Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 54
Фонд «Здоровье народа» размещался в центре Москвы, в Газетном переулке. Мы (я, Ирина и Олег) поднялись на второй этаж. Миловидная девушка усадила нас в стильной приемной, предложила кофе. Спустя несколько минут вошли двое мужчин. Один Борис Семенович. Другой – Ленин, похожий на своего великого однофамильца обширной плешью. Интеллигентные лица, приятные манеры. Ну, а как иначе должны выглядеть медицинские шарлатаны?
– У вас есть патент на лечение? – спросил я.
Дурацкий вопрос. Конечно, все у них есть. Борис Семенович показал ксерокопию патента. Меня перекосило. Такие ксивы можно напечатать хоть массовым тиражом.
– Из чего состоит ваш препарат?
– Ампициллин, йод, желчь… Другие компоненты, по понятным причинам, назвать не можем. Состав препарата – секрет нашего фонда.
Ну, конечно, а как же иначе?
– Сколько уже применяется препарат?
– Два года.
– А сколько пролечено больных?
– 44 человека.
– На какой стадии была у них болезнь?
– У кого как. В основном, на третьей и четвертой.
Я не стал спрашивать о результатах. Зачем, если все равно соврет.
– Недавно отправили на родину одного американца. Убрали ему метастазы, и он улетел для пересадки донорской печени, – не моргнув глазом сказал Ленин.
Я спросил, сколько стоит донорская печень. Оказалось, сто тысяч долларов. Но есть очередь. Не меньше месяца. Мы посовещались. У нас такого времени нет. Пусть начнут лечение, а мы будем искать другие варианты.
– У нас есть одно непременное условие, – сказал Ленин. – Вы должны вызвать у больной прилив оптимизма и терпения – наше лечение дает высокую температуру.
Вера ждала нас у входа в палату. У нее были воспаленные глаза, она часто моргала.
– Не спит, – сказала она. – Снотворное не действует. Поднялась, немного походила по коридору, но быстро устала. Снова боли. Я заказала – должны привезти трамал. Она что-то чувствует. Говорит: мамочка, я из этой больницы уже не выйду.
Я собрался с духом, вошел в палату и в очередной раз соврал дочери. Сообщил, что нашлись врачи, которые лечат ту самую редкую азиатскую лихорадку, которую она, судя по всему, подхватила в Лондоне.
– Только придется терпеть высокую температуру, – сказал я.
Женя приободрилась:
– Папочка, я все выдержу.
Пришел Ленин. Попросил всех выйти из палаты и полчаса обследовал Женю. Пришла медсестра фонда и сделала первый укол. Минут через сорок начала подниматься температура. Через час она достигла сорока градусов. Вся в поту, Женя металась на постели. Так продолжалось несколько часов. Потом температура опустилась почти до нормальной, и боли прекратились.
Олег вызвался подвезти меня до метро. Гнал так, будто за ним велась погоня. Без нужды перестраивался из ряда в ряд, резко тормозил на светофорах и первым вырывался вперед, когда зеленый свет только должен был зажечься.
И говорил, говорил, говорил…
– Вы никогда не понимали, Юрий Леонтьевич, что чувства родителей к детям – это одно, а чувства мужа и жены – совсем другое: они более глубокие. Женя для меня все, остальные – ничто. Понятно, что вы дали жизнь, вспоили-вскормили. Но дальше-то жить вашему ребенку суждено с другим человеком. Для вас – чужим, для нее – родным. Вы всегда это не понимали, и добились своего: Женя говорила, что меня любит больше, а на самом деле лучше относилась к вам, родителям. И я страдал от этого. Да, я ее обижал, был с ней сух, мог подолгу не разговаривать. Но это была всего лишь моя реакция на ее отношение ко мне. Вам этого не понять. Вы никогда никого так не любили, как я Женю. Для меня брак – прежде всего духовный, а не сексуальный союз.
– И поэтому не хотел ребенка?
– Нельзя заводить ребенка при таких непрочных отношениях.
