Влад Козлов
Коробка с серыми красками
Человек – такая гадина, что идет лишь по протоптанным тропинкам. И лишь редкий из нас готов отдаться амбициозной идее без остатка. Это даже звучит как безумие – будто нырнуть в пруд с разбегу, дно которого ты не знаешь. А вдруг там арматура? Или он неглубокий и ты просто ударишься о камни? Не узнаешь, пока не попробуешь. Но когда нырнул первый – остальные поддержат.
И Ваня нырнул, когда-то давно. И вот теперь он стоит на сцене, а зал кричит его имя. Он был творцом, а теперь стал на путь вдохновителя.
Династия
Мужчина из целой династии алкоголиков. Максим. Отец его – беспробудный алкаш. Дед умер от алкоголя. Другой дед, который Саша – покончил с собой, пьяный выстрелив себе в голову из нагана, случайно завалявшегося в гараже.
Признаться честно, Максим сам иногда поглядывал в сторону этого оружия хулиганов времен прошлого тысячелетия, как-то с самого начала он начал догадываться, что ничего не выйдет. Как то все едут на огромном автобусе в жизнь, а он заблудился и все не может найти остановку. Что-то хочет от жизни, но для себя будто и нельзя. Кажется, что невозможно жить для себя, только для реанимации окружающего мира. Да и на что еще способен мальчик из такого рода? Рано или поздно он сорвется, все вокруг знают. Яблоко от яблони, как говорится.
Максим долго учился, но вышло устроиться только дохлым менеджером в магазин люстр. Каждый день Максим стоял под люстрами, будто на сцене театра под светом софитов. «Извините пожалуйста» – это Максима зовут на бис! Белоснежная рубашка, белоснежно вымытый пол, лишь помрачненная репутация менеджера, что витает в облаках, мешает ему жить в удовольствие. Мечты хорошо, но живи чтобы работать – и работай чтобы жить, скажет ему тётка Людка. Его тётка, она же хозяйка магазина.
Спустя две тысячи таких дней он опять в гараже, у нагана. Уже не Максим, а Максим Иваныч, из династии тех самых Иванычей, что обносили холодильники с домов за закусем к беленькой. С синим у него не вышло, плохой наследник получился. А по трезвой сложно смотреть на весь этот мрак. Мир, сотканный из глупости, несправедливости и лжи.
Наган щелкает в руке.
Люди в этом мире делятся на два типа, думал он. Первый тип – те, кто строят будущее, и получают за это общее признание и много денег, и те, кто поддерживают прошлое, получая за это максимум поддержку и возможность прожить сегодня. В лучшем случае – надежду на завтра. Но, как оказалось, всё наоборот.
В какой-то момент у Максима со свистом щелкнут шпингалеты в голове, и он начнет делать только то, что хочет сам и для себя, но это будет сильно позже, лет в 30-40. А как добраться то до этих цифр? Становление «культурно правильной единицей общества» – дело сложное, и зачастую хитрое. Особенно с первичными данными, схожими разве что с бродячей собакой.
Но вдруг лицо его растягивается в улыбке. Маленький мальчик Максимка разжимает руку, роняет пистолет на бетонный пол, а потом как футбольный мячик пинает его в угол гаража. Он еще и жизнь жить не начал. Маленький мальчик Максимка все еще не узнал, откуда облака на небе, и как добраться пешком до солнца.
Он задаётся тысячей вопросов, смотря на мир огромными, блестящими глазами. Задаётся так же, как и другие миллионы детей, застрявших в плену обвисшей кожи и старых тел.
Люди-зайчики
Люди строят огромных, тысячетонных каменных монстров, которые сами их и поглощают, веянием тоски и воспоминанием о родном доме. Таким плохим, таким кричащей о ругани матери с отцом, но таким родным. Каменные стены, пропитанные горьким детским плачем и сладкими стонами.
