Владимир Буртовой
Над Самарой звонят колокола

– Тогда заберите женку и детишек, свезите в дом и зла над ними не чините. В своих грехах приказчик сам повинен. Свезем его на суд к государю Петру Федоровичу. А вины его пущай выкажет кто-нибудь из вас. Хоть бы и ты… – Маркел Опоркин облюбовал мужика с деревянными вилами – добрый будет государю казак! – Как величают?

– Величают у нас барина, – отшутился мужик. – А меня кличут немудряще – Ивашкой Кузнецом. – Мужик поклонился односельцам, высадил из саней ревущих домочадцев приказчика, сам повалился в сено, силой за собой втолкав туда и обмякшего, улитого слезами Фрола Жердина.

– Ишь честь какая ему удостоена, клопу кровососному – батюшку Петра Третьего лицезреть его везут! – это подшутил над приказчиком Ивашка Кузнец. – Вона, мужики, погляньте: покаялся, а глаза бирючьи притушить не может!

Приказчик, высвободив лицо от налипшего было сена, крикнул домочадцам:

– Прощай, матушка Евлампия! Прощайте, детушки! Не поминайте…

Ивашка Кузнец наложил огромную ладонь на шапку приказчика, повернул ему голову бородой к оглоблям.

– Будет причитать! – бросил Кузнец коротко, и приказчик умолк на выдохе. – Увидитесь, даст бог, как призовет к трону своему в судный час. Тако ж и с барином своим еще сойдетесь. Помнишь, наверное, как говорила лиса волку: «Увидимся у скорняка на колках». Я готов, атаманушка, ехать с тобой.

– Так помни, Левонтий, мой наказ! – вернулся к нежданно прерванному разговору Маркел Опоркин, тронул коня. За ним последовали казаки, неспешно скользили по мягкому снегу десяток груженых саней, за санями топотали копытами более сотни отобранных в конницу государя добрых под седло жеребцов.

3

Под вечер в доме старосты села Карамзиниха Андрея Егорова собрались от окрестных сел капралы, жалованные теми титулами старшиною Леонтием Травкиным от имени государя Петра Федоровича.

Пили пиво. Поп Петр Моисеев пытался было затянуть псалмы, но Илья прервал его, обратился к Травкину:

– Тебе видеть государя довелось, так скажи, каков он? Хоть бы единым глазком глянуть, а там и живота положить не жаль!

Леонтий Травкин медленно поставил полупустую кружку на голый, без скатерти, стол, мазнул пальцами по мокрым усам. Едва заговорил, как скрипнула обитая мешковиной дверь, и вошел, потирая голыми руками толстые, оспой съеденные щеки, поп Петр Степанов, с порога изрек, зябко передернув плечами:

– Студено на дворе. А у вас пивом да грибками пахнет! Налей и мне, атаман Левонтий, – и, потягивая пиво, в три уха вслушивался в казацкие разговоры.

– Так вот, – продолжил Травкин прерванный в самом начале рассказ. – Случилось это еще по первому к нам приезду яицких казаков, в середине октября. Работали мы тогда у церкви, по наказу барина Михайлы Карамзина. И вот грянули те казаки, человек с десять, барина спрашивают. А мы им ответствуем, что-де барин мальца своего Николку усадил в тарантас, слуг да нянек умостил на телегу, сундучок в тую телегу кинул да и был таков!

– Сундучок-то, поди, с ассигнациями, – не выдержал и обронил Ефрем Карпов, молодой приземистый мужик с желтыми щеками, словно только что переболел тяжкой лихорадкой.

– Да какие там у него ассигнации! – отмахнулся староста Андрей Егоров. – Самолично присутствовал при тех сборах. Немного тех ассигнаций накопил наш барин на царской службе. Книжки он в тот сундучок покидал. Те книжки покойная барыня читать любила, да и малец Николка к ним пристрастился…

– Бог с ними, с книжками, – сказал Травкин. – А как увидели те казаки нас в работе да и спрашивают, по чьему велению работаем? А если по велению господина, то б работу ту бросить, и немедля, потому как прибыли они от государя Петра Федоровича. «А естли-де еще нам не верите, что мы присланы от государя, так пошлите своих доброхотцев на Урань – а туда от нашей Карамзинихи верст семьдесят – осведомиться чтоб доподлинно!» Вот и порешили тогда мужики послать меня, да Ефрема Карпова, да Григория Феклистова. Прибыли мы на Урань, а оттуда нас отправили в Берду, пред очи самого государя. Встретил он нас ласково да и спрашивает: зачем, дескать, вы ко мне пришли? Послужить, что ли? На что я ему и ответствовал, что к службе покудова не готовы, а посланы от нашего деревенского мира лицезреть его всероссийского самодержца лик и оповестить о его подлинности протчим мужикам.

