Владимир Анин
Манагуанда
I
«Рота, подъем!» – словно взрыв где-то глубоко в подсознании, отзвук которого мгновенно достигает самых кончиков нервов. И будто вспышка перед глазами, заставляющая мгновенно разомкнуть веки. Мозг еще не проснулся, а тело, точно пружина, выпрыгивает из постели и уже натягивает на себя солдатскую робу.
«Форма одежды номер два!» – значит, голый торс. Брюки остаются, а майку надо снять. И ты уже выскакиваешь из казармы на улицу, одетый именно по той форме, которую объявил дневальный.
«Строиться на утреннюю физическую зарядку!» – несется вслед.
Третий месяц Сергей выбегал строиться на эту самую зарядку и уже стал привыкать к необходимости так резко просыпаться. Поначалу, правда, это вызывало бурный протест. Ведь в своей прежней, доармейской жизни он привык понежиться после сна минут десять в постели. Зарядка? Да ни за что! Несколько раз, еще учась в школе, он пытался побороть свою лень и приобщиться к физической культуре, но придерживаться заданного режима удавалось не более двух-трех дней. После этого зарядка перемещалась на после школы, а потом и вовсе забывалась. За всю жизнь он не удосужился выскочить на улицу рано утром, да еще с голым торсом.
Теперь все переменилось. Подъем, пробежка по чавкающей после дождя гравийной дорожке стадиона, подтягивание и подъем переворотом на турнике, отжимание, махание руками-ногами и тому подобные физические упражнения, призванные тренировать дух и тело.
Вот и этим утром, пробежав в толпе положенные три круга вокруг стадиона, повисев на скользком турнике и слегка испачкав живот на очередном отжиме, Сергей трусцой направлялся к казарме. И только теперь к нему стали возвращаться какие-то более или менее связные мысли. До этого они, казалось, бежали где-то далеко позади. Сергей окончательно проснулся.
Запрет на посещение туалета перед зарядкой тоже был своего рода тренировкой на выносливость. Поэтому, вернувшись в казарму, первым делом вся рота устремилась в туалет, где, расталкивая друг друга, солдаты выстраивались вдоль длинного, похожего на канаву писсуара.
Четыре лестничных пролета, и Сергей оказался в длинном коридоре старой казармы. По обе стороны тянулись ряды дверей, через которые сновали полураздетые солдаты. Особенностью этой казармы было то, что она состояла из множества небольших комнат – спальных помещений, любовно именуемых «кубриками». Хотя никакого отношения к морскому делу их войсковая часть не имела.
Вбежав в кубрик, Сергей кинулся к своей тумбочке и вытащил «умывальные принадлежности». У окна возился с тряпкой «очередной уборщик» – дежурный, который вместо зарядки должен был наводить порядок. Второй «уборщик» лениво елозил по полу веником. Сергей выдавил зубную пасту на щетку, схватил полотенце и, выскочив из кубрика, сбежал вниз по лестнице, туда, где в полуподвале находился туалет и комната для умывания, или просто «умывальник». Там уже вовсю шел процесс «принятия водных процедур». Протискиваясь к немногочисленным кранам, солдаты начинали с невероятной скоростью орудовать щетками и полоскать рот ледяной водой, от которой сводило зубы. Затем, кряхтя и завывая, ополаскивались по пояс и уступали место напиравшим сзади товарищам. Обычно этим утреннее умывание и ограничивалось. На большее времени не хватало.
Это была учебная часть, так называемая школа сержантского состава, и такого понятия, как «дедовщина», которым призывников пугали еще со школьной скамьи, в прямом понимании здесь не существовало. «Дедами» были только сержанты. Солдаты, которых называли курсантами, подчинялись им по определению. Неуставные взаимоотношения сливались с уставными и были завуалированы воинской субординацией. Сержант имел право заставить молодого бойца выполнять любую работу, вплоть до чистки отхожего места, которое, кстати, не только в обиходе, но и в уставе названо емким словом «очко».
В качестве крайней меры сержанты иногда использовали такой воспитательный метод, как удар «в душу». Для этого достаточно было ткнуть кулаком курсанту в то самое место на груди, где располагалась металлическая пуговица. Эффект потрясающий! Пуговица своей дужкой врезалась в грудь, причиняя такую боль, что даже у самого терпеливого слезы брызгали из глаз.