– Ребенок как раз и мог бы упрочить ваши отношения.
– Я никогда до конца не был уверен в Жене.
– Если бы родили раньше, сейчас у тебя мог бы остаться сын. Или дочь.
– По самому больному бьете, Юрий Леонтьевич. Ну, тогда я тоже скажу: это ведь случилось не просто так.
Я насторожился:
– Ты о чем?
Олег молчал, играя желваками. Он очень хотел сказать что-то, но не мог. Но можно было догадаться: если бы сказал, то досталось бы и мне. Я решил помочь ему.
– Тебе станет легче, если будешь считать виновным меня?
– Вы исповедались, когда крестились?
– Нет.
– Почему? Ведь исповедь – обязательная часть крещения?
– Священник не сказал этого.
– Ну, понятно. Как он мог это сказать? Он же видел, что ваше желание покреститься – чисто формальное. Вы приняли веру Христову без очищения души. Зачем вы это сделали? На что рассчитывали? Решили принять веру в Бога, не веря в Бога. Думали, Бог не заметит вашего обмана и поможет Жене? Но так не бывает. Бог все видит. Потому и не хочет пощадить Женю.
Кончились новогодние каникулы. Стасик вернулся из Финляндии. Женя ждала его каждый день. Он не приезжал.
Я не выдержал, позвонил ему. Феня сказала, что Стасик спит, и будить его она не решится. Спит средь бела дня? Ну-ну. Я попросил ее передать брату мой вопрос: как он будет смотреть в глаза племяннице?
– Нормально он будет смотреть, – жестко ответила Феня.
Я сидел перед компьютером и думал о том, что еще недавно показалось бы мне чушью. Если Жене стало легче – это не случайность. Рак не дает больному ни малейших послаблений, не отступает ни на минуту. И если температура стала нормальной, это чудо.
Но утром позвонил Олег и с горечью сообщил, что температура поднялась, как и прежде, до 38,5.
Ирина уехала в Пущино. Я был один в московской квартире. Повесив трубку, я опустился на колени перед иконой Казанской Божьей Матери…
Глава 55
На другой день, после очередного укола, Женя осторожно поинтересовалась, справится ли ее сердце. Она не просто так спросила. Померили давление. Оно не было высоким. Но сердце билось с частотой 140 ударов в минуту. Я сжал дочери пальцы
– Надо держаться, доченька. Надо держаться!
Женя часто закивала головой. Конечно, она будет держаться, нельзя падать духом. Она зашлась в кашле.
Я вышел из палаты.
Через неделю медсестра фонда взяла у Жени кровь на анализ. Потом позвонил Борис Семенович.
– Количество лимфоцитов показывает, что идет восстановительный процесс, интоксикация спадает. Опухолевые клетки стали менее злыми.
– Разве можно судить о ходе лечения только по анализам крови? – спросил я, вспомнив, что у Ирины накануне операции кровь была почти идеальной.
– Нам этого достаточно, – ответил Борис Семенович.
– Можно как-нибудь снижать температуру? – спросил я.
Борис Семенович сочувственно вздохнул:
– Нет, придется, терпеть. Снижение температуры автоматически снизит эффективность действия препарата.
– У Жени усиливается кашель. Как это объяснить?
– Через мокроту выходят разрушенные раковые клетки.
Я сжал телефонную трубку. Уж лучше бы этот прохвост придумал что-нибудь другое. И он бы, конечно, придумал, если бы знал, что кашель начался до лечения.
Нужно было срочно искать какой-то другой способ лечения. Ирина обзвонила своих знакомых в пущинских научных институтах. Ей подсказали: в Новосибирске есть врач по фамилии Хван. Он якобы изобрел эффективный препарат именно против рака печени.
Я немедленно связался с Хваном. Тот сказал: как раз осталась одна доза этого чудо-препарата. Мой университетский друг в Новосибирске переправил этот препарат самолетом в Москву. К этому времени стало окончательно ясно, что ленинское лечение было не только бесполезным, но и вредным. Сердце дочери было ослаблено до последнего предела.
