Владимир Федорин
Дорога к свободе. Беседы с Кахой Бендукидзе

© Владимир Федорин, 2015

© Новое издательство, 2015

* * *

Каха Бендукидзе, политический мыслитель

Каха Бендукидзе родился 20 апреля 1956 года в Тбилиси, умер 13 ноября 2014-го в эмиграции в Лондоне.

Что он оставил после себя?

Свободный и Аграрный университеты. Успешный частный университет на постсоветском пространстве – явление уникальное. Университеты, созданные Бендукидзе, – лучшие в Грузии.

Реформированная страна. Новая грузинская власть стремится обнулить достижения предшественников, но преобразования Саакашвили и Бендукидзе уже вошли в историю как пример едва ли не самых радикальных реформ за последние полвека. Он будет вдохновлять реформаторов из разных стран еще не одно десятилетие.

Закон о валютном регулировании и валютном контроле в России. По мнению самого Бендукидзе, либеральный валютный режим оказался одним из стабилизаторов российской экономики в условиях войны с Украиной, международных санкций и падения цен на нефть. В последний год своей жизни он относился к этой реформе со смешанными чувствами – собственными руками подстелил соломки одиозному режиму, но сделанного не вернешь.

У всех этих свершений – общий знаменатель. Главным делом Бендукидзе была вестернизация, сближение постсоветских стран с нормальным миром. Практический, нацеленный на достижение результата характер его жизни побуждал видеть в нем прежде всего деятеля. Однако к Бендукидзе не применима постаристотелевская дихотомия bios praktikos / bios theoretikos, жизни деятельной и жизни созерцательной. Перед нами синтез мысли и действия. Задача этого короткого вступления – обозначить, что в основе деятельности Бендукидзе лежала глубокая и всесторонняя рефлексия, наметить подходящий историко-философский контекст для его творчества.

Свобода

Бендукидзе называл себя неортодоксальным либертарианцем. В основе такой позиции – естественно-научный взгляд на вещи, сформированный на самом раннем, биологическом, этапе его карьеры (1977–1990). «Биология – это своего рода резюме многих философских поисков, начиная от Аристотеля и кончая квантовой физикой», – говорил он^[1].

Бендукидзе любил повторять мотто Гельвеция: знание основных принципов легко возмещает незнание некоторых фактов. «Уникальная черта Кахи – в том, что он сочетал два качества: он мог дойти до последнего винтика, но никогда не терял birds-eye view, – говорит канцлер Свободного университета, многолетний соратник Бендукидзе Вато Лежава. – Он замечал запятую в тексте закона, которая стоит не на своем месте, но не позволял утопить себя в деталях и потерять перспективу и горизонт»^[2].

«У меня мало хороших свойств, но одно есть, – объяснял свой подход к познанию Бендукидзе. – Я пытаюсь, чтобы все, что я знаю, совмещалось. Когда я представляю, как устроено мироздание, я думаю о некой большой машине с шестеренками, и не может быть так, что какая-то шестеренка вращается в этом направления, а какая-то – в противоположном. Они должны в одном направлении вращаться. Как в тестах Беннетта. А когда что-то не сходится, я об этом начинаю думать».

Если свести социально-политическую философию Бендукидзе к одной формуле, она будет примерно такой: человечество с помощью проб и ошибок движется вперед по пути прогресса.

Прогресс невозможно распланировать из одного центра в силу того, что бытие иррационально. Неопределенность «вшита» в саму структуру пространства-времени. Социальное развитие – это планетарный эксперимент по тестированию всевозможных теорий, в основе которого лежит феномен борьбы.

Чтобы развиваться, и индивидуум, и сообщества индивидуумов – компании, нации, объединения наций – нуждаются в возможности пробовать, ошибаться и в конце концов находить верные решения. Попросту говоря – нуждаются в свободе.

«Если вы боретесь за то, чтобы максимизировать свободу, вы не прогадаете, – размышляет Бендукидзе. – А если вы боретесь за то, чтобы сократить свободу, то надо 250 раз подумать, и это стоит делать только для противодействия еще большей несвободе».

Свобода, по Бендукидзе, – производительная сила. В наибольшей степени это относится к странам, возникшим на обломках бывшего СССР и пытающимся вырваться из тисков «чудовищной несвободы».