Но больше всего Сергея угнетали всевозможные словесные оскорбления. Он вырос в интеллигентной московской семье и был «хорошим мальчиком».
Его родители погибли в автокатастрофе, когда ему было шестнадцать лет. До восемнадцати он жил у тетки, а потом его забрали в армию. Нет, безусловно, Сергей мог выругаться или сказать какую-нибудь непристойность, но он никогда не позволил бы себе унизить другого. Однако люди, как правило, ко всему привыкают, и Сергей не был исключением. Он научился выделять только основную суть из сказанного сержантом, а весь бессмысленный довесок грубостей и оскорблений пропускал мимо ушей.
После завтрака обычно давалось минут десять на перекур и на последние приготовления к разводу. Курилка, выстроенная в виде большой беседки с выгребной ямой в центре, гудела, как пчелиный улей. Сходство дополняли густые клубы дыма – словно невидимый пасечник окуривал своих питомцев. Из этой смеси спин и дыма то и дело отделялись курсанты, подбегали к «месту для чистки обуви», расположенному поблизости, и лихорадочно драили облезлыми щетками посеревшие от грязи и пыли голенища сапог, поцарапанные носки и стертые каблуки. Ни одну деталь сапога нельзя обойти вниманием, за этим следили очень строго и сержанты, и офицеры. Те, кто уже привел обувь в порядок, тоже не стояли без дела – маленькими лоскутками сукна они полировали бляхи на ремнях.
Сергей протиснулся в «улей» и достал из кармана помятую пачку «Астры».
– Покурим? – донеслось из-за плеча.
Он обернулся. Так и есть, Семенов, зловредный сержант из третьего взвода. Сергей покорно протянул пачку. Семенов взял одну сигарету и, прикурив у стоящего рядом курсанта, уселся на лавку, где для него сразу же нашлось место.
Сергей жадно затягивался. Времени оставалось мало, а выбрасывать сигарету было жалко. Курево в армии – большая ценность. Сигарету обычно докуривали до такой степени, что она уже обжигала пальцы. А некоторые после этого перехватывали крошечный «бычок» двумя спичками и умудрялись сделать еще пару затяжек, прежде чем от него останется один пепел.
II
«Рота, строиться на развод!» – это уже голос старшины.
«Строиться… взвод… развод…» – доносятся обрывки фраз, выкрикиваемые заместителями командиров взводов, или сокращенно «замками». Заместителями они были по должности. На самом деле каждого из них можно было считать командиром взвода, поскольку офицер, состоявший в этой должности, являлся на службу только днем (за исключением дежурств), и его обязанности ограничивались церемонией утреннего развода и проведением некоторых занятий. На плечах заместителя было все остальное. Он должен был найти дело для всех своих курсантов от подъема до отбоя. При этом он двадцать четыре часа в сутки головой отвечал за каждого из них. Все проступки, болезни, травмы были на совести заместителя командира взвода. По крайней мере, так считало командование. Сержанты, которые дорастали до этой должности, отличались большей рассудительностью и логикой поведения. Совсем в другом образе представали их помощники – командиры отделений, молодые сержанты, только-только познавшие азы воинской службы. Их озлобленность и жестокость порой не поддавалась объяснению. Именно столкновения с ними следовало опасаться больше всего. Как раз таким был сержант Семенов, который, выходя из курилки, не преминул ткнуть в бок одного из курсантов.
Развод. Те, кто служил в армии, безусловно, знают, что это такое. Но поскольку для многих читателей армия осталась чем-то далеким и неизведанным, я все же позволю себе остановиться на этом удивительном действии подробнее.
Стройными колоннами все подразделения выходят на плац – нечто вроде площади в самом центре гарнизона – и выстраиваются в строго определенном порядке. Для читателя, не искушенного в военном деле, поясню, что отделение – это самое маленькое подразделение, состоящее из десяти-пятнадцати человек и возглавляемое сержантом. Несколько отделений (обычно – три) составляют взвод, которым уже руководит офицер, как правило, молодой лейтенант. Помогает ему в этом сержант-заместитель. Взводы, в свою очередь, объединяются в роты, те – в батальоны, и так далее.