Хирург сказал, что держать Женю в больнице больше не может. Я перевез дочь на ее съемную квартиру в Новокосино.
На другой день я купил цветы, развлекательные журналы и взял с собой диктофон. Решил записать разговор с Женей, сохранить на память ее голос. Дверь открыла Вера. Вместо того чтобы впустить меня, она вышла на лестничную площадку. Ее била нервная дрожь.
– Она не может спать. Я вхожу ночью в их комнату и вижу: Олег спит, а она – смотрит на него.
Бессонница – ее ужас, думал я. Она сознает, как ей мало осталось. Жизнь кончается раньше, чем наступает смерть. Ее бессонница – крик организма: не спи, я погибаю!
Вера плакала:
– Как я хочу, чтобы она продержалась хотя бы до весны. Пожила бы на даче, послушала птиц, погрелась на солнышке.
Я вспомнил, что перед операцией Ирина прощалась не с людьми, а с травой, деревьями, небом, птицами, солнцем. А когда поняла, что смертный приговор отсрочен, опять-таки возвращалась к солнцу, небу, птицам.
– Что делается, – слабо улыбнулась Женя. – Папка дарит цветы! К чему бы это? Помассируй мне спину. – тут же попросила она. – Люблю твои руки.
Я чувствовал, что у дочери совсем не стало талии. А когда она легла после массажа, заметил, как округлился ее живот. Она закашляла и не могла остановиться. Она зашлась в кашле и долго лежала после этого с закрытыми глазами.
Простонала:
– Господи, когда же это кончится?
Я включил диктофон, уверенный, что она не заметила.
– Мы с мамой помирились, – говорила Женя. – Мама забрала у ректора большую часть денег. Теперь я спокойна. А вот журналы ты зря принес. Я их больше не читаю: там все про жизнь… Ты решил записать мой голос?
Я растерялся, но вышел из положения.
– Это записи с молитвами.
– Папка не ври. Он у тебя включен. Я ж вижу огонёк. Ты решил записать мой голос. Ладно, я тебя понимаю.
Я сказал, что друг прислал мне из Новосибирска другое лекарство, вроде бы, стоящее. Женя приободрилась.
– Тогда нужна очень опытная медсестра. У меня сожжены все вены. Можно колоть только здесь.
Она показала на тыльную сторону ладони. Я хотел что-то сказать, но дочь движением руки остановила меня. Ей хотелось договорить, пока еще есть силы.
– Мы продолжим, папа. Ничего не изменилось. Я по-прежнему тебе верю. Боюсь только, что моя болезнь зашла слишком далеко. Но ты говоришь – держаться, и я держусь. И буду держаться до последнего. А что мне еще остается? Раскисать нельзя. Только у меня из головы не выходит: почему я не послушала Ирину Антоновну раньше – не успела родить ребенка?
Помолчав, Женя продолжала:
– Папа, я знаю о твоем разговоре с Олегом. Не суди его строго. Ему сейчас тяжело. Ему всегда было тяжело. Фактически он стал для младшего брата отцом. Поэтому и от армии уклонился. Боялся, что младший брат без него пропадет. А знаешь, почему он так относился к тебе? От ненависти к собственному отцу. В какой-то момент он увидел его в тебе. И уже ничего не мог с собой поделать. Сейчас он о тебе другого мнения. Хотя, конечно, какая-то неприязнь осталась. Но ведь и ты его не очень любишь.
Женя продолжала со слезами на глазах:
– Папка, тебе ведь тоже досталась не та женщина. И маме – не тот мужчина. Ну, давай уж хоть сейчас поговорим откровенно. Считай, что я перед тобой исповедуюсь. Ты считаешь маму сильной. Ну, как же – Стрелец. А она в отчаянии слабой бывала. Припоминала твои грехи. Беременная женщина не прощает невнимание к себе. Помнишь, ты уехал в Алма-Ату, встречать Новый год с друзьями. А она уже была беременна мной на третьем месяце. Она была в компании. Вышла вместе с другими смотреть фейерверк и сильно простыла. Я родилась желтушной… А если бы ты бы рядом, ты бы это предотвратил. А перед родами ты уехал в командировку. Маму встречали только ее сестры, родители. Такое тоже не забывается…
Здесь я прервал дочь. Мне надо было оправдаться.