В чем их специфика? Большевистскую империю Бендукидзе называл «чудовищным инструментом самокастрации наций». Распад СССР привел к выходу на историческую арену «тупиковых постсоветских этносов». Только страны Балтии, томившиеся в Союзе на двадцать лет меньше своих товарищей по несчастью, сумели вернуться к норме, стать частью Запада. Остальные бывшие республики строили государственность методом cherry-picking – выбирая «лучшее» из советского и дореволюционного опыта. Результатом стало построение фасадных демократий – режимов, которые используют привычную для остального мира политическую терминологию, имеющую, однако, весьма своеобразное содержание: вы думаете, что у вас «там полиция, тут бандиты, но перевернули – а там какая-то единая сеть, которая захватывает еще и парламент и правительство».

Метод лечения этой постсоветской болезни – разрушительное разрушение (destructive destruction), расчистка площадки, на которой может начаться органический рост. «Для того чтобы общество было полноценным, оно должно вырасти. Нельзя взять кусок дерева и из него вырубить дерево с листьями – оно будет мертвым. Нужно, чтобы оно выросло само, – говорил Бендукидзе весной 2012 года. – Поэтому суть этих [грузинских] реформ – уничтожение максимального объема регулирования, даже такого, которое кажется нам порой полезным, снижение налогов, упрощение налоговой системы. Упрощение – это ключевое слово. Потому что все сложности налоговой системы должны быть результатом уже дальнейшего социального процесса, дальнейшей дискуссии. Такие реформы одновременно способствуют и развитию экономики, и становлению общества».

Поскольку постсоветские страны пострадали от коммунизма сильнее, чем Восточная и Центральная Европа (а бывшие братские республики страдают еще и от фантомного российского империализма), успешные реформы (в терминологии Бендукидзе, «лечение») должны быть более радикальными, чем в странах, до 1990 года являвшихся внешним контуром советской империи.

Искусство возможного

В марте 2014 года на конференции в Киеве Бендукидзе спросили, что делать профессионалам из бизнеса, подумывающим о переходе на работу в органы власти, но не готовым мириться с низкими заработками и отсутствием личной безопасности. Бендукидзе был вне себя от возмущения. Те, кто беспокоится о таких мелочах в ситуации, когда их страна на грани гибели, – «говнюки», ответил он.

Отношение Бендукидзе к участию в политических процессах было неизменным на протяжении всей его сознательной жизни. Фразу из беседы с Альфредом Кохом («Я не считаю, что идти в политику – это грязь, мразь и так далее») он мог произнести и в 2010-х, и в 1990-х.

По-настоящему серьезная возможность реализовать себя в этой сфере выпала Бендукидзе в мае 2004 года, когда президент Саакашвили пригласил его возглавить министерство экономики Грузии. Если выпал шанс что-то сделать – надо им воспользоваться, даже если ты понимаешь, что тебя в любой момент могут отправить в отставку.

В лице Саакашвили и его команды Бендукидзе нашел идеальную среду для воплощения своих идей. Оценить этот факт ему помог украинский опыт. «Мы с Мишей недавно встречались. И я ему говорю: побывав в Украине, я гораздо больше вас ценю – сейчас я это уже могу сказать с открытым сердцем, вы не мой начальник», – сказал мне Бендукидзе в конце августа 2014 года. То, что казалось само собой разумеющимся в Грузии, – умение лидера брать на себя ответственность, быстрая реакция на политические вызовы, в Украине либо было в дефиците, либо полностью отсутствовало.

Характерный пример. Зимой 2006-го на магистральных газопроводах, снабжающих Грузию, произошла диверсия. В разгар необычно холодной зимы страна осталась без топлива. Саакашвили немедленно снимается из Давоса и летит на родину – туда, где все плохо. Бендукидзе вспомнил эту историю после ужина с крупным украинским политиком в марте 2014 года. Во время ужина стало известно о нападении на колонну проукраинских демонстрантов в Донецке. Политик включил громкую связь, и мы услышали взволнованный голос его помощника, находившегося в центре событий. «Вы сейчас в Донецк?» – спросил присутствовавший на ужине Андрей Илларионов. «Зачем? – удивился политик. – Я только два дня назад оттуда вернулся».