Люди ищут то, чего нет в них самих, и требуют этого от человека рядом. Те, кто считают себя непривлекательными – выбирают красивых людей, те, кто бесталантливы – ищут работяг, и так далее.
Чтобы в детях увидеть все, чего не было в них. Такие вот мы – наш эгоизм и зависть заставляют крутиться земной шар, заселяя его всё более бестолковыми детьми.
Каждый из нас проездом в этой жизни. По станциям от небытия, до небытия. Реальность – все то осязаемое, что у нас остаётся. От грязи на подошве, до света лампочки на щеках, проще говоря – чувства. Сезон за сезоном мы приходим к одному единственному – разговору с молчанием, наедине, или с кем-то.
На протяжении жизни нас окружают такие же туристы, как и мы, ничего не понимающие. Люди растерянными глазами смотрят на случайно доставшуюся им жизнь. Люди пытаются ухватиться за любую ниточку, которая потенциально может привести их к успеху, и все это для того, чтобы перед смертью тебя, как и при рождении, назвали "зайчик".
Когда умирал близкий мне человек, ему тоже говорили "зайчик". "Потерпи, зайчик, все будет хорошо". А зайчик лежит, беленький весь. Красивый, как младенец. Оттого и зайчик.
Наша Катя
Катькой звали её. Нормальная, простая девочка была. Покинула родные пенаты и переехала к нам, в город. Катя, к слову, весьма быстро забыла вкус замороженной клубники и переметнулась на мороженое с солёной карамелью и тыквенным топпингом. Утром училась в университете, а по вечерам долго смотрела в окно, надеясь вдалеке, как раньше, разглядеть свой дом. Кажется, что он должен быть за мостом, полем, рекой. На холме улица из деревянных домиков, и на ней – её дом. Красивый такой, родной. Там она знала каждый уголочек, каждую соринку и травинку.
Только ей родной дом казался красивым, остальные же относились так себе. Деревянный старый дом, из шпал и пакли, с хлипкой крышей, вкруг обитый досками и небрежно покрытый уже потрескавшейся от времени краской – чему там нравиться?
Но там так пахло цветами…
Сколько Катя не сверлила бы горизонт взглядом, но вдали не было ничего похожего. Дорога только, за ней ещё немного каменных мешков, торговый центр, куча людей с пакетами, да шум машин.
Я часто задерживался у дома Кати. Вспоминал, как мы дружили раньше. Близко и крепко.
А сейчас смотрю снизу на её окно, что на третьем этаже. Аккуратно, издалека, с подъездной лавочки соседнего дома. В институте она вся такая серъезная, а тут … Мечтательная. Загородилась своим мороженым и смотрит вдаль с лёгким флером улыбки.
Я нигде не увижу её такой, кроме как в этом окне. С подругами всегда смеётся, с преподавателями – серьезная, со мной – молчаливая и отстраненная. И только тут она – мечтательная. Такая настоящая. Такакя, какой они и запуталась в моих мыслях без каких либо шансов на спасение.
Я не рискну к ней приблизиться. Я не рискну нарушить её прекрасный покой. Пусть она и дальше пребывает в счастливом ожидании чуда.
А я так и продолжу мечтать о том, что когда-то всё-же смогу дотянуться до моей самой яркой звезды, что живёт на третьем этаже, в доме номер 8.
Дом
Там, где все интересно. Место, расположенное на краю бытности, на рубиконе детства, за чертой страха – это и есть наш дом. Место, подвластное лишь нашим мыслям. Там, где не нужна вера, чтобы быть защищенным и счастливым. Я вижу это так: посреди бурного океана стоит оплот – вечно стойкий маяк. При всем внешнем буйстве маяк спокоен, как ветер. Вокруг – буквально пару домиков для хозяйственных нужд, и всё! Более никого, лишь ты один и вечное спокойствие. Место, где нет ничего, ни законов, ни технологий, ни культуры. Есть только ты – создатель. Единый, один для всего мира, крохотного, но такого важного.