Взводы, возглавляемые командирами, стоят в колонну по трое. Чуть впереди замерли ротные с заместителями за спиной, а еще дальше вытянулись командиры батальонов. На середину плаца выходит начальник штаба части.
– Равняйсь! Смирно! – в абсолютной тишине его голос разносится по округе раскатистым громом.
Он прикладывает руку к козырьку и под звуки бравого марша строевым шагом идет навстречу приближающемуся командиру части. Тот в свою очередь тоже прикладывает руку к козырьку и переходит на строевой шаг. Наконец они встречаются, и музыка обрывается. Следует краткий доклад, обрывки которого доносятся до окаменевшего строя. Обычно доклад заключается в том, что в части происшествий не случилось. Командир поворачивается лицом к строю и приветствует военнослужащих.
– З-з-здра-жла-тарщ-ковник! – ревет строй, что означает «здравия желаю, товарищ полковник».
– Вольно! – говорит полковник.
– Вольно! – отзывается эхом начальник штаба, и весь строй синхронно ослабляет одну ногу. Однако шевелиться по-прежнему нельзя.
Следует приказ командирам батальонов доложить о достигнутых результатах. Те поворачиваются лицом к строю и приказывают командирам рот проделать то же самое. Каждый ротный, скомандовав «смирно!», марширует на доклад. Звучит уже привычное «происшествий не случилось» и «вольно!» – одна нога слегка ослабляется. После короткого совещания уже командиры батальонов ставят свои подразделения по стойке смирно и спешат на доклад к начальнику. И снова «вольно!». В очередной раз весь строй словно вздрагивает, ослабляя ногу.
Несколько минут командир части дает какие-то указания. Кто-то, возможно, получает взбучку. Но солдаты, замершие в строю, этого не слышат. Наконец командиры батальонов, сделав «кругом», бегут к своим подразделениям и занимают прежние места. Командир части с начальником штаба поднимаются на трибуну.
– Р-р-равняйсь! Смир-р-рно! – звучит уже в который раз.
– Первая колонна прямо, остальные напра-а-аво! – и несколько сот пар сапог одновременно шаркают об асфальт: раз-два.
– Для прохождения торжественным маршем, правое плечо вперед, шаго-о-ом марш!
Гремит оркестр. Взвод за взводом вся часть проходит мимо трибуны и расходится по своим делам: кто на службу, кто на занятия.
К этому времени процедура развода стала для Сергея уже привычной. По началу, конечно, этот ритуал производил на него большое впечатление. Он безумно гордился тем, что мог стоять по стойке «смирно», боясь дышать, маршировать, стараясь как можно выше поднимать ногу и «тянуть носок». Теперь это прошло или, точнее, начинало проходить. По-прежнему торжественность момента пробуждала в Сергее какие-то чувства, но уже не такие пылкие. Развод постепенно превращался во что-то обыденное и скучное, но четко прописанное в распорядке дня и потому – обязательное.
В этот день первым занятием была политическая подготовка. Сергей подумал, что это не так уж плохо: во всяком случае, не надо никуда топать – учебные классы находились на первом этаже казармы, возле плаца. Возможно, даже удастся немного покемарить, пока замполит будет в очередной раз перечислять страны НАТО и объяснять причины противостояния альянса и Варшавского договора. Правда, если сержант Шикулин, командир второго отделения, в котором служил Сергей, не заметит, что ты, несмотря на раскрытые веки, закатил глаза и спишь. Да, сон в армии – первое благо. Еда, безусловно, тоже не на последнем месте. Но на первом все-таки сон. Уставший солдат может заснуть где угодно, в любой позе. Даже если удастся отключиться всего на пару минут. Но какие сладкие эти минуты!
Замполит капитан Хорин вошел в класс.
– Взвод, смирно! – скомандовал сержант Шикулин, который был за старшего («замок» в этот день был в наряде). Взвод подскочил и, насколько это возможно, стоя за партами, вытянулся по стойке смирно.
– Вольно! Садитесь, – сказал Хорин и сам первый сел за «учительский» стол.
– А Воробьев у нас здесь? – вдруг спросил он и посмотрел на Шикулина.
– Курсант Воробьев! – рявкнул Шикулин.
– Я!
– Ага, – сказал Хорин. – Значит так, отправляешься в распоряжение начальника клуба капитана Каблукова, у него есть для тебя работа. Это ведь ты у нас художник?
– Учился. В художественной школе.
– Ну да, ну да, – он на мгновение задумался. – Как найти его знаешь?
– Никак нет, – признался Сергей.
– Угу. Значит так, Шикулин, – обратился он к сержанту, – объясни.
– Есть! – выпалил Шикулин.
Он вывел Сергея из класса и тоном, в котором чувствовалось явное недовольство, произнес:
– Зря ты это затеял, Воробьев.
– Извините, товарищ сержант, но я ничего не затевал.
– А кто сказал, что умеет рисовать и тому подобное?
– Я? Но ведь это было давно, я уже и забыл.
– Ха! Забыл! А вот они не забыли. Начнут теперь тебя таскать в клуб вместо занятий, и ни хрена из тебя не выйдет.
– В каком смысле?
– В таком. В общем, советую тебе прикинуться шлангом и сказать, что ничего не умеешь. Смотри, провалишь экзамены, и зашлют тебя после учебки служить в какую-нибудь дыру.
Сергей пожал плечами.
– В общем, обойдешь вокруг клуба, с той стороны увидишь вход, такой весь стеклянный. Зайдешь внутрь и ищи дверь с надписью «Начальник клуба». Все понял?
Сергей кивнул.
– Не слышу ответа.
– Да, товарищ сержант.
– Не «да», а «так точно».
– Так точно!
– Все. Шагом марш! – и Шикулин скрылся за дверью класса.
Сергей шагал по пустой тенистой аллее, тянувшейся вокруг плаца, и гадал, что за работу приготовил для него капитан Каблуков. Он был несколько удивлен таким поворотом событий. С чего вдруг он понадобился начальнику клуба? Цепкая память стала выуживать из глубины подсознания, казалось, не связанные между собой детали, пока, наконец, не добралась до того дня, а точнее ночи, когда Сергея и еще сотню таких же мальчишек привезли в эту часть.
…Все происходило как во сне. Что, впрочем, было недалеко от истины. Около трех часов ночи колонна грузовиков въехала на территорию гарнизона. Кузова были до предела набиты призывниками, которые сидели на деревянных лавках и друг на друге. Выгрузившись, осоловелые новобранцы глазели по сторонам, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте. Вокруг суетились сержанты. Они поделили толпу на группы и поочередно стали заводить в небольшое одноэтажное здание. Всю поклажу – сумки, рюкзаки и тому подобное – оставляли снаружи.
Попав внутрь, Сергей оказался в небольшом помещении, битком набитом людьми. Пахло сыростью. Вдоль стен стояли лавки. Последовала команда раздеться. Он скинул с себя одежду и застыл в нерешительности. Щуплый прапорщик с папкой под мышкой объявил:
– Кто хочет, может свою одежду отправить домой. Здесь материал, – он показал на стопку белых тряпок в углу, – и нитки. Зашиваете в мешок, подписываете – и тю-тю. Кто не желает, складывает вещи сюда. – Возле его ног уже громоздилась куча всякой одежды.
Отправляясь в армию, Сергей надел самые старые вещи. На брюках не было живого места, футболка – выцветшая, даже трусы все в дырках. Другие новобранцы были одеты не лучше. Однако несколько человек все же захотели отправить посылку домой.
Он бросил одежду на вершину кучи. Здоровенный белобрысый ефрейтор с красными глазами выхватывал оттуда столько, сколько могла зацепить его огромная лапа, швырял на стоявшую перед ним плаху и, взмахнув несколько раз топором, превращал все в бесформенную ветошь.
Тех, кто поленился или не захотел постричься наголо еще на сборном пункте, стригли здесь же. Голых и лысых новобранцев выстроили в очередь и по одному стали запускать в помывочный зал. Перед этим каждый из них подвергался дезинфекции. Необходимо было встать ногами в огромный таз с противно пахнущей розовой жидкостью, а сержант с красным крестом на рукаве макал какую-то мочалку на длинной палке в бачок с такой же жидкостью и тыкал ею стоящему в тазу новобранцу между ног.
Это была солдатская баня. Правда, никакой парной здесь не было, одно только моечное помещение. Посередине в два ряда тянулись краны с горячей и холодной водой. Под ними на обитых железом стеллажах стояли шайки. Вдоль каждой стены – длинный широкий полок.