Главное, что привнес Бендукидзе в команду грузинских реформаторов, – радикальное недоверие к государству. Вот как характеризует это отношение бывший генпрокурор и министр юстиции Грузии Зураб Адеишвили: «У государства нет созидательных функций. Издать законы и поддерживать порядок – вот его главная функция. Оно не способно созидать, развивать какую-то сферу экономики. Меньше государственных функций – это хорошо»^[3]. Победители «революции роз» интуитивно разделяли скепсис Бендукидзе по отношению к государству, дерегулирование и сокращение числа министерств начались еще до его переезда из Москвы в Тбилиси, просто новый министр экономики подвел под эту интуицию прочную базу. «У него было больше знаний», – констатирует Адеишвили.

Современники будущего

Реформы на постсоветском пространстве занимают место в долгом ряду попыток создать справедливый социальный порядок. Первый известный реформатор в истории человечества – царь шумерского города Лагаш Уруинимгина (устаревшее чтение – Урукагина), правивший в конце XXIV века до н. э. Главной мишенью его реформ была коррупция, «укоренившиеся злоупотребления, большинство из которых обязаны своим происхождением вездесущей и несносной бюрократии, состоявшей из правителя и придворной клики», писал Стенли Крамер^[4]. Уруинимгина снизил налоги и поборы, защитил свободу контрактов и частную собственность. Любопытно, что Уруинимгина был не только первым реформатором, оставившим след в анналах истории, но и первым прогрессистом (если угодно, в формулировке Бендукидзе, «практикующим институционалистом»). В записях о реформах Уруинимгины они трактуются не как восстановление старых добрых порядков, а как введение новых.

«Сократ заботился о вечном, а я о текущем», – сказал однажды Бендукидзе Ларисе Бураковой, автору книги о грузинских реформах^[5], имея в виду практическую направленность своего творчества (можно сказать – «законо-творчества»). Такое представление о западной философской традиции – дань марксизму. «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его», – писал молодой Маркс в «Тезисах о Фейербахе», имея в виду скорее профессоров философии Нового времени, чем философов в собственном смысле слова. Но если в случае с Бендукидзе следует помнить о внушительной интеллектуальной «подкладке» его реформ, в случае со многими великими мыслителями Запада – от Фалеса Милетского до Никколо Макиавелли – нельзя забывать, что речь идет о практических деятелях, чья энергия была направлена на преобразование «текущего» в не меньшей степени, чем на постижение «вечного» (что бы мы ни понимали под «вечным»). В этом смысле все они – деятели той большой «героической» эпохи, в которой восстанавливал справедливость лугаль Лагаша Уруинимгина.

Наша работа над книгой близилась к финалу, когда Александр Лебедев издал долгожданную монографию, посвященную философии Гераклита^[6]. Лебедев убедительно реконструирует обширную программу философа, назвавшего войну отцом всех существ (Бендукидзе охотно солидаризировался с этой мыслью): она подразумевала религиозную и социально-политическую реформы, которые должны были помочь ионийским городам выстоять в войне с Персидской империей.

Напрашивавшееся сравнение Бендукидзе с Сократом было, разумеется, не только чисто внешним (в платоновском «Пире» Алкивиад сравнивал Сократа с силеном). Бендукидзе был мастером общения, он умел разговаривать с людьми из самых разных социальных страт и находить убедительные для них аргументы. Не вдаваясь глубоко в сравнение практик двух мыслителей, отмечу лишь одно важное сходство – это сходство социальной роли ниспровергателя устоев, не боящегося говорить правду в лицо согражданам.

Судьба Бендукидзе трагична. Как трагична судьба Гераклита, современника поражения Ионии и разрушения Милета, Сократа, приговоренного к смерти согражданами, Макиавелли, вынужденного прозябать последние десятилетия своей жизни без настоящего дела, в полуизгнании.

Принципиальная непрогнозируемость исхода любого дела – не повод сидеть сложа руки. Идти навстречу опасностям, сражаясь за то, во что веришь, – в этом суть героического миропонимания, которое воплотилось в фигуре Кахи Бендукидзе.

Благодарности

Я хотел бы поблагодарить всех, без кого эта книга не могла бы состояться. Андрей Курилкин и Анна Красинская были движущей силой, можно сказать, идеологами проекта.

Автор знаменитой книги «Почему у Грузии получилось» Лариса Буракова всегда оперативно и содержательно отвечала на возникавшие у меня вопросы. Канцлер Свободного университета Вато Лежава помог уточнить некоторые детали, о которых я уже не мог спросить Бендукидзе.