– Женечка, в моей работе редактор – командир. А я в своей работе – солдат. Я не мог сказать редактору: извините, не могу выполнить задание, пошлите другого, у меня жена должна родить.
Дочь сказала мне тоном совсем взрослой женщины:
– Твой редактор тоже должен был знать, что отношение к родам – это уважение или неуважение к женщине. Неуважение не прощается, папка. Конечно, мама в своих счетах с тобой заходила слишком далеко. А потом и мы с Денисом. Знаешь, ведь про твою любовницу Денис сначала мне сказал. И мы вдвоем доложили маме. А помнишь, мы подолгу ужинали, а ты не мог войти в кухню что-то себе приготовить? Ведь я могла тогда защитить тебя. Но я боялась изменить маме. Если бы мы с Денисом объединились и сказали маме, чтобы она угомонилась, она бы нас послушалась. Куда бы она делась? И уж тем более гнать тебя из дома… Тут мы вообще потеряли берега. Как все глупо получилось. Как трудно сориентироваться, когда живешь всего один раз. Прости меня, папочка.
Я целовал дочери руки.
– Глупенькая, почему ты не сказала это раньше?
– Боялась, что разлюбишь, – прошептала Женя.
Слезы ручьем катились у нее по щекам.
Когда я уходил, она вынула из-под подушки блокнот. Вырвала листок, протянула мне. Я прочел, как только вышел из квартиры.
Я все бегу, колотит сердце в грудь,
Вокруг все не мое, все ничего не значит.
Нет сна, и им не отдохнуть.
Похоже, что за стенкой плачут.
Бегу и, видно, не вернусь,
Закончен праздник елкой у порога,
Отчаянная в Новом годе грусть,
Вся веточками устлана дорога.
Сыночек, детки бегают в саду,
По вечерам раскрашивают книжки,
Как хорошо, но только не найду
Я своего упрямого мальчишки.
И в школу я тебя не провожу,
И в прописях мы не заполним строчек,
На выпускном балу не погляжу,
Каким красавцем стал сыночек.
Ждала, а ты покинул, не придя,
Сама себя к тебе я провожаю,
На голых ветках птенчики сидят,
Сынок, я здесь уже чужая.
Как жарко бьется сердце в грудь,
Вокруг все не мое, все ничего не значит.
Бессонница…родным не отдохнуть,
По мне, еще живой, уже тихонько плачут.
Женя говорила мне, что все понимает. Но только, как все мы, боится прямого разговора. Откровенный разговор только ослабил бы и ее, и всех вас. Наше общение превратилось бы в сплошной плач и надрыв.
Надо сцепить зубы и держаться. Вдруг в последний момент болезнь отступит перед нашим отношением в ней.
Глава 56
Через неделю я приехал, чтобы перевезти дочь домой. Припарковал машину и пошел к подъезду. Подошел и обомлел. Прямо перед входом огромными буквами на асфальте было жирно написано мелом: «ЖЕНЯ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» Тот, кто это написал, узнал, что Женя сегодня уедет и уже не вернется.
Женя сидела в кресле, уже одетая, с кошкой на руках. Кошка лизала ей руки, потом поднялась на задние лапы и стала лизать шею, лицо.
– Ну, что ты, моя хорошая? Прощаешься? Ну, попрощайся, – говорила Женя.
Я отвернулся. Видеть это было невыносимо. Тут же ревниво крутилась Джерри, облаивая кошку. Собачонке больше повезло. Она ехала вместе с хозяйкой.
– Ну, что ты злишься? – воспитывала ее Женя. – Нельзя быть такой. Ты поедешь со мной.