Лишь при такой же стойкости, как у маяка ты сможешь со временем создать там, на этом островке, свой собственный мир, свою культуру и свою веру.
Твой маяк излучает свет. Свет, который горит не для всех кораблей, а лишь для одного, который пришвартуется к тебе на всю твою оставшуюся жизнь. Каждый день ты смотришь вдаль, в надежде, что скоро увидишь прекрасный корабль, сделанный из хрусталя, или черного камня… Из чего-то необычного! Из самого дорогого тебе материала. Но ты пока не знаешь оюб этом, а просто стоишь на самой верхушке, смотришь на длань горизонта и ждёшь чуда.
На всю твою жизнь этот маяк – твой оплот и твоя крепость. Несгибаемая, нерушимая, самая ценная. То, что будет поддерживать тебя. То самое место, в которое никому нет входа, даже самым близким. Это твоё, это только для тебя.
Прекрасная жизнь без забот тебя там ждёт. Маяк окутывают водоросли, они буквально повсюду. Каждый уголок пронизан свежим запахом моря. Эти водоросли – есть твой дух, что укрепляет твой маяк, даря ему защиту, и спокойствие. Они режут надвигающиесся волны страха и сомнений.И солнцк осветит маяк лишь то
Место, созданное каждым из нас в собственном сознании – маяк в океане. Вдали от повседневной суеты, угрюмых тысячетонных монстров-домов и косых взглядов. Место, где живешь ты. Место, где твой дом.
Моя бабушка желает вам счастья
Я помню первое свое воспоминание в жизни. Бабушка сшила мне куклу на Новый Год. Она была немного похожа на клоуна Петрушку, да и в лоскутах узнавалась та же ткань, что пошла до этого на наперники да наволочки. У куклы было темно-зеленое платье в цветочек, волосы из вязальных нитей и носик картошкой, который напоминал маленькую подушечку для иголок. Она будто сразу была тёплая. Навсегда тёплая и нежная, из ткани, такой же как на подушке. Это воспоминание прерывается шелестом новогодней ели, утопает в мягкости носа моего первого друга Петрушки, и вот, сквозь время беспамятства, сразу – сижу на кровати, и спрашиваю у своей мамы: «Сколько мне лет?» И она ответила, слегка приоткрывая дверцу верхнего шкафа: «Четыре, Вова!». И тогда я удивился, что уже такой взрослый. Мне хвастались ребята на улице, что кому-то уже тоже четыре, и я считал их неизменно старше. Самостоятельные такие, сами гулять выходили. Взрослые совсем, колготки уже не носили.
В те времена мы жили весьма небогато. Родители экономили на всём, чем только можно. Дорога до моего детского сада пешком занимала порядка сорока минут пешком, и родители отводили меня туда, а зимой возили через поле на санках, на веревочке. Изредка, когда у мамы не было времени, она мне готовила лапшу быстрого приготовления с молоком. Мама ломала брикет на маленькие кусочки и заливала всё это горячим молоком. Я еще не понимал тогда, что это не столько от недостатка времени, сколько от невозможности иного, но всё-таки был во всём этом свой шарм.
Мои мама и папа всегда придумывали что-то эдакое, чтобы выкрутиться, ну а бабушки с дедушками всегда помогали.
Мне очень нравилось, например, копать с папой металлолом. Мы ходили в поле, и копали выброшенные с заводов буковки «Е» (фигуры из листового металла, в форме буквы Е или Ш), как я их называл – ешки. Они прикольно в дерево втыкались. А иногда мы сами эти ешки добывали, дед приносил катушки и жёг их на костре. Пламя было ярко-оранжевым, а дым – чёрным, как смоль. Из оков пластика выпадала медь и чермет. Потом мы с дедушкой садились на велосипед «взрослик» и гоняли на приёмку, сдавать всё это добро. Он обязательно покупал мне мороженое в стаканчике с бумажкой сверху. Такое, со снеговиком.