Мои друзья Леонид Бершидский и Сергей Гуриев прочитали рукопись и высказали ряд ценных замечаний.

Мои российские коллеги – главный редактор Forbes Эльмар Муртазаев, генеральный директор Slon.ru Максим Кашулинский и главный редактор The New Times Евгения Альбац – опубликовали журнальные версии некоторых глав этой книги. Интерес с их стороны поддерживал меня в мысли, что эта работа не напрасна.

Сырлыбай Айбусинов, отвечавший за проверку фактов, как всегда, оказался на высоте. Благодаря ему фактологический фундамент наших с Кахой бесед стал более прочным, а отдельные их фрагменты – стереоскопичными.

История – это драма идей. Я признателен Павлу Шеремете, Михаилу Ходорковскому, Альфреду Коху и Константину Сонину за то, что, приняв участие в наших разговорах, они помогли ее персонифицировать.

Вице-президент Киевской школы экономики Юлия Тычкивська и представитель президента в кабинете министров Украины Александр Данилюк были главными проводниками Бендукидзе по лабиринтам украинской политики. Без них украинская глава его жизни (а значит, и эта книга) не стала бы такой насыщенной.

Моя жена Виктория Федорина и старшая дочь Анна Федорина на протяжении месяцев читали и перечитывали разные версии текста, вдохновляя и критикуя.

Разумеется, все ошибки и недочеты – на совести автора.

I. Тифлис

Тбилиси, Госканцелярия, гостиница Marriott Tbilisi 17–18 марта 2009 года

Первый раз в жизни я приехал в Тбилиси через полгода после российско-грузинской войны. В Москве, конечно же, слышали о том, что в Грузии прошли радикальные реформы, но ни замысла их, ни смысла почти никто не понимал – и я не был исключением. «Грузинского ми фа» еще не существовало. Знаменитая книжка Ларисы Бураковой «Почему у Грузии получилось» была опубликована только в начале 2011-го.

О Бендукидзе в России уже несколько лет не было ни слуху, ни духу – позже он сказал мне, что последний раз посещал Москву в 2006-м. После отмены прямого авиасообщения перелет из Москвы в Тбилиси не был легкой прогулкой. В Борисполе транзитные пассажиры толпились в очереди на узкой бетонной лестнице – с чемоданами и детскими колясками.

Бендукидзе должен был стать героем новой рубрики в Forbes – серии пересказанных интервью с публичными интеллектуалами. Открывала серию беседа с Егором Гайдаром. Материал с Бендукидзе должен был стать вторым.

У меня не было особых оснований полагать, что Каха запомнил наше общение в 2004 году, когда я работал в «Ведомостях» и модерировал его беседу с редакцией. Тем не менее о первой встрече мы договорились легко и быстро. Каха назначил ее на 10 вечера.

За пять недель до нашей встречи Бендукидзе покинул пост главы правительственной канцелярии – церемониального ведомства, которое тем не менее превратилось при нем в «теневой штаб» реформ. Но и после отставки у него сохранился кабинет в здании правительства в двух шагах от главной улицы Тбилиси – проспекта Руставели.

Март не лучшее время года для посещения Грузии. Я думал об этом, бродя взад-вперед по ночному проспекту Руставели, по которому то и дело проносились «шкоды» патрульной службы – визитная карточка реформированного МВД. Встреча все время откладывалась, и к часу ночи перенеслась на следующий день.

После промозглой прогулки я шел на интервью не в лучшем расположении духа. Бледное солнце бросало пятна света на архитектуру не самой крупной и богатой столицы южной имперской провинции. Облупленные дома, мусор на тротуарах, в национальной галерее – разводы на стенах, запах нищеты и сырости.

Проговорив с Бендукидзе больше пяти часов, я возвращался в Москву не намного менее скептичным, чем приехал. У меня не оставалось сомнений, что коррупция в Грузии побеждена, но бедность, но периферийность…

Я включил этот диалог в книжку по трем причинам. Во-первых, он нравился самому Кахе. Во-вторых, здесь бегло обозначены основные темы, о которых мы будем говорить пять лет спустя, – свобода, регулирование, реформы, Россия, Грузия, образование. В-третьих, эта встреча и этот разговор задали тон и рамку нашего последующего общения. Публикуя расшифровку разговора в ЖЖ, я предпослал ему такие полушутливые, полусерьезные слова: «Получилось что-то вроде сократического диалога, где автор выступает в подобающей журналисту роли простака, чья задача – растормошить грузинского силена, который в отличие от греческого совсем не пьет вина».

