных лексических единиц, дополнительных к правилам генеративной системы и внешним лексическим характеристикам, связанным с конкретными языками (английский, русский и т. д.) (Chomsky 1995, p. 20, 30, 52, 130–132, 186–187, 225–226, 235–242; Chomsky 1998 (1977), p. 188–190; Chomsky 1998a (1975), p. 28–29, 80–81, 102; Chomsky 2000, p. 10; Chomsky 2002 (1957), p. 13–17; Chomsky 2006, p. 24–25, 78–79, 103).
δ1) Преобразование порожденного генеративной системой высказывания в предложение конкретного языка осуществляется на уровне поверхностных интерфейсов, где языковая система вступает во взаимодействие с другими базовыми системами: сенсомоторной и отвечающими за осуществление разнообразных когнитивных операций (Chomsky 1995, p. 21, 219–221, 224; Chomsky 1998 (1977), p. 142–144, 147–148; Chomsky 1998a (1975), p. 43, 105; Chomsky 2000, p. 9–10).
Некоторые из приведенных выше утверждений требуют отдельного комментария. β) Хомский, на первый взгляд, весьма неожиданно, но с годами все более и более последовательно отрицает корректность использования понятий «язык» и «диалект» как научных категорий. Он неоднократно цитирует фразу Макса Вейнрейха «Язык – это диалект с армией и флотом», подчеркивая идеологическую заданность категории языка[11]. Однако и понятие диалекта кажется ему не менее проблематичным. В одной из поздних работ он подробно анализирует взгляд М. Даммита на соотношение индивидуальных языков (идиолектов) и языка в привычном понимании (общего для определенной группы людей). Даммит говорит о том, что общий язык нельзя рассматривать как пересечение идиолектов, связь, с его точки зрения, обратная. Индивидуальный язык нужно понимать как несовершенный, неполный образ языка, который существует независимо от говорящего и предшествует формированию его идиолекта[12]. Хомский отрицает корректность изложенной позиции, приводя ряд весьма любопытных аргументов. Так, он утверждает, что различия между языками сильно преувеличены, и если бы марсианин стал наблюдать за жизнью на Земле, он решил бы, что языки, на которых говорят люди, не имеют существенных различий[13]. Далее, в рамках традиционного подхода считается, что Ганс и Мария говорят на одном языке, даже если они используют столь сильно различающиеся диалекты немецкого, что не понимают друг друга. С другой стороны, тот же Ганс, живущий на границе с Голландией и не говорящий по-голландски, вполне адекватно понимает не говорящего по-немецки голландца, находящегося по другую сторону границы. Понятие общего языка и в том и в другом случае противоречит здравому смыслу. В целом рассуждения подобного рода, по Хомскому, напоминают оценки типа «Джон живет рядом с Марией, но далеко от Билла». Разговоры об общем языке связаны с традицией или идеологией, но в целом далеки от настоящей науки. Представление об общности людей как носителей индивидуальных языков (I‐languages), по-разному воплощающих общую для всех людей языковую способность, не предполагающее проведения в этой общности принудительных границ, является гораздо более корректной научной гипотезой, чем традиционный взгляд (Chomsky 2000, p. 99–100).
β1) Хомский всегда подчеркивал обособленность системы языковой компетенции в человеке, однако его взгляд на уникальность ее структуры допускает разные толкования. С одной стороны, в поздних работах он пишет, что базовые принципы генеративной грамматики, такие как свойство дискретной бесконечности (discrete infinity), т. е. способность порождать неограниченное число как угодно сложных структур на основании ограниченного набора последовательно или совместно применяемых простых принципов[14], или «неизбыточность», т. е. отсутствие избыточных, дублирующих друг друга характеристик в определении частных феноменов принципами языка, нехарактерны для сложных биологических систем и скорее имеют аналоги в неорганическом мире (Chomsky 1995, p. 168; Chomsky 2006, p. 183). С другой стороны, в более ранних работах он предполагает, что базовые принципы генеративной грамматики могли бы быть использованы для понимания принципов организации других систем человеческого организма, в частности, визуальной[15]. Указанное несоответствие можно трактовать как определенную эволюцию его взглядов или как признание того, что некоторые системы, определяющие жизнедеятельность человека, организованы по принципам, не характерным для сложных биологических систем.
β2) Кажется, что предлагаемый здесь Хомским взгляд на лингвистику выводит его за рамки базовых для традиционной теоретической лингвистики подходов и помещает предлагаемую им модель в междисциплинарное поле. Подобное представление стало уже общим местом: пожалуй, никакая обзорная монография по когнитивной науке (cognitive science) не обходится без ссылок на его работы[16]. Однако более внимательный взгляд позволяет усомниться в такой интерпретации. Говоря о языке как врожденной человеку способности, при этом не связанной с другими системами в организме, Хомский фактически убирает из языка психологическую составляющую и рассматривает его как функционирующую по собственным законам систему, в этом отношении не отличаясь от «чистых» лингвистов. Человек случайно оказывается носителем такой системы, вполне, подчеркну, самодостаточной и допускающей в принципе моделирование на компьютере, например[17]. Помещение этой системы в человеческий мозг не меняет принципов ее анализа, у Хомского принципиально антипсихологичных и сближающих его с традиционной лингвистикой.
γ) Хомский противопоставляет процессы освоения языка или системы здравого смысла, с одной стороны, и изучения физики, с другой. Первые два представляют собой биологические процессы, аналогичные строительству птицами гнезд или воспроизводству ими характерных звуков, третий имеет иную природу (человека как биологический вид нельзя считать изначально предрасположенным к освоению физики) (Chomsky 1998a (1975), p. 155). Хотя процесс освоения языка реализуется в несколько последовательных стадий, они характеризуют лишь все более и более полную экспликацию латентного содержания, а не обучение чему-то новому. Хомский выражает это различие, противопоставляя естественный рост (growth) процессу обучения (learning) (Chomsky 2000, p.120)[18].
δ) Здесь взгляды Хомского проделали существенную эволюцию, в которой обычно выделяется несколько этапов: Стандартная теория (the Standard Theory), Расширенная стандартная теория (the Extended Standard Theory), Теория принципов и параметров (the Theory of Principles and Parameters) и Минималистская программа (the Minimalists Program). Каждая из этих теоретических моделей представляет собой конкретную реализацию базовых принципов, сформулированных выше.
Стандартная теория может быть представлена в виде схемы, изображенной на рис. 1.
Рис. 1. Структурная схема Стандартной теории (Chomsky 1998 (1977), p. 137).
Единицы лексикона, соединенные по определенным правилам, образуют высказывание на уровне глубинной структуры, получающее там семантическую интерпретацию, и затем, также по определенным правилам, трансформируются в высказывание на уровне поверхностной структуры, получая там уже фонологическую интерпретацию[19].
Одной из основных проблем, с которой столкнулась стандартная теория, стала проблема моделирования процесса семантической интерпретации на глубинном уровне. Попытку ее решения в рамках генеративной семантики следует обсудить подробнее.
Пожалуй, базовыми работами, задавшими проблемное поле генеративной семантики, стали «Общая теория лингвистических описаний» Катца и Постала (Katz, Postal 1964) и «Аспекты теории синтаксиса» Хомского (Chomsky 1965), а основой для конкретных исследований – утверждение, известное в дальнейшем как гипотеза Катца – Постала. Смысл его состоял в том, что значение предложения полностью детерминировано глубинной структурой и сохраняется в процессе трансформаций от глубинной структуры к поверхностной. При этом в механизме, формирующем конкретное высказывание на глубинном уровне, можно выделить словарь, содержащий атомарные лексические единицы (lexical items), и конечный набор порождающих правил (projection rules). Значение предложения представляет собой функцию значений входящих в него элементарных лексических единиц[20]. При этом каждая лексическая единица в словаре должна быть представлена в своей нормальной форме, предполагающей сведение ее значения к значению элементарных компонент и отношений между ними[21] (Katz, Postal 1964, p. 14–15).
Дальнейшие исследования были направлены на конкретизацию, дополнение или пересмотр сформулированных выше положений[22], однако их пафос, составляющий сердцевину гернеративной семантики, остался неизменным[23]. Такая установка, превращающая язык в герметичную структуру, исключенную из любых процессов коммуникации, была изначально крайне уязвимой и обреченной на недолгую жизнь. Проект генеративной семантики исчерпал себя к началу 70‐х под воздействием как жесткой внешней критики, так и глубинных внутренних проблем.
Осознание этого факта выразилось у Хомского в создании Расширенной стандартной теории, в которой он связал семантическую интерпретацию уже с поверхностными структурами, предположив влияние других когнитивных систем, формирующих представление о мире (systems of belief about the nature of the world), на наделение предложения значением (Chomsky 1998 (1977), p. 142–148; Chomsky 1998a (1975), p. 105)[24].
Рис. 2. Структурная схема Расширенной стандартной теории (Chomsky 1998 (1977), p. 173).
Частным, но весьма показательным моментом является также и то, что Хомский в ряде работ этого периода отказывается от понятия deep structure, утверждая, что оно порождает множество фоновых обертонов как следствие неверных интерпретаций его идей, и заменяет его на initial phrase marker, т. е. некоторую начальную структуру, являющуюся объектом для последующих трансформаций (Chomsky 1998 (1977), p. 172–173; Chomsky 1998a (1975), p. 80–82).
Следующим этапом развития генеративной теории, предлагающим существенно иные инструменты описания, но не несущим принципиально новых методологических идей, стала теория принципов и параметров[25]. Оказавшись весьма продуктивной для решения конкретных синтаксических проблем, она, тем не менее, обладала уже весьма громоздкой структурой и была лишена легкости и изящества, характерных, например, для теории тяготения или теория относительности. Методологические пристрастия Хомского позволяют предположить, что именно этот фактор стал решающим стимулом для появления Минималистской программы.
В рамках данной программы язык состоит из лексикона и «вычислительной» системы СHL, «собирающей» из элементов лексикона пары (π, λ), которые относятся соответственно к фонологическому и логическому компонентам и интерпретируются в рамках сенсорного (articulatory-perceptual) и концептуального (conceptual-intentional) интерфейсов. При этом структура интерфейсов связана с особенностями структуры человека как биологического вида. Так, если бы люди могли общаться посредством телепатии, они не нуждались бы в фонологическом компоненте, по крайней мере, для целей коммуникации.
Система СHL осуществляет преобразования, последовательно используя две базовые операции: Merge (объединение двух независимых объектов Х и Y в единое целое) и Attract/Move (объединение объекта Х и объекта У, являющегося частью Х). Первая из них характерна и для других сопоставимых с языком систем, вторая составляет особенность человеческого языка. Осуществляемые СHL преобразования удовлетворяют принципам экономичности (таким, как отсутствие лишних шагов в преобразованиях, например) и ведут к единственному решению при заданных граничных условиях (Chomsky 1995, p. 219–221, 378).