На коленях у Жени лежал сверток.
– Это деньги, папа, – сказала она. – Почти все, что я заработала за свою жизнь. Деньги будут у мамы. Если я не выкарабкаюсь, возьми, сколько будет нужно. Если бы не ты, я никогда бы их не заработала. Я маме скажу.
Мы вышли из подъезда. Женя увидела надпись на асфальте и закрыла глаза. Я покрепче взял ее под руку. Женя прошла по словам «ЖЕНЯ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» – с закрытыми глазами.
В пути мы попали в пробку. В стоящих рядом машинах гремели динамики. Женя сидела на заднем сидении отрешенная. Голова откинута, глаза закрыты.
– Папа, поставь «Ave Maria».
Это была ее любимая мелодия. Она услышала ее в исполнении Ирины. Потом попросила купить запись на кассете. Я боялся, что не сдержу слез. Сделал вид, что не могу найти кассету. Женя открыла глаза.
– Папа, это желтая кассета. Ты только что отбросил ее в сторону.
Мне пришлось подчиниться. Зазвучала божественная «Ave Maria». Женя снова откинула голову и закрыла глаза. Я смотрел на нее в зеркало заднего вида и плакал, пока чуть не врезался в идущую впереди машину.
Женя сказала, что уколы ей может делать Лора. Она проходила медицинские курсы. Я позвонил Лоре. Она тут же поехала в больницу, где раньше проходила курс подготовки медсестер. Ей дали сделать несколько инъекций. У нее все получилось, она не утратила навыка.
Когда Лора появилась в дверях, я не сразу узнал ее. Платок, перекрашенные волосы.
Женя тоже удивилась:
– Ты осветлилась!
Лора вымученно улыбнулась. Я вышел. Дверь была полуоткрыта. Я расслышал голос дочери. Она подбадривала подругу.
– Коли, Лорик, спокойно. Я все стерплю.
Теперь, когда Женя переехала к матери, я стал видеть Дениса каждый день. Чем хуже становилось дочери, тем сильнее мне хотелось поговорить с ним. Сын просто обязан понять, что пора жить иначе. Не добивать родителей своим поведением.
Денис старался как можно реже бывать дома.
– Ему тяжело видеть Женю в таком состоянии, – оправдывала его Вера.
Квартира была полна людей. Приехала из Павлодара сестра Веры. Она готовила еду. Приходили ученики и подруги Жени. Я все же улучил момент и заговорил с сыном в ванной, где тот брился.
– Помнишь, я тебя побил?
Денис пожал плечами.
– По-моему, не было такого.
– Я жалею, – сказал я. – Ты должен знать, что я сожалею.
– По-моему, ты на себя наговариваешь, – отвечал Денис.
– Ну, как же?
– Убей, не помню, батя. Ты знаешь, у меня неважная память.
– Денис, ты же понимаешь, что скоро у тебя не будет сестры. Вся надежда теперь только на тебя. Тебе нужно измениться еще до того, как не станет Жени.
– Что я должен сделать?
– Сначала начать работать.
– Надо подумать, – сказал Денис.
Он стоял передо мной выбритый, красивый и ладный, надушенный хорошим дезодорантом.
– Надо подумать, – повторил он, потому что я стоял у него на пути, и мешал выйти из ванны.
Всем своим видом он как бы говорил: да, я не такой, каким ты хотел бы меня видеть. Но мать любит меня таким. А если ты не можешь, это твои проблемы.
– Что я должен сделать, чтобы ты начал жить нормальной жизнью? – теряя терпение, спросил я.
– Надо подумать, – сказал Денис.
Он быстро оделся, и его как не бывало. Я выглянул в окно. Он быстрым шагом направлялся в тээрцэ. Я надел пальто и пошел следом.
Пивной бар подрагивал от гула голосов. Денис сидел с какими-то парнями за столом. Они что-то обсуждали, потягивая пиво. Парни выделялись отвислыми щеки и животами. Денис выглядел стройнее.