Великая рецессия

Владимир Федорин: Я прилетел к вам поговорить о глобальном кризисе, о том, как мы дошли до жизни такой. Мне кажется, у практикующего институционалиста должны быть соображения на этот счет.

Каха Бендукидзе: Вся жизнь – институциональная экономика. Я расскажу вам историю, которая случилась со мной в конце февраля.

Осенью в Свободном университете Тбилиси откроется школа права. Абитуриентам читают лекции, а потом предлагают провести дискуссию. Одной группе поручили написать принципы конституции. Они написали левацкую, я бы сказал, конституцию. Главная идея – все должно быть государственным. Спрашиваю одну абитуриентку: «Почему вы считаете, что государство может решить все проблемы?» Она стушевалась, а потом говорит: «А что плохого в том, что государство попробует сделать что-нибудь хорошее?»

Я пересказал эту фразу своим коллегам, всем очень понравилось, и я думаю, что, если мы продолжим рассуждать на эту тему, то вскроем причину, почему кризис возник в такой форме и тогда, когда возник.

Я стал думать в очередной раз: а это хорошо или плохо, если государство попробует сделать что-нибудь хорошее? Тут же не очевиден ответ – по крайней мере на бытовом уровне не очевиден. Для практикующих институционалистов, сторонников свободы, ответ заключается в том, что, если государство попробует сделать что-нибудь хорошее, скорее всего, выйдет плохо.

ВФ: Как вы понимаете это утверждение? Как доказанное эмпирически или как этический императив?

КБ: Его можно вывести теоретически, его можно доказать на примерах этого финансового кризиса. А можно процитировать главную книгу, где написано, что дорога в ад вымощена благими намерениями.

ВФ: Услышав про главную книгу, я насторожился – ожидал услышать имя Айн Рэнд с ее «Атлантом».

КБ: Я ее не читал, мне было неинтересно, она тяжеловато написана. Я не отношусь к числу воцерковленных либертарианцев – мне неинтересны споры о том, был ли Мизес чистой воды либертарианцем, допускал ли Хайек отклонения от догмы.

В той или иной форме, той или иной глубины кризисы – суть любой свободно устроенной системы. Как сказал Михаил Михайлович Жванецкий, то ты, то тебя. Странно думать, будто мир устроен так, чтобы непрерывно двигаться только вперед.

При этом я не сторонник идеи, будто существуют какие-то заранее заданные синхронизированные циклы, хотя наличие монетарных органов, конечно, сильно способствует синхронизации. И тем не менее жизнь при капитализме неотделима от того, что у вас могут быть спады. Недавно один известный аналитик и инвестор, Марк Фабер, сказал: хотите жить при коммунизме – есть страны, где люди еще помнят, как это было.

Но это только часть ответа. Понятно, что нынешний кризис возник не в позапрошлом году, а гораздо раньше. Последнее мощное движение, которое заложило конфигурацию этого кризиса, [было сделано], когда Соединенные Штаты, администрация Клинтона в частности, решили с помощью фискальных или квазифискальных мер способствовать росту благосостояния и стали поощрять расширение кредитования.

ВФ: Если вы говорите о возникновении сегмента subprime, то, хотя это было при Клинтоне, инициатива принадлежала республиканцам^[7].

КБ: Какая разница – республиканцы не олицетворяют же какую-то божественную силу, а демократы – дьявольскую. И те и те – часть государства.

Фактически, этот кризис начался с subprime, а subprime возник в таком объеме именно из-за государственного принуждения.

Нерегулируемые институты, такие как хедж-фонды и открытый рынок капитала, как раз позволили существенно смягчить остроту в самом начале кризиса. Хедж-фонды приняли удар по самой спекулятивной части плохих долгов, а поскольку рынки капитала были открыты, ведущие банки смогли восстановить свой капитал за счет продажи новых акций иностранным фондам. Просто размер этой дырки оказался не по зубам частному сектору, поскольку ее создало государство.

Когда мы сегодня слышим – от Саркози, Медведева, что надо больше регулирования…

ВФ: Давайте не будем трогать Саркози с Медведевым – по поводу кризиса они говорят нерелевантные вещи.