Иногда меня отвозили в город, к бабушке, с ночевкой. Это воспринималось всегда мной как маленький праздник.
Она осталась навсегда обособленным воспоминанием в моей жизни. Бабушка всегда мечтала, чтобы у меня было все хорошо, и желала всем только счастья. Волшебница, что всем вокруг желает счастья, и чудесным образом его дарит. Всегда так сильно была рада меня видеть, будто я не был в гостях целый год, хотя заезжал ещё вчера. Когда бы меня родители к ней не привели – в её квартире всегда пахло чем-то вкусненьким. Дома я не кушал суп, а в её квартире всегда неизменно просил добавки. За её кухонным столом, со следами муки и чашками с цветочками даже слово «добавка» приобретало какой-то свой, необыкновенно-аппетитный оттенок.
Квартира бабушки и дедушки начиналась с вешалки. Несколько хаотично прикрученных крючков к двери кладовки, на которые также хаотично вешались куртки. Я вешал на самую нижнюю, разувался и получал приветственные объятия от бабушки, и уже мужественное, равное рукопожатие от дедушки, после чего тот, по обыкновению, проходил на кухню, заниматься своим собственным чародейством. Дедушка был резчиком по дереву, и все время сидел на кухне, возле маленького радио, вырезая из безжизненных кусков дерева еще неизвестных мне Божков различных религий. Особенно его привлекали древние шумерские и африканские рисунки. Пол постоянно был завален стружкой и инструментами, а бабушка об это всё великолепие спотыкалась и кричала на виновника беспорядка, не стесняясь крепких слов. Но так, знаете, любя. По-свойски, по-простому.
На ночевку у бабушки и дедушки оставляли меня крайне редко, но с моим переходом из детского сада в школу пришлось. У неё в квартире был старенький телевизор, а у соседей – спутниковое телевидение! И перед школой, ранним утром, был шанс даже поймать канал FoxKids и посмотреть что-то такое, чего я никогда не видел! Это была настоящая магия, зарубежные мультфильмы про Человека-паука, и не где-то там, а прямо у тебя дома!
Мне всегда стелили на маленьком раскладном кресле в углу комнаты, укрывая его белоснежным хрустящим постельным бельём. Бабушка желала спокойной ночи, выключала свет, закрывала скрипящую дверь в комнату, но всё равно всегда что-то мешало уснуть. То красная лампочка от телевизора светила прямо в глаза, то эти часы… Тик-так…Тик-так… такие громкие, но по-своему загадочно-уютные. Будто шестерёнки с маленькими молоточками крутятся и стучат по циферблату с той стороны. Без всего этого невозможно было представить квартиру бабушки. Эти часы, телевизор – такая же неотъемлимая часть дома, как и запах выпечки, скрип полов, шум школы за окном и борьба внешнего шума со сном. Хоть и странно то, что этот самый шум создавал непонятный мне уют. Если бы полы не скрипели, мыши бы не бегали за стеной и не тикали часы, то пропало бы ощущение лёгкости от нахождения в этом прекрасном храме счастья, без забот и тревог. Даже часы, надоедливые, но такие умиротворяющие, что под их тиканье снились только самые лучшие сны в моей жизни. Такие, что после пробуждения настроение остается прекрасным несколько дней подряд, и ты запоминаешь этот сон на всю жизнь, иногда прокручивая его в голове, наполняя тело мурашками, а голову – приятным сухим звоном. А под утро меня всегда будил запах свежеиспеченны блинов и сливочного масла, которым бабушка щедро смазывала сковородку. Иногда это были не блины, а бутерброды с колбасой и чаем, ну или с печеньем с маслом. Бабуся покупала колбаску «Прима», толсто резала батон и наливала чай в дедушкину кружку, на которой были нарисованы игральные карты, и давала блюдечко. Налью бывало чай в блюдце, и дую, чтоб остыл. А потом сидишь и сёрбаешь им, аппетитно прикусывая нехитрым, но с виду солидным бутербродом.