– А государь? – допытывался Илья. – Поди, осерчал крепко на ваш отказ службу править?

– Нисколь! – ответил с улыбкой Травкин. И к старосте: – Нацеди еще самую малость, выпьем во здравие нашего от барской неволи избавителя Петра Федоровича! Вот так! Чтоб чрез край лилось впредь счастливое мужицкое житье, когда изгоним всех помещиков, овладеем землями и лугами да будем работать без тяжкой барщины. Выслушал нас государь и говорит: «Коль так, то знайте, робята, што у меня нет никого невольников! – Поворотился к своим енералам и повелел: – Дайте сему казаку мой милостивый указ, штоб крестьянам быть свободным от податей помещичьих и от работ тяжких и подневольных». Через день тот указ мне и даден.

Поп Петр Степанов тут же к Леонтию с просьбицей:

– Слышь-ка, раб божий Левонтий, дай-ка мне тот указ, сниму с него копию.

– К чему тебе та копия? – насторожился Травкин и перестал пить пиво. – Не попам он писан – мужикам. Уразумел?

– Да к тому, что буду оглашать всем, у кого в душе есть какие сомнения, доподлинный ли это государь объявился. А без указу слушать будут маловеры с сомнением, а то и с оскорбительными для государя выкриками и смехотворением.

Травкин нырнул рукой за пазуху, бережно достал скрученный в трубочку указ, глянул – не сильно ли измялся?

– Коль так, сними копию, святой отец. Садись вот тута, с угла под иконостасом, где свет от лампады поярче, и пиши.

Илья опять затеребил Леонтия:

– Ну, а каков он, государь? Обличьем каков? Поди, грозен и величав? Довелось мне зрить портрет государыни Елизаветы Петровны в имении Демидовых, так куда как величава ликом!

Леонтий подумал малость, поскреб подбородок через рыжеватую бороду, потом сгибом сустава вытер постоянно слезящийся трахомный глаз, ответил:

– Поначалу и я мнил увидеть государя телом белого, в шелках да в бархате и со многими орденами… А он обличьем как и протчие казаки при нем. И одет-то по-казацки, и речь казацкая. А все ж не казак! – добавил Травкин уверенно. – Беглая жизня, сказывают, дюже его облик потерла, а взгляд истинно государев и осанка государева! Да и немочно ему по-иному выряжаться. Знамо дело, царицыны енералы непременно зашлют лихого палача, чтоб государя из-за угла подстрелить. Потому-то в большой свите он мало и приметен. А то и два-три двойника, точь-в-точь как и он, рядом на одинаковых конях скачут. Поди разгадай, который из них государь. Умен, ох умен батюшка наш Петр Федорович.

– Умно делает! – одобрил и Илья, потом яростно поскреб затылок. – Ну, старшина, поутру еду я в свою деревню. Надобно нам своего барина повязать и на государев суд непременно препроводить.

– Тогда, господа капралы, – усмехнулся Леонтий Травкин – очень уж непривычно вырвалось у него это «господа», – будет пиво цедить! Мужики разъехались по деревням, а у нас начинается служба государева: провиант собирать да мужиков нищих барским скотом одаривать.

Покинул дом старосты Егорова и поп Петр Степанов, да поспешил не в дом свой, а верхом на приготовленном заранее коне пустился по ночной дороге в сторону Бузулукской крепости к тамошнему коменданту подполковнику Даниле Вульфу с устным доносом и с копией указа, читанного с церковной паперти взбунтовавшимся мужикам ближних к крепости сел и деревень.

4

– Офрунтить усадьбу! – прокричал Илья слышанную от казаков команду. Он первым мчался по пустынной дороге, настегивая коня. В голове билась тревожная мысль: «Проскочить бы счастливо крайние постройки, чтоб, как в тот раз, не подставить казаков и себя под пули!»