КБ: Нет, подождите: если мой доктор придет, скажет какую-то абракадабру и возьмет в руки скальпель, то фраза: «Доктор, вы говорите нерелевантные вещи», произнесенная из-под маски для наркоза, прозвучит очень слабо. Он маску прижал вам к лицу, вы через несколько секунд потеряете сознание, и вам вырежут орган, который вам нужен. Вы, наверно, читали статью Вацлава Клауса в FT, где он сказал: ребята, охолонитесь, лечите то, что нужно лечить, зачем вы сейчас думаете, как регулировать финансовый рынок в будущем. Давайте через год об этом подумаем, через полтора. Какой смысл сейчас регулировать, бороться с экспансией излишней, когда никакой экспансии нет. Но власть так устроена, что она хочет решать проблемы, которые, как ей кажется, сейчас актуальны или которые, как ей кажется, кажутся актуальными людям.

Они говорят нерелевантные вещи, но как сторонник свободы стороннику свободы скажу – они управляют своими странами и это они будут принимать решения и ужесточать контроль. И они подведут финансовую систему к еще более грандиозному краху.

Расширение subprime за счет государственных решений было последним крупным шагом, который привел к этому кризису, но если посмотреть в целом – и это более сложная тема – то я абсолютно уверен, что современная финансовая система, построенная таким образом, как она построена в большинстве государств, неустойчива в принципе и легко провоцируется на циклические параличи.

Циклы особенно хорошо видны на примере отдельных компаний. Компания растет, у нее возникает проблема, в ответ на эту проблему она может съежиться, потом снова продолжить рост. Спрашивается, а с какой стати это происходит во многих компаниях одновременно? Или во многих финансовых институтах одновременно?

Если вы посмотрите на сердечную мышцу, если выделите ее отдельные клетки, то там каждая сокращается, как ей хочется. Когда они в сердце, они сокращаются все одновременно. Почему? Потому что есть специальные клетки, так называемые пейсмекеры, «задающие ритм», которые всем другим клеткам посылают сигнал и заставляют их сокращаться одновременно. Существует ли нечто подобное в финансовой или в экономической системе? Почему разные фирмы начинают расти и сокращаться одновременно? Что-то божественное ими руководит или нечто такой сигнал им подает?

Главные игроки – это финансовая система, то есть ставка процента, и фискальная система. Я не стал бы выделять что-то одно, особенно в странах с развивающейся финансовой системой, где, как в России или Грузии, действия правительства оказывают даже большее воздействие на экономику, чем ставка центрального банка. А в странах, где кредит очень развит, где он превышает валовой внутренний продукт, там ставка процента в широком смысле имеет большое значение. И такое устройство финансовой системы, которая заставляет всех вдыхать и выдыхать одновременно, – первый источник этой неразберихи. И второе: существенное свойство любой финансовой системы – в том, что она заставляет деньги размножаться. И понятно, что система мультиплицированных денег больше подвержена кризису – выпадение любого рубля или доллара из широких денег может вызывать глубокие последствия в экономической системе.

Конечно, все, что я говорю, кажется многим несообразно диким. Но еще, может, живы те люди, которые родились, когда в Соединенных Штатах не было центрального банка^[8], когда там был свободный банкинг. То есть им сегодня…

ВФ: Девяносто пять и больше.

КБ: А потом государство поэтапно уничтожило систему свободного банкинга, исходя из текущих потребностей. Я недавно беседовал с одним американским экономистом. По его словам, это был способ рефинансировать госдолг. Сначала были национализированы будущие федеральные резервные банки, их заставили купить госдолг, а потом пошло-поехало.

Соединенные Штаты развивались без центрального банкинга в течение долгого времени, и ничего страшного не происходило. Система, основанная на конкуренции валют, на том, что у вас всегда есть возможность выбора валюты, конечно, гораздо более устойчива, чем система, основанная на одном банке.

Я за что больше всего переживаю… Кризис случился и случился, я лично на фондовом рынке ничего не потерял, хотя у меня было имущество, которое сильно подешевело, но ничего не поделаешь. Я переживаю потому, что уроки, которые извлекаются из этого кризиса, прямо противоположны тому, что есть на самом деле. Будет ужесточение регулирования, еще большее ограничение финансовых рынков, что само по себе создаст еще большие пузыри, еще большие market distortions, и потом это рухнет еще более мощно. То есть ответ ищется в совершенно противоположной стороне. И это, конечно, меня очень беспокоит. Не очень хочется жить при социализме. А власть больших государств такова, что хочешь – не хочешь, но своим поведением, своими законами они диктуют правила всем остальным. И весь мир может оказаться на ближайшие десятки лет сильно порозовевшим с очень большим количеством финансового регулирования, с ограничением на создание больших банковских институтов, с ограничениями на операции.

ВФ: Регулирование бывает двух типов. Регулирование, о котором мы говорили в самом начале, – «кредитуй ближнего нищего своего» – это «позитивное» регулирование, государство пытается сделать что-то хорошее. То регулирование, о котором говорят сейчас в Америке, возвращение к акту Гласса – Стигалла^[9], разделение банков на инвестиционные и коммерческие, преследует другую цель – это регулирование ограничительное, которое нацелено на то, чтобы не позволить банкам набирать такой leverage.

КБ: Я в свое время был очень большим поклонником закона Гласса – Стигалла. Мне казалось, это очень мудрый закон. Но давайте посмотрим на вещи прямо: если бы банки были стимулированы кредитовать ближнего нищего своего, действовал закон Гласса – Стигалла и не было секьюритизации долгов, то кризис subprime случился бы гораздо раньше. Понимаете?

ВФ: Ну и прекрасно, отделались бы меньшей кровью – это случилось бы при leverage 1:15 вместо 1:35.

КБ: Это все равно, что сказать, что ребенка, который умер в три года, не так жалко, как если бы он умер в двенадцать.

Закон Гласса – Стигалла – это попытка с помощью насилия (ты не можешь делать это и то) создать стабильную финансовую систему. Но почему этот закон был отменен? Потому что большого смысла в нем не было. Та же секьюритизация долгов в части subprime стерла разницу между коммерческими и инвестиционными банками. Вы из кредита создали ценную бумагу, и никто никого не ограничивает в покупке долговых ценных бумаг.

ВФ: Гласс – Стигалл пал жертвой финансовых инноваций?

КБ: Да. Закон Гласса – Стигалла еще мог как-то имитировать результат, если бы не было международных рынков капитала. Крупный инвестбанк в Нью-Йорке мог владеть какими-нибудь фондами, которые владеют банком в России.

Нынешний кризис выявил следующую слабость в политической системе: политическим догматом стало то, что, не важно, банк ты или не банк, если ты большой и можешь породить много проблем, тебе надо помогать. Lehman Brothers, что, имел депозиты бабушек, что ли? Нет. Просто большое явление.

ВФ: Lehman Brothers как раз дали упасть.

КБ: Да, но под тщательным наблюдением всех присутствующих. А General Motors – это банк, что ли? Возникла такая идея: пусть люди перестанут отвечать за свои поступки. Ты вступил с кем-то в отношения, стал работать на GM, вложил деньги в паевой фонд Money Market Merrill Lynch или Unit Trust HSBC, но ты не отвечаешь за свои действия, государство будет о тебе заботиться. Создана новая политическая реальность, очень мощный сдвиг влево. Мы, государство, защитим тебя вне зависимости от того, принял ли решение ты сам, был к этому принужден или тебя обманули. Мы тебя защитим в любом случае.

Представьте себе, что закон Гласса – Стигалла продолжал бы действовать. Возник бы такой же системный кризис, упали бы цены на жилье, все бумаги резко обесценились бы и возникла бы дырка в полтриллиона. И оказалось бы, что большинство этих бумаг держат не коммерческие банки, а, скажем, Merrill Lynch и другие инвестбанки. И какая была бы реакция властей? Они, что, сказали бы: ребята, вы знали, на что идете, вас не заставлял никто это делать, ну и о чем вы говорите? Это правильная реакция. Или они стали бы лихорадочно помогать? Мне кажется, политическое изменение состоит в том, что все равно стали бы лихорадочно помогать. И понятно почему. Потому что на самом деле государственное вмешательство в финансовую систему не ограничивается теми двумя вещами, о которых я говорил, – не ограничивается тем, что был стимулирован subprime lending, и не ограничивается тем, что в свое время был уничтожен free banking. Нет, оно присутствует во многих других вещах тоже. К примеру, в законодательном стимулировании пенсионных накоплений. Государство занимается этим при разных системах, с большей или меньшей степенью принуждения. Принуждение может быть грубое – не сделаешь это – убьем, побьем, и мягкое – сделаешь, мы тебе конфетку дадим.