Владимир Автономов
В поисках человека. Очерки по истории и методологии экономической науки
2.6. Универсалисты: Филипп Генри Уикстид, Лайонел Роббинс и Людвиг фон Мизес
Универсалистская линия – распространение экономической модели человека на всю человеческую деятельность, идущая от Госсена и австрийской школы, была продолжена в Англии лондонскими экономистами Ф. Г. Уикстидом и Л. Роббинсом. В отличие от кембриджской школы эти экономисты не шли на компромисс с классической политэкономией и перестраивали все здание экономической теории на последовательно субъективистских основаниях. В первую очередь это относилось к трактовке издержек. У Маршалла издержки производства (денежные и реальные) независимы от полезности. У Уикстида, как и у австрийцев, издержки представляют собой полезность упущенных возможностей.
Что касается проблемы экономического человека, то, по мнению Уикстида, нельзя логически отделить рыночную деятельность человека от других форм рационального действия[172]. Следовательно, предметом экономической науки является не определенный вид поведения (как предполагалось «материальной» дефиницией экономической науки), а определенный аспект любого человеческого действия [Robbins, 1933] или даже определенный способ мышления. Уикстид настаивает, что политическая экономия не предполагает человека, движимого немногими простыми мотивами, а исследует его таким, каков он есть [Wicksteed, 1933, vol. 1, р. 4], но в его действительном поведении выделяет аспект распределения собственных ограниченных ресурсов. Ограниченность же ресурсов носит универсальный характер, потому что ограничено время, которым человек может распоряжаться (момент, который ранее подчеркивал Госсен). Поэтому вся человеческая деятельность относится к предмету экономической науки.
В области мотивации Уикстид утверждал, что цели экономического человека вовсе не обязаны сводиться к стремлению к богатству и собственному интересу. Во-первых, богатство как таковое – это лишь средство для достижения самых различных целей. Во-вторых, человек всегда выбирает между богатством и отдыхом, свободным временем, он может стремиться к славе, знаниям и т. д. [Wicksteed, 1933, vol. 1, р. 163–165]. В-третьих, эгоистический интерес тоже не обязателен. Экономическая наука исследует средства достижения любых целей. Для экономического отношения характерно лишь то, что каждая сторона преследует свой собственный интерес, а не интерес другой стороны данной сделки. (Принцип, названный Уикстидом нон-туизмом от латинских слов non – нет и tu – ты [ibid, р. 173–182][173].) Причина в том, что незнакомому нам партнеру по сделке безразличны наши цели, каковы бы они ни были, мы, естественно, также игнорируем его цели. Таким образом, экономический человек обязан преследовать свой собственный интерес только в одном случае – в отношениях со своим контрагентом. Так Уикстид уточнил восходящую к Смиту предпосылку собственного интереса, избавив при этом экономическую науку от обвинений в том, что она изучает лишь эгоистов. Уикстид отстаивал принцип нон-туизма потому, что иначе исход любой сделки (цена) был бы принципиально неопределенным. При этом он не учитывал, что изолированная сделка всегда имеет неопределенный исход, даже если обе стороны не учитывают интересов друг друга. Если же сделка ведется на конкурентном рынке, то даже продавец, делающий покупателю скидку по дружбе, не оказывает этим никакого влияния на рыночную цену [Machlup, 1972, р. 109].
Маржиналистские законы, которым подчиняется, согласно Уикстиду, любая человеческая деятельность, могут осознаваться людьми, а могут осуществляться «слепо или импульсивно» [Wicksteed, 1933, vol. 1, р. 159]. По его мнению, от экономического человека не требуется сознательной рациональности – она может проявляться и в неосознанных действиях[174]. Эти автоматические действия, как пишет Уикстид, далеко не безупречны, но сознательному осмыслению и пересмотру они подвергаются только в случае изменения условий, иначе затраты мыслительной энергии не оправданы (идея, которая позднее легла в основу теории поиска информации Дж. Стиглера и концепции ограниченной рациональности Саймона).
Эксплицитная методология Уикстида могла дать маржиналистской теории хороший иммунитет против критики институционалистов, подчеркивавших искусственность и нереалистичность экономического человека. Однако эту возможность заметил и реализовал только Л. Роббинс [Robbins, 1935]. Уикстидовский принцип нон-туизма Роббинс переформулирует следующим образом: «…Мое отношение к другому участнику сделки не входит в мою иерархию целей. Я рассматриваю его только как средство» [ibid, р. 97]. Однако современные критики экономической теории с гуманистических позиций поймали Роббинса на слове и возразили, что относиться к другому человеку как к средству и есть самый настоящий эгоизм, так что оправдать экономического человека с моральных позиций ему здесь не удалось [Lutz, Lux, 1988, р. 58]. Это легко можно было бы сделать с методологической точки зрения, трактуя модель экономического человека как полезную абстракцию (см. выше о Дж. С. Милле). Роббинс, как и Уикстид, на словах ее отвергал, однако сам фактически прибегал к методологическим аргументам. Так, подчеркивая, что экономисты не считают денежный выигрыш единственным и даже самым главным фактором при оценке различных вариантов выбора, Роббинс пишет, что, если в равновесной ситуации меняется только один денежный стимул, это может привести к изменению точки равновесия, что заслуживает внимания экономистов [Robbins, 1935, р. 98]. Но сказанное как раз и означает, что применена предпосылка ceteris paribus, а значит, экономисты фактически абстрагировались от других факторов, кроме денежных. По сути это эквивалентно миллевскому абстрагированию от других человеческих мотивов, кроме стремления к богатству.
Роббинс упоминает и о таком свойстве экономического человека, как внимание. При очень малом изменении параметров (например, при изменении цены товара на один-два пенса), пишет он, человек может просто не заметить и не прореагировать на него. Изменение величины спроса произойдет, когда изменение цены достигнет некоего воспринимаемого минимума [Robbins, 1935, р. 99]. Это означает, что кривая спроса не может быть непрерывной – тезис, выдвинутый ранее идейным предшественником Роббинса К. Менгером.
Универсалистского подхода к экономической науке придерживался и главный методолог новой австрийской школы Л. Мизес, считавший экономическую теорию частным случаем науки о человеческом поведении (праксеологии) [Mises, 1966]. Предметом экономической науки являлась для нового поколения австрийской школы не хозяйственная деятельность в традиционном смысле слова, а целенаправленная деятельность человеческого ума: эмпирические исследования, логические размышления, реакция на неожиданные результаты, ожидания, догадки, планы и т. д.[175] Так как внешний наблюдатель не знает цели, движущей поведением наблюдаемого субъекта, наука может не предсказывать, а лишь задним числом объяснять и понимать его выбор [Weber, 1962, р. 35]. Основой такого понимания может быть принцип рационального поведения, в истинности которого мы можем быть априорно убеждены путем интроспекции[176]. Таким образом, Мизес избрал методологическое обоснование экономического человека, полагая, что о научном исследовании поведения можно говорить только в том случае, если речь идет о рациональном целенаправленном поведении. Происхождение же мотивов сознательного поведения человека – это дело психологии, а не экономической или какой-либо иной общественной науки [Hayek, 1948, р. 67]. В этом аспекте неоавстрийцы ничем не отличаются от неоклассиков. В праксеологии Мизеса экономическое действие, рациональное действие и любое человеческое действие становятся синонимами.
Ограничивающие применение экономической науки неоклассики кембриджской школы и безгранично его расширяющие универсалисты типа Уикстида, Роббинса и представителей австрийской школы являют собой два методологических направления, объединившихся, но все же не до конца растворившихся в основном течении экономической науки [Buchanan, 1987, р. 75–77]. Первые из них трактуют экономическую теорию как эмпирическую науку, способную при изменении параметров давать предсказания человеческого поведения в ограниченной области, где действуют денежные интересы. Вторых можно разделить на две подгруппы. Первая подгруппа – «методологисты» (например, Мизес), они понимают экономическую науку как всеобщую теорию рационального выбора, способную задним числом объяснить любое человеческое поведение, но не прогнозировать его. Вторая подгруппа – «антропологисты» (например, Уикстид), которые выступают против любых априорных абстракций, потому что им кажется, что это ограничивает позитивную роль экономической науки, ее практическую применимость и делает ее логической игрушкой. Они считают, что исследуемый экономической наукой реальный аспект человеческой деятельности носит универсальный характер. Именно такой подход к модели экономического человека укрепился, на наш взгляд, в современной экономической теории.
В последние десятилетия универсалистская антропологическая версия экономического человека приобрела новую популярность в связи с успехами экономического империализма. Как писал один из виднейших американских экономистов Джордж Стиглер, «человек максимизирует полезность постоянно: у себя дома, на работе (будь то в частном или государственном секторе), в церкви, в научной работе, – короче говоря, всюду. Он может ошибаться и часто ошибается: возможно, для него слишком трудны вычисления, но чаще дело в недостатке информации. Он учится исправлять свои ошибки, часто дорогой ценой» [Stigler, 1980].
С нашей точки зрения, существуют границы, за которыми применение абстракции экономического человека перестает быть полезным. Трудность моделирования неэкономических мотивов не означает, что мы можем полностью игнорировать их существование.
2.7. Депсихологизация экономического человека
Как уже отмечалось, маржиналистская революция свела важнейшую экономическую проблему – проблему ценности – к психологии потребительского выбора. Это, казалось бы, открывало дорогу для непосредственного применения психологических методов в экономической теории.
Однако экономическая теория в ее маржиналистском варианте была готова воспринять отнюдь не любую психологию, а психологию строго определенного вида. Целью маржиналистов было не желание точнее отразить реальные мотивы покупателя и продавца, а стремление создать строгую, логически непротиворечивую теорию равновесного гармоничного обмена. Выбор психологических оснований для теории предельной полезности был в значительной мере предопределен общей мировоззренческой установкой самой теории. Подходящая гедонистически-рационалистическая модель человека нашлась, как мы помним, в трудах Бентама, который в свою очередь опирался на ассоциативную психологию XVI–XVIII вв.[177]
Вместе с тем современная маржиналистам психология далеко отошла от представлений о человеке как о пассивном существе, управляемом внешними воздействиями через ощущения, преследующем единственную цель – получение наслаждений и рассчитывающем при этом каждый свой шаг. Напротив, новая психология[178] подчеркивала изначальную активность личности, действие врожденных инстинктов (никак не сводимых к погоне за наслаждениями), влияние физиологических и биологических факторов. Психология «рационального гедониста» представлялась в этом контексте безнадежно устаревшей.
В то же время эксперименты новых психологов, посвященные прежде всего исследованию наиболее примитивных форм поведения (поведение животных, маленьких детей, душевнобольных проще, и поэтому его легче исследовать, чем поведение нормального взрослого человека), не могли вызвать энтузиазма у экономистов, не говоря уже о том, что результаты этих экспериментов не поддавались формализации[179].
Однако критика психологами гедонистических свойств маржиналистского человека все же имела свои последствия. Реакция экономистов на вскрытые психологические несовершенства маржиналистской теории имела три основных варианта [Coats, 1976, р. 47].
Первый подход сводился к косметическому ремонту психологических предпосылок маржиналистской теории без сколько-нибудь значительного пересмотра самой теории. Менялась лишь психологическая стартовая площадка, а далее аргументация быстро выходила на привычную маржиналистскую траекторию. Одним из первых представителей такого подхода следует считать американского экономиста Ф. Феттера, который называл себя «основателем американской психологической школы». В согласии с новейшей психологией (У. Джеймс) Феттер настаивал на том, что субъективное определение меновой ценности происходит не путем кропотливого подсчета полезности, а импульсивным актом выбора, совершаемым на основании смутного, до конца не осознанного предпочтения. Предпочтение и выбор, по Феттеру, являются результирующей многих факторов, не только внешних (свойства предмета), но и внутренних (свойства самого человека).
Грубо говоря, выбор диктуется инстинктом или привычкой [Fetter, 1915, р. 12–13]. Ценность же товара, по Феттеру, выводится из самого акта выбора и определяется задним числом, а не предшествует выбору, как в теории предельной полезности.
Таким образом, человек у Феттера активен, его действия нельзя полностью объяснить рациональным расчетом и влиянием внешних раздражителей. Модель человека Феттера явно не совпадает с маржиналистской. Однако такая «революционная» переделка психологических основ теории не вызвала, как выясняется, никаких существенных изменений в теории ценности, цен, заработной платы и т. д. [Mitchell, 1949, р. 133].
Дело в том, что косметический ремонт Феттера, по сути дела, ограничился эксплицитной методологией и оставил его рабочую модель человека незыблемой. Он сформулировал цель человека как «получение наибольшего психологического дохода», определив последний как «желаемые результаты в области чувств, произведенные ценными объектами» [Fetter, 1915, р. 27], то есть максимизация «психологического дохода» ничем не отличается от максимизации полезности.
Поскольку имплицитная модель человека не испытала в теории Феттера никаких существенных перемен по сравнению с маржиналистской, казалось бы, диаметрально противоположные исходные поведенческие посылки оказались совместимыми с одной и той же по сути экономической теорией.
Второй вариант заключался в последовательной критике маржиналистской и неоклассической моделей человека и попытках сформулировать новую социально-экономическую теорию, согласующуюся с выводами новой психологии.
Виднейшим представителем этого направления был основоположник американского институционализма Т. Веблен. Из экономистов своего времени Веблен был, несомненно, лучше всех знаком с современной психологией и прежде всего с трудами У. Джеймса и У. Мак-Дугалла, а также с эволюционной теорией Ч. Дарвина. В его концепции человеческая природа определяется психическим складом (инстинкты) и культурно обусловленным характером (институты).
Инстинкты определяют цели, а институты – средства их достижения. Говоря об инстинктах, Веблен вовсе не имел в виду биологические, неосознанные аспекты человеческой деятельности. К инстинктам Веблен скорее относит цели осознанного человеческого поведения, формирующиеся в определенном культурном контексте и передающиеся из поколения в поколение [Veblen, 1981, р. 2–8][180]. «Цивилизованные народы Запада», с точки зрения Веблена, подвержены влиянию следующих основных «инстинктивных склонностей» (правда, в других произведениях Веблен иногда модифицирует этот перечень): 1) инстинкта мастерства, 2) праздного любопытства, 3) родительского инстинкта, 4) склонности к приобретательству, 5) «набора эгоистических склонностей» (сюда входит склонность к соперничеству и агрессии, желание прославиться) и, наконец, 6) инстинкта привычки [Jensen, 1987, р. 1041].
Эти инстинкты не существуют изолированно, они образуют коалиции, подчиняют себе друг друга. Так, например, большую силу представляют собой родительский инстинкт, праздное любопытство и инстинкт мастерства, когда они «заручаются поддержкой привычки» [Veblen, 1981, р. 48–49], то есть, говоря проще, входят в привычку у людей. Тогда праздное любопытство поставляет информацию и знания, служащие целям, которые ставят перед людьми инстинкт мастерства и родительский инстинкт. Веблен полагал, что главным мотивом индивидуального экономического поведения является стремление к повышению социального статуса. Это стремление побуждает человека проявляться творчески и ведет к техническому прогрессу. Такой «поиск эффективных жизненных средств», ведущий к «росту технологического мастерства», Веблен называл «промышленным поведением»[181] и явно одобрял в отличие от так называемого денежного соперничества, которое имеет место тогда, когда добродетельный союз мастерства, любопытства и привычки попадает под власть эгоистических, приобретательских инстинктов [Веблен, 1984, с. 73–82].
Выбор средств для достижения поставленных целей еще более культурно обусловлен, чем сами цели. Здесь Веблен пользуется понятием институтов, унаследованным от новой исторической школы. Но если Шмоллер понимал под институтами моральные и правовые рамки, в которых протекает экономическая деятельность, Веблен употреблял этот термин (социально-экономические институты), говоря об отобранных в эволюционном процессе «привычных способах осуществления процесса общественной жизни в ее связи с материальным окружением, в котором живет общество» [Веблен, 1984, с. 204].
Отношение Веблена к институтам скорее негативно, чем одобрительно. Они сковывают творческую инновационную человеческую деятельность, воплощенную в техническом прогрессе и росте производства [Foster, 1991, p. 210; Samuels, 1991, p. 107], подчас существуют, несмотря на то что они противоречат «врожденному здравому смыслу» [Veblen, 1981, р. 49][182].
Из своей концепции человека Веблен выводит внутреннюю противоречивость капитализма, сочетающую рациональную организацию производства с иррациональными общественными институтами. (К ним Веблен в первую очередь относит крупную корпорацию. Такая точка зрения, безусловно, объясняется монополистически-финансовым бумом конца XIX в., заставившим многих серьезных исследователей задуматься о паразитическом характере капитализма того времени.) В работах Веблена содержится, пожалуй, самая безжалостная критика маржиналистской модели человека, осуществляющего «мгновенный подсчет удовольствий и страданий» [Veblen, 1961, р. 141, 157]. Веблен в отличие от представителей исторической школы не отрицал роли абстракции в научном анализе, но абстракция рационального максимизатора полезности, принятая маржиналистами, представлялась ему совершенно неадекватной реальным историческим процессам.
Однако собственные позитивные разработки Веблена и последующих институционалистов рассматривались ортодоксальным большинством экономистов как внесистемные, растворяющие экономическую теорию в «культурной антропологии, социальной философии и социологии» [Козлова, 1987, с. 23] и поэтому были обречены на пребывание на периферии экономической науки.
Наконец третий путь, который и избрало в итоге основное течение экономической науки, состоял в том, чтобы вытеснить не только гедонистическую, но и вообще всякую психологию за пределы экономической науки. Проблема заключалась в том, чтобы превратить модель максимизирующего человека из модели, непосредственно объясняющей реальность, во вспомогательное, эвристическое средство анализа рыночных процессов [Hartfiel, 1968, S. 110]. Это «объективистское» направление в свою очередь имело несколько вариантов. Такие экономисты, как И. Фишер [Fisher, 1892] и Г. Дэвенпорт [Davenport, 1913], просто решили изгнать проблему ценности за пределы экономической науки и ограничиться рассмотрением цен, кривых спроса и предложения. Другие, как В. Парето, продолжали оперировать понятиями ценности и полезности, но отвергали возможность установить единственную «причину» ценности и измерить ее абсолютную величину.
И те и другие явно находились под впечатлением позитивистской «смены вех» в гносеологии и методологии естественных наук, где анализ в категориях «причины – следствия» или «сущности – явления» уступал место исследованию функциональных взаимосвязей.
Главным новшеством объективистов явился переход к ординалистской версии теории предельной полезности, а главным техническим приемом – построение кривых безразличия, которые, по крайней мере на первый взгляд, никак не связаны с той или иной концепцией человеческой природы[183].
В теории Хикса[184] основные положения маржинализма, частично выводимые ранее из гедонистической природы человека, были представлены в виде аксиоматически заданных свойств кривых безразличия: гладкости, непрерывности, выпуклости [Козлова, Энтов, 1972, с. 95]. Хикс не стал опровергать гедонистическую концепцию человека, он просто утверждал, что теорию цены можно сформулировать без ее участия[185]. Модель человека Хикса – это модель действия (выбора), не включающая предшествующие ему мотивы и размышления. Переход от количественной к порядковой полезности, от объяснения причины выбора к регистрации факта выбора позволил снять с повестки дня вопрос о содержании максимизируемой экономическим человеком функции (полезность, деньги, богатство или что-либо другое). При этом Хикс смог отказаться даже от принципа убывающей предельной полезности – первого закона Госсена. Если между различными вариантами существует только порядковая иерархия и нет количественной соизмеримости, то предельную полезность вычислить невозможно. Индивиду, таким образом, «разрешено» иметь не только убывающую, но даже и возрастающую функцию полезности при условии, что она распространяется на все блага. Такое переформулирование основ маржинализма, перевод их на «объективный» язык помогло маржиналистской теории избавиться от упреков в гедонизме и занять лидирующие позиции в западной экономической науке.
Продолжателем традиции Парето – Хикса был создатель теории выявленных предпочтений П. Самуэльсон. Потребитель у Самуэльсона не обязан максимизировать полезность с помощью рациональных вычислений. Он просто делает последовательный непротиворечивый выбор, предпочитая один вариант другому. Но Самуэльсон доказал, что соблюдение условий непротиворечивости выбора эквивалентно максимизации некоторой функции [Козлова, Энтов, 1972, с. 110]. При этом не имеет значения, что именно максимизируется: деньги, богатство, полезность (своя или чужая) [Lofthouse, Vint, 1978, р. 609].
Важно то, что акт предпочтения, выбора можно (в принципе) наблюдать в отличие от метафизической полезности, и, таким образом, данная теория претендует на то, чтобы удовлетворить строгим критериям научности, предъявляемым логическим позитивизмом [Hausman, 1989, р. 118].
Таким образом, получивший наибольшее распространение способ преодоления гедонизма в экономической теории заключался в переходе от причинно-следственного анализа сущности цен – ценности к функциональному анализу самих цен; в полном отказе от понятия полезности (уже у Хикса вместо нее фигурирует нейтральная норма замещения) или замене ее количественной трактовки на порядковую; в депсихологизации модели человека в экономической теории. Психология уступила место логике[186]. Сфера мотивации исчезает из предмета экономической науки и передается в ведение психологии. Сохраняются лишь правила рационального выбора (см. главу 1), которые не вызывают такого протеста, как гедонистическая максимизация полезности.
Однако дальнейшее развитие экономической науки показало, что победу ординалистского направления в ней нельзя считать окончательной и безоговорочной. В рамках теории ожидаемой полезности Дж. фон Нейману и О. Моргенштерну [Нейман, 1970] удалось предложить эмпирическую процедуру определения количественной (кардинальной) полезности в ситуациях риска. Позднее другие авторы подвергли критике сугубо формальный критерий рациональности как логической последовательности (совместности) предпочтений и предложили дополнить его критерием рациональности самих предпочтений и описанием далеко не однозначных отношений между действительными целями индивида и выборами, которые он делает [Elster, 1983, р. 15–26; Sen, 1990, р. 210]. В развитие этой идеи было предложено восстановить содержательный (гедонистический) критерий экономической рациональности поведения (что не означает восстановления в правах самой гедонистической психологии).