Я присел к стойке и заказал пива. На меня стали поглядывать. Среди молодых посетителей я выглядел белой вороной. Наконец, меня увидел и сын. Он лениво поднялся из-за стола, подошел с улыбкой хозяина и приветствовал, будто мы давно не виделись:
– Может, забьем партийку?
У меня не было настроения. Но если тебе предлагают бой, как отказаться? Я сильным ударом разбил пирамиду. Ни один шар не пошел в лузу. Денис мог воспользоваться подставками, но не стал. Забил трудовой шар. Но второй его удар был неудачным. Я не упустил возможности забить ответный шар. Так мы и пошли к финишу – очко в очко, пока на столе не осталось два шара. Я видел, что на самом деле Денис мог бы играть лучше. Но на него действовали зрители. Его сходство со мной не могло не бросаться в глаза. Вот сын и проявлял снисходительность.
– Хватит, – я положил кий. Я не мог больше играть.
Денис пожал плечами и тоже положил кий.
Я пошел к выходу. Сын не оставлял надежд. Он вырастает в обаятельного отморозка. А я не могу понять, отчего это происходит. И странное сравнение пришло вдруг в голову. Вот и рыбы не понимают, что с ними происходит, когда им не хочется есть. Откуда им знать об атмосферном давлении. Так и я не знаю чего-то, связанного с Денисом. И никогда не узнаю. Ни от него, ни тем более от Веры…
В вестибюле тээрцэ молодая женщина говорила по мобильнику. Ее сынок нацелил на меня игрушечный автомат и нажал на спусковой крючок. Затрещала очередь.
– Контрольный выстрел, – объяснил мне мальчик.
Я замер. Вот так же и Денис в раннем детстве наставлял на меня игрушечный пистолет, изображая выстрел голосом. Только меня расстреливал и никого больше. Вера при этом как-то странно замирала и задумывалась о чем-то своем. Уже тогда я невольно задумывался, не месть ли ее мне – Денис?
Сейчас не лишним было подумать, в конце-то концов: не посвятила ли Вера Дениса в свой секрет? А я-то, дуралей, гадаю, почему он такой чужой?
Глава 57
Состояние Жени ухудшается с каждым днем. Она уже не может самостоятельно вставать и ходить по квартире. Она уже не может лежать – боли в спине. Точнее, в позвоночнике. Полусидит в кресле. Нужно решать, что делать дальше.
– Хватит ее мучить, – тихо рыдая, говорит Вера. – Вы же отлично понимаете, ничего уже не поможет.
Мы с Олегом молчим. Дверь открывается. На пороге стоит Женя. Она проснулась, увидела, что одна. Попыталась кого-нибудь дозваться. Никто не приходил. Женя впервые с начала болезни увидела мать плачущей. Это ее не удивило. Она впервые увидела на наших лицах отчаяние и безысходность. Это тоже ее не удивило.
Она спросила строго:
– Что вы тут делаете?
Вера первая пришла в себя.
– Женечка, хочешь чаю?
Женя от чая отказалась. Попросила хурму. С усилием откусывала кусочек за кусочком. При этом внимательно осматривала кухню, будто видела ее впервые. Отодвинула тарелку:
– Больше не могу. Отведите меня.
Она побывала в той части квартиры, где шла жизнь. И хотела вернуться туда, где жизнь останавливалась. Потом она попросила отнести ее в ванную. Там, в горячей воде, ей стало плохо. Потом она сидела в кресле с закрытыми глазами. Я принес ей ужин. Она съела два перепелиных яйца и дольку свежего огурца.
– Давай смерим температуру, – неожиданно попросила она.
Градусник показывал 34,8 градуса. «Неужели препарат начал действовать?» Я хотел перемерить температуру. Но Женя зашлась в кашле. В спальне был полумрак. Женя полулежала в кресле с закрытыми глазами.
Неожиданно спросила:
– Папа, я поправлюсь?
– Обязательно, доченька, даже не сомневайся, – сказал я.