Луна воровато кралась между редкими желтоватыми облаками, щедро освещая лес, дорогу со следами санных полозьев, десятка полтора всадников, которые, себя подбадривая, со свистом и гиканьем влетели в деревеньку, рассыпались вокруг усадьбы, мигом окружили ее. Из-за наглухо закрытых ставней не пробивался ни единый отблеск горящей свечи…

– Что за черт? – Илья проворно спрыгнул с коня, подбежал к воротам, ударил в толстые доски рукоятью плети. На стук хриплым брехом отозвались сторожевые собаки, потом что-то несуразное пропищала расхлябанная в петлях дверь сторожки около знакомой Илье конюшни, послышался осипший и перепуганный со сна голос дворника Фрола:

– Кого господь послал в такую темень? Петухи и то спят еще…

– Открывай, Фролка! Не петухи – орлы прилетели! Государь Петр Федорович послал нас по барскую душу! – во всю мочь крикнул в ответ Сидор и с коня постучал древком копья в обналичку ворот. – Узнал, поди, по голосу, а?

– Иду, иду, – забормотал дворник, шаркая старыми валенками по тонкому снегу на подворье. Громыхнул засов, ворота со скрипом разошлись. – Как не узнать – узнал, родимые, узнал. Вводитя коней-то! Ишь, пар-то какой с бедняжек валит! Словно из-под березового веничка вымахали на ночную дороженьку. Откудова, соколики? Мыслю умом стариковским, издалеча прискакали… А ведь здеся, окромя меня, и некому вам «Аминь» сказать, некому…

– Не балабонь попусту, дед! – оборвал словоохотливого Фрола Илья. – Где барин?

– Тю-тю наш барин, Илюша! – Дворник попытался было присвистнуть по-молодецки, да только оконфузился по давнему беззубию. – Как утекли-то казаки, им да Савелием обстрелянные, тем же часом подхватился наш барин в сани с барышней и наследником да… да и был таков, – чуть споткнувшись, вновь затараторил дворник. – Со мной и то, за великой спешкой, не попрощался за ручку-то! Уже в воротах, выезжая, оборотился, плетью погрозил да и крикнул, аки медведь, на цепь посаженный: «Доглядывай тут за домом! Ворочусь с воинской командой, коль что порастащат – головы мужицкие на шесты понадеваю, скворцам заместо гнезд будут торчать!» С той ласковой речью и отъехал наш барин-полутатарин!

– По какой дороге умчал Матвейка? – Илья взошел на крыльцо, торкнул рукой парадную дверь. – Обойди сенцами, Фрол, отопри. Не мерзнуть же нам, ночным звездам подобно, на стылом ветру и под луной. Барина дожидаться долго придется, сосульки с усов повиснут.

– Думается мне, на Борскую крепость помчал наш Матвеюшка, тамо у него знакомый комендант, а может, дальний какой сродственник, бес его упомнит. – Фрол проворно оббежал вокруг пристроя, послышались внутри длинных сенцев его шаги по скрипучим доскам, долго возился впотьмах с внутренним запором. Наконец дверь отворилась.

– Входитя, люди добрые! – Старик потешно кланялся входящим казакам, норовя поклониться каждому и не успевая сделать этого. – Я мигом дровишек внесу. Печь с прошлого утра топлена, да я еще распалю. Отогрейтесь, обсушитесь. Я думаю, хозяин не шибко бранить будет, ежели казаки одного барана обласкают да с собой, по животам разложивши, спать укладут в тепле и рядышком, а?

Казаки рассмеялись шутливой болтовне старого дворника, лохматого, словно желто-рыжий кот после очередной ночной гулянки и драки с соседскими котами. Тут же отыскались два охотника выбрать барана и освежевать его. Остальные прошли в просторный зал – со стен сняты бывшие здесь совсем недавно портреты Петра Великого, государыни Елизаветы Петровны и ныне царствующей Екатерины Алексеевны. Их парсуны Матвей Арапов заказывал в Оренбурге, платил в рассрочку с жалования, и с благоговейным трепетом, при всей дворне, при священнике с кадилом развешивал собственноручно в этой горнице.

– Скидай одежонку, казаки, рассаживайтесь. Нынче наш барин не грянет с командой, не близок путь до Борской крепости. А там, оглядевшись, наладим надежную караульную службу. Нам надобно спешно числом умножиться да оружие какое получше раздобыть. С одним дрекольем да деревянными вилами, по ромодановскому бунту знаю, супротив воинских команд долго не удержаться.

Оставляя следы на светло-желтом крашеном полу, казаки – вчерашние крестьяне, остриженные под кружок, проходили в передний угол, усаживались, галдя, на лавки, расстегивали полушубки и тулупы, стаскивали шапки и мурмолки, приглаживая волосы, а иные крестились на иконостас, малость робея: не в конюшне и не на мельнице собрались этаким скопищем – в барские хоромы непрошено влезли!

Вскоре от большой, обитой черной жестью голландки, круглой и уютной, потянуло теплом. Казаки поснимали верхнюю одежду, дворник Фрол давно уже разбудил ворчливую стряпуху, и она в мисках, с пахучим отваром, подала казакам баранину, нарезала хлеб, начистила злых, как сбежавший хозяин, луковиц, выставила в деревянной плошке толченую соль. Отошла в сторону, встала у косяка, скрестив под высокой грудью руки: ну что за сборище! К барину, бывало, куда какие степенные да вальяжные гости съзжались! Сидят чинно, едят бережно… А эти валенками да обтаявшими лаптями пол извозили, ногами под столом колобродят, чертей качают! С пальцев жир облизывают! Мужичье и есть мужичье, хотя и обозвались казаками.

– Вы тут располагайтесь, вздремните, – распорядился Илья. – А я к дому схожу, своих проведаю. Да и оружие у меня там припрятано на черный день. Когда бежали мы с тобой, Сидор, захватить было некогда… Спаси бог, есаул Маркел Опоркин пулями да порохом снабдил нас на первый случай. – Илья распорядился выставить вокруг усадьбы караулы, за старшего оставил Сидора.

– Ну, пейте барский чай, казаки. Дядя Фрол, ты тут обихаживай моих молодцев, а я к своим схожу.

Дворник Фрол, болтавший до этого о чем-то со стряпухой, запнулся на полуслове, как будто маковое зернышко ему в горло попало, заперхал и замолчал, уставясь на Илью. И от этого молчания у него холодом потянуло по спине.

– Ты что, дядя Фрол?

– Да так… Чтой-то в дыхалке встряло…

– Так я пошел тогда…

– Иди, голубок, иди, – за Фрола ответила стряпуха и глаза отвела, на шумных казаков уставилась.

Илья в недоумении пожал плечами, прикрыл за собой ворота и поспешил улицей к берегу Боровки. Там, в теплой избушке, его ждали Аграфенушка и ласковый Федюша, баловень отца. То-то заверещит от радости, когда в дверях встанет нежданно родитель!..

На подходе к избе удивился – вся деревня всполошена их приездом, а родная изба встречает темными окнами, незапертой дверью. Голодная кошка спрыгнула с крыши на крыльцо, признав хозяина, мяукая, терлась о запорошенные снегом валенки, мешала идти.

Илья в сенцах достал кремень, кресало, сбивая от волнения кожу на пальцах, высек огонь и, пройдя в комнату, запалил фитилек лампадки…

Тусклый свет еле обозначил самодельный стол, три табуретки, полати, прикрытые рядном, деревянную кадку и два деревянных ведра на лавке у печи. Печь глянула на хозяина пугающе открытым и остывшим черным зевом… Из-под печи торчали отполированные руками Аграфенушки ухваты и кочерга. В углу на кучке сметенного мусора сиротливо стоял обшмыганный веник из полыни…

Чисто. Тихо. Прибрано. И нежило!

Илья сел на лавку, уронил голову.

«Увез-таки озверевший бирюк Аграфену и Федюшу! – догадался он и зубы стиснул до ломоты в челюстях. – Ну добро, Матвейка! Коль началась меж нами война, твою кровь выпущу до капли, чтоб волю из-под вашего аспидного племени мужикам добыть!»

Встал, подошел к подпечью, откуда торчали черенки ухватов, сунул руку, нащупал невмазанный кирпич, подцепил его твердым ногтем, пошатал, чтоб можно было взять пальцами, вынул. За кирпичом, в тайнике, спрятан пистоль – давний подарок атамана Гурия Чубука. Другой пистоль, покойного отца Киприана, Илья подарил атаману бугровщиков в благодарность за то, что дали приют и вывели из диких заалтайских песков на родную сторонку.

Он размотал лампадным маслом пропитанную тряпицу, обтер пистоль чистой занавеской у печи, тут же зарядил его и сунул – по давнему совету отца Киприана – в потайной карман под левой рукой.

«Вот так-то оно способнее будет, – подумал удовлетворенно Илья. – Теперь надобно к тестю Макару торкнуться, авось про Аграфену и Федюшу узнаю что…»

Макар, разбуженный среди ночи криками у барской усадьбы, на стук в дверь отозвался не сразу, не сразу признал Илью – голос у зятя подсел от волнения и быстрой ходьбы по морозному воздуху.

– Ильюша, ты это? – обрадовался Макар, открыл дверь, а сам торопливо запахнул однорядку, накинутую прямо на исподнее. – Я поначалу перепугался, пригрезилось – барин это в село с командой воротился, мужиков, мол, хватать для порки, за мной холопов послал на конюшню тащить, под батоги… Входи, Ильюша, входи, сынок.

Илья вошел в горенку, где пахло старой ветошью, квашеной капустой – миска стояла на столе – и сохнувшими на припечке валенками.

– Тятя, скажи, христа ради, где Аграфенушка, где Федюша? – Илье невмочь было ждать, пока хворая и располневшая от водяной болезни теща трясущимися руками засветит жировую коптилку от уголька из печи.

– Увез ее аспид с собой, Ильюшенька, – ответил Макар. – Кинул в сани вместе с Федюшей и своим семейством… А мне наказал тебя предостеречь – скажи, дескать, вору и разбойнику своему Илье, что ежели спалит поместье, ворочусь с командой и на том пепелище прикажу врыть столб, привязать к столбу его женку и сына и сжечь, хворостом обложив вокруг! Вот какова, Ильюша, наша холопская доля! Иной раз человека дешевле полена дров ставят… Что удумал аспид, то и сотворить волен. И суда на него нет, ни мирского, ни божьего! И нет таких трав, чтоб укоротить барский нрав. Всяк их брат крестится в церкви, да не всяк Богу молится…

– Та-ак. – Илья рукой нащупал позади себя лавку, сел. – Повязал он меня, иуда, по рукам и ногам, повязал накрепко.

– Бог с ним, с поместьем, Ильюшенька, – махнул рукой Макар, присаживаясь рядом с зятем на лавку. – Пусть себе стоит. Какой от него вред людям? Никакого. Ты скажи, верен ли слух про объявившегося государя? И подлинно ли он за черный народ на бар исполнился войной немилосердной?

– Подлинно, тятя, подлинно. Днями его указ нам казаки в Карамзинихе читали. Дает он бедному мужику волю на вечные времена, а помещиков велит изничтожать под корень! Потому и жгут барские имения, чтоб змеям некуда было воротиться.

Макар рассудительно покачал головой, седой и лобастой, мудро возразил зятю:

– Эх, Ильюшенька! Ежели одолеет их сила, нашими же руками себе другие хоромы повелят срубить, краше прежних. Надобно побить их всенепременно, тогда и ворочаться некому будет… Аль невпопад молвил, что хмуришься, а старику не перечишь? Скажи.

– Все верно, тятя, все ты верно рассудил… Просить хочу, как доброго кузнеца: поутру разожги горн, надобно нам копья, рогатины отковать – казаки мои с голыми руками бегают. Доведись какой сшибке случиться – зазря полягут, драгунами посеченные. Помнишь, сказывал я тебе, как на Иргизе драгуны беглых секли палашами? А будь у них хоть какое ни то оружие…

– А железа где взять, Ильюша?

– С конюхом Сидором обдерите колесные ободья в усадьбе, соберите все что можно в имении – железные бороны, сохи, ломаные косы – все в плавку! Да не мешкайте, помощников дам тебе крепких. Кто знает, ну как не нынче – завтра придется сесть на конь и воевать.

– Сами, Ильюша, долго не навоюете…

– А мы и думаем, вокруг собрав годных мужиков, к войску государя прилепляться. Без его подмоги ружьями да пушками нам крепостей по реке Самаре не одолеть. Гарнизоны там с огненным боем да с пушками сидят накрепко. – Илья встал, готовый идти к делам в усадьбу.

– Погодь, Ильюша, и я с тобой. А ты, мать, ложись, отдыхай, – обернулся Макар к жене. – Что толку утра ждать, время терять зазря? – Тесть засуетился в полутьме, отыскивая шапку. – Надобно за дело браться. Я в кузню, а ты Сидору с казаками да с железом прикажи поспешать ко мне.

К полудню под неумолкаемый звон в кузнице на берегу Боровки в Араповку съехались созванные из ближних деревень мужики: посыльные Ильи скликали всех на прочтение указа государя Петра Федоровича, снять копию с которого для Ильи распорядился казачий старшина Леонтий Травкин. Читали тот указ на барском подворье, с парадного крыльца. Мужики, кто стоя на земле, кто сидя в санях, выслушали громко объявленный Ильей указ, загомонили, обрадованные.

– Так, стало быть, братцы, пришла и нам воля вечная!

– Дарует нас государь реками и морями, землей и травами?!

– И за старую веру гонения не будет? Носите, мужики, свои бороды, справляйте обряды, как совесть велит!

Илья сорвал с головы мурмолку, замахал ею, призывая мужиков слушать далее:

– Это все, что вы слушали в указе, дается вам, мужики! Но не забывайте слов, допрежь того сказанных. – Илья вновь, медленно, по слогам прочитал: – «Как деды и отцы ваши служили предкам моим, тако и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли своей крови… За оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость…» Вот так, мужики! Бежали из поместий наши баре, да ненадолго! Явятся с воинскими командами, супротив батюшки-государя исполчатся всей дворянской ратью… Стало быть, и нам, мужики, надобно прилепляться к нему, силу его множить многолюдством. Попомните, мужики, как было под Калугой, в нашей Ромодановской волости? Из тех краев я беглый. Поднялись мы всей волостью супротив Демидова, а на нас от сената пять полков с пушками пришли… Мы бьемся, а окрестные мужики будто и не видят, будто и не слышат того боя! Так-таки и сломили ромодановцев, по каторгам и рудникам в железах развезли…

– Вестимо дело! – подхватился с саней дед-старообрядец, который только что кричал о даровании ему воли и неистово крестился двоеперстием. – Дворяне завсегда ополчение созывают, когда царям лихо. А ну, сынок, вылазь из саней! Ступай к атаману! Мне все едино помирать скоро, а тебе есть резон вековечную волю добыть и в ней землицей да укосами обзавестись.

С саней поднялся среднего роста, плотный, обутый в валенки и на диво белокурый, так что бровей, если не приглядеться вблизи, то и не видно. Смущаясь от всеобщего внимания, парень прошел к парадному крыльцу, поклонился, сказал просто:

– Коль батюшка велит, то верстай меня, атаман, в казаки. Послужу царю-батюшке.

– Как звать-то тебя, казак? – порадовался Илья, оглядывая ладного парня.

– Гаврилой нарекли, а прозвище у нас деревенское – Белые мы, не в пример черным воронам, – пошутил Гаврила.

– Жалую тебя, Гаврила Белый, казацким государевым званием, казацкой вольностью. Отныне да неподсуден ты никому, окромя батюшки Петра Федоровича. Сидор, где ты? – обернулся Илья, отыскивая своего помощника. – Остриги Гаврилу и выдай ему для начала казацкое копье!

Здесь же, на крыльце имения, лежало с десяток спешно откованных Макаром и его подручными самодельных копий.

Илья поторопил мужиков:

– Молодец наш Гаврила! Да только одному Гавриле дворянского воинства не одолеть. Вызывайтесь еще, мужики. Желанная воля – это вам не червивое яблоко, с дерева само не упадет! А нам надобно барское дерево – да что там дерево, весь барский лес непролазный! – трясти и топором вырубать, пни корчевать и напрочь выволакивать с мужицкой земли! – Поклонился Илья мужицкому сходу, а в душе стыло и тревожно: пойдут ли в войско Петра Федоровича? Не разбредутся ли по домам, как это случилось минувшим днем в Ляховке, когда Леонтий Травкин зачитал указ, а охочих государю служить не кликнул. Мужики окрестных деревень и разъехались по домам, не дав в войско государя достойного пополнения, – каждый надеялся, что и без него теперь волю у помещиков отвоюют.

«Кажись, еще один меж саней идет! Не один, вона еще зашевелились!» – И потеплело на душе Ильи – пошли верстаться в казаки самые смелые, а за ними пристанут и те, кто не столь отважен вперед идти, но на миру смерть готов принять, не дрогнув.

– Спаси вас бог, мужики! – благодарил Илья, вписал назвавшихся в список, помечая, кто из какого места, возраст, холоп или отставной солдат, оставляет ли семью. – От государя будет вам великая милость, а семье подмога из барского стада живностью.

Вписались в казаки по доброй воле до тридцати человек. Из араповского табуна выбрали лучших коней. Кому страшная рогатина, кому вилы, или коса нашлась, а иной поперек седла перекинул заонкую оглоблю – годится в рукопашной драке, похлеще драгунского палаша будет, ежели только сердце не дрогнет.

– Железа надобно, мужики, железа! – сетовал Илье тесть Макар, в пот вгоняя подмастерьев. – Повели, Ильюша, в имение Дементьева сгонять. Не далеко ведь, а и там, глядишь, что ни то да ржавеет зазря!

Сыскалось и в соседней деревеньке железо. Всю ночь над Араповкой витал приглушенный звон, шипела студеная вода в лохани, когда калил Макар копья – из горна да в воду! Казаки точильными брусьями правили наконечникам жало, доводя до нужной остроты.

– Вот и славно! – шутили ново набранные казаки. – Сквозь мундир проскочит не хуже, чем тройчатые вилы сквозь сноп.

Илья, выставив окрест деревни спаренные дозоры, через каждый час наведывался в кузню, уносил с собой в имение два-три отточенных копья и вручал казакам. Они брали в руки оружие, вскидывали, примеряясь – удобно ли? Потом с силой били наконечником в косяк ворот – крепко ли насажен, не погнется ли сверкающее лезвие?

– Молодец, тятька! – похвалил Илья Макара. – Славно закалил, с таким копьем и супротив драгун можно выезжать в поле!

А под утро…

– Илья Федорович! Верховые от Ляховки к нам!

Илья едва вздремнул на лавке, не снимая полушубка. Мигом вскочил, надвинул мурмолку. Перед ним шестеро незнакомых мужиков и Гаврила Белый с Сидором. Гаврила как стоял в дозоре, так и вбежал в горницу с копьем.

Илья махнул ладонью по лицу, сгоняя остатки привидевшегося сна, как он с Аграфенушкой – украшена венком из ромашек, и глаза сияют, умытые утренней росой – ведут маленького Федюшу за обе ручки, спускаясь к речке. Аграфена, через голову Федюши, клонится к плечу Ильи, улыбается и шепчет:

– А ты тревожился, будто пропали мы с Федей, – и тянется с поцелуем к жестким и горячим губам Ильи…

– Сказывайте, мужики, что стряслось?

Старший из приехавших, пожилой уже одноглазый мужик, пояснил, что среди ночи в их деревню и в деревню Михаила Карамзина разом нагрянули конные драгуны, а приехали из Бузулукской крепости под командой своего капитана. С ними же, с теми драгунами, приехал и поп Степанов, треклятый иуда. Драгуны похватали старшину Леонтия Травкина, капралов Карпа Сидорова, Ивана Емельянова и прочих, всего семь человек, избранных в здешние командиры, под конвоем погнали в Кичуйский фельшанец, на север, к Бугульме.

– Капитан тот воротился в Бузулукскую крепость? Иль все еще в вашей Ляховке стоит? – Илья поднялся на ноги, готовый тут же принять срочные меры к встрече драгун за крепкими воротами имения: гнаться за конвоем и освобождать схваченных Травкина с товарищами уже не успеть. Мысленно укорил Леонтия: зачем не озаботился надежными караулами? Похватали капралов, как сонных кур…

– В Ляховке с тем капитаном до полусотни драгун. Думается мне, и сюда грянут скоро, с расспросами и пытками, – ответил одноглазый мужик, выжидательно уставясь на Илью.

«Так! – лихорадочно думал Илья, покусывая костяшку пальца. – Вот и настал час нашей службы Петру Федоровичу, а стало быть, обмишулиться нам никак невозможно: мужики веру в нас потерять могут, ослабнут сердцем… Нужна, ой как надобна удача в первом сражении! Та-ак, что сделает капитан, попав в кучу мятежных деревень и сел? Всех драгун тот капитан в Араповку не пошлет – деревень вокруг вон сколь! Понадеется на свою силу и извечный страх мужиков перед солдатами… А стало быть, отрядит какого ни то капрала с десятком драгун, не боле, иначе ему всюду не успеть расправиться с бунтовщиками. Где их встретить? В поле? Успеют заметить, не лето теперь, из кустов не грянешь нежданно. Из ружей постреляют нас. Да и сробеют мои казаки в сабельное сражение сойтись, не обучены. А если…» – И обрадовался нежданно пришедшей, удачной, как показалось, догадке.

– При мне останетесь? – спросил Илья у старшего, который назвался Иваном, Яковлевым сыном, а прозвищем Жилкин, из бывших солдат Бузулукской крепости. Лет ему было под пятьдесят, левый глаз выбит киргизским копьем, на виске остался глубокий шрам: лет пять тому, перед выходом в отставку, довелось Ивану Жилкину за Оренбургом гонять киргиз-кайсацких разбойников. Там и перехлестнулись в драке киргизское копье да Иванов палаш. Не повезло Ивану, окривел. Да и то счастье – друзья еле живого довезли до Оренбурга, доктора выходили. Списали Ивана со службы, и поселился на государеву казенную землю в Бузулукской слободе жить, а сына Ивашку забрали в рекруты, в Самаре службу правит теперь, в Ставропольском батальоне. Все это коротко сказал о себе Иван Жилкин в ответ на приглашение Ильи остаться при нем.

– Оставайся, Иван Яковлевич, чему-нибудь да успеешь обучить моих новонабранных казаков. Иные в седле сидят, будто старухи поверх опрокинутой бочки, того и гляди кувыркнется головой под копыта. Дюже надобен нам сведующий в ратном деле человек.

– Правда твоя, Илья Федорович, – согласился Иван Жилкин. – Без сноровки и комара не зашибить. Не страшна огню кочерга, коль разгорелся он добре. Готов я послужить государю всей душой. Еще при его царствовании ждал народ вслед за указом о дворянской вольности такого же указа о вольности всему народу, чтоб не было на Руси крепостного права… Да не суждено было тому статься.

– Объявил уже государь указ о вольности мужикам! – прервал Илья Ивана Жилкина и нетерпеливо ухватил за локоть. – А теперь слушай, что умыслил я: не ждать прихода драгун к Арапову – упредить их надобно! Да и встретить гостей непрошеных как следует!

Иван Жилкин выслушал сбивчивый и торопливый сказ Ильи, крякнул в кулак, искоса глянул на него.

– Хитро, хотя и рискованно задумал, Илья Федорович! – Потом хлопнул по столу ладонью, решился. – Годится! Как задумал, так давай и сотворим, не колеблясь! Наш старый капрал, бывало, часто любил пошутить про начальство, так говаривал: баба едет, хочет башню сбить; воевода глядит, куда башня полетит! Вот и мы поглядим, куда капитан полетит, ежели сам сунется!

Не мешкая – каждая минута дорога – Илья взял с собой дружка Сидора, Гаврилу Белого и еще двоих помоложе и половчее, оседлали коней, вооружились одними только оглоблями, а Илья деревянными вилами – тройчатками, и неспешно выехали из Араповки по проселочной дороге на Ляховку.

Хрустел под копытами выпавший ночью свежий снег. В отдалении, кланяясь путникам и распуская при этом хвост, рвала горло хриплым карканьем сизобокая ворона.

– Чтоб тебя разорвало на куски да на перышки! – ругнулся суеверный Сидор и плетью погрозил невозмутимой в своем вещании птице. – И не охрипнет, тварь нечистая!

Илья ехал впереди, чутко вслушивался в предзимний лес, просматривал кусты – не присел ли за ними кто? Пень ли то ранним снегом присыпан или вражеский подлазчик затаился? Проедут казаки, а он им в спину из ружья горячую пулю пошлет…