Владимир Короленко
Ушел!

Андрей Иванович опять появился в окне, и целая туча мелких предметов опять полетела на улицу. В том числе несколько кусков тридасового мыла под № 4711, придающего нежность лицу и смягчающего кожу…

Таковы были обстоятельства, предшествовавшие новой моей экскурсии в сопровождении Андрея Ивановича.

II

Раннее утро, яркое и свежее, после недолгой вечерней грозы, застало нас уже в дороге, на тропинке горного волжского берега. Впереди, направо, только что поднялось над освеженными перелесками радостное солнце, налево, за синей рекой с ее песчаными отмелями носился еще туман над лугами и болотами. Отдаленные леса чуть пробивались своими волнистыми зелеными верхушками, как будто выплывая из затянувшего их моря белесого тумана.

Андрей Иванович шел молча, слегка как будто бы угнетенный, вероятно, с похмелья, и отчасти пристыженный. Матрена Степановна встала раньше нас и проводила в дорогу. Бедная женщина, кажется, совсем не спала, глаза у нее были слегка заплаканы… Жалела ли она об испорченном имуществе, или чувствовала что-то недоброе в этих выходках отбившегося от рук супруга? Вероятно, было и то и другое. Она держала себя на этот раз сдержанно и с каким-то особенным спокойствием, сильно импонировавшим Андрею Ивановичу. Он явно избегал встречаться с ней взглядами, но вчерашняя его грубость совершенно исчезла. Свое подавляющее великодушие Матрена Степановна простерла до того, что налила рюмку водки, чтоб «поправить», очевидно, сильно страдавшего супруга…

Но Андрей Иванович был человек с характером и не любил полумер. Поэтому он только покраснел, потупился и ответил решительно:

– Не надо…

– Голова-то, небось, трещит… с похмелья.

– Пущай, – упрямо повторил Андрей Иванович, но затем, когда Матрена Степановна, по привычке к порядку и экономии, вылила водку обратно из рюмки в графин и ставила последний на полку буфета, Андрей Иванович посмотрел на нее пристальным, как будто изучающим и вдумывающимся во что-то взглядом. Мне показалось даже, что в этом взгляде пробивалось что-то вроде благодарности, даже нежность с оттенком жалости…

При выходе из деревни, перед околицей, на самой заре, нас вдруг окликнул Миня. Натуральный молодой человек стоял на пороге плохонькой, полуразвалившейся избушки, в одной рубашке и портах, босой и простоволосый. Его простодушные детские глаза были заспаны, как у ребенка, но лицо было так же свежо, и мелкие кудри в каком-то естественном порядке обрамляли красивую голову. Он по-детски тер глаза кулаком, с удивлением рассматривая нас с Андреем Ивановичем, точно не веря в действительность виденного и принимая нас за какое-то марево, возникшее из утреннего тумана. Однако, убедившись, что это действительность, он вдруг нырнул в свою хибарку и, выскочив оттуда, с лукавым видом поднял что-то нам навстречу. При слабом свете зари в его руках блеснула стеклянная посудина.

– На-ка вот! – сказал он радостно и затем прибавил с неподражаемой благосклонностью:

– И ты, странник, подходи. Угощу!

Андрей Иванович остановился, но мелькнувшее было у меня сомнение в его твердости тотчас же рассеялось. Он подошел к Мине с серьезным видом и сказал:

– Послушай, Миня. Я, брат… ухожу.

– Ну-к что? Чай, не надолго…

Андрей Иванович не ответил на вопрос и опять пристально поглядел на Миню. Мне показалось, что он сейчас пригласит к нам третьего спутника, и, признаться, несмотря, на невольное расположение к натуральному молодому человеку, я подумал все-таки, что эта жизнерадостная и беспутная фигура будет не совсем у места на «святом озере». Но Андрей Иванович помолчал, долго всматриваясь в лицо Мини, и сказал:

– Любишь ты меня, Минька?..

Круглые глаза Мини остановились на говорившем с выражением искреннего удивления:

– Да ты что… Ай одурел? Девка ты, что ли… На-ка вот, глони…

– Не стану. Хочешь ты меня послушать: брось водку!

Миня опять посмотрел на своего друга и, поняв его требование, как проявление похмельного самодурства, требовавшего нелепой жертвы на алтарь дружбы, – швырнул бутылку. Стекло зазвенело, ударившись о камень…

– Ну? – спросил Миня.

– Больше ничего, – ответил Андрей Иванович. – Прощай… Пропадать бы нам с тобой вдвоем-то!

– Ну, так что… Пропадать, так пропадать!

– И верно, – живо сказал Андрей Иванович, тряхнув головой. – По мне, так лучше я с тобой бы пропал, ничем мне с прочими водить компанию, с подлецами… Ну… однако… еще, что бог даст… Прощай, Минька. Как ежели… значит… в случае… то я, значит, никогда… Эх! Ну!

И, не досказав своей мысли, он решительно опять двинулся за мной, оставив изумленного приятеля… Миня долго стоял на пороге, потом даже сделал несколько шагов, как бы бессознательно увлекаемый за другом в его неведомый путь… Но затем остановился и что-то крикнул. Андрей Иванович не повернулся. Казалось, ему очень тяжело было расставаться с Миней. Пройдя несколько саженей, мы повернули за перелесок. Околица, дома, фигура Мини, – все исчезло… Направо от нашей дороги тихо шептали что-то как будто просыпавшиеся хлеба, налево шевелила влажной листвой роща.

– Ну, закрутит теперь Минька, – сказал Андрей Иванович глухо и как-то тяжело. – Э-эх… И что только мне за этого человека будет… Сказано: камень осельный и в воду… это про меня, в аккурат…

– Полно, Андрей Иванович, – сказал я, зная, что в такие минуты он часто склонен преувеличивать свои преступления. – Ведь не вы, наверное, его спаивали…

– Ну, скажем, зашибал и до меня. А может… женись он по приказу обчества на этой старке… Она бы его прибрала к рукам…

– Да ведь он ее не любит…

– Не любит… баловство! Нас не спрашивали – женили…

– Андрей Иванович…

– Знаю. Вы это насчет вчерашнего. Бить за такие речи надо… От этого самого и пропадаем… Когда бы не отбился от рук, век бы прожили по-людски. Не-ет. Старинные люди знали, что делали…

Андрей Иванович вдруг, как-то свирепо вытаращив глаза, сказал:

– В гроб вколачивали, а людьми делали… Теперь не то… Слабость пошла…

– Да ведь сами вы говорили, что все это дело со старкой возмутительная неправда.

– А где она – правда? – страстно сказал Андрей Иванович, внезапно останавливаясь. – Где она – правильность-то самая?.. То-то вот: отучить от старой правильности умеем. Научить-то вот некому… Он, скажем, действительно, благодетель-то этот… его грех. Так он старик, ему можно бы и уважить: трудно на старости срам принимать. А Миня, может, нашел бы свою линию… Они бы его в оглобли-то ввели. Да уж… погодите, пожалуйста, сделайте одолжение… потому – они по старине, у них бы оборкался, и капитал бы отдали, и к делу бы приставили. Они ведь своим-то, которые покорствуют, помогают вот как… Стал бы Минька торговец!.. Брюхо бы отрастил – во! Потому, натура у него лехкая. А я… сбил его: не слушайся! «Неправильно. И вера неправильная»… А он в этой вере родился! Ха! Научил вот: лучше же пойдем со мною по кабакам правду-те искать…

Мы поднялись на взгорок, откуда в последний раз можно было увидеть село и деревню. От деревни из-за зарослей видны были только крыши и трубы, посылавшие к небу синие живые струйки дыма.

– Звона, наш задымил, – указал Андрей Иванович на дымок, тихо клубившийся над крышей нового дома. Дымок этот казался прощальным приветом нового дома неблагодарному хозяину. Дальше за деревней, между двух гор, виднелась лесная пристань и клочок реки. Буксиры дымили разведенными парами, на баржах, как муравьи, копошились бурлаки… Начинался трудовой день суетливой реки.

Андрей Иванович растроганным взглядом посмотрел еще раз на мирную картину, которую еще вчера так ненавидел, и махнул рукой.

– Суета! – сказал он, очевидно, вспомнив о доме… – Нет, Галактионыч, верно сказано: не в деньгах счастье, или уж так надо говорить: глупому сыну не в помощь богатство… Прежде – спокойнее я жил, верьте совести… Как по-вашему: отчего это?

– Что именно, Андрей Иванович?

– Да вот все! И Миня, и я… дом теперича… И опять: ищешь правильности, попадаешь в кабак…

Он говорил с знакомой мне глубокой тоской и с той невразумительностью, с которой обыкновенно подходил к самым общим и болящим вопросам жизни.

Я невольно задумался. Что и как ответить ему? У меня была на этот счет своя теория, в правильности которой я глубоко убежден. Она связывает это мятущееся существование с общим порядком жизни, и я уверен в ненарушимой логичности этой связи. С этой точки зрения и искания Андрея Ивановича, и, его нелепости, и неудовлетворенность застоявшейся верой, и все остальное располагаются в правильную перспективу. Но как объяснить ему все это так, чтобы не вышло холодно и отвлеченно? Для этого нужно, чтобы прежде он мог поверить в мою правду жизни… Но для этого нужно много переходных ступенек, и опять через отвлеченности. А сейчас, в эту минуту, что дать этой болящей душе?..

И, пока я думал об этом, мы в молчании двинулись дальше. Синие дымки, крыши, клочок Волги – все исчезло. Впереди расстилалась молчаливая, еще сыроватая дорога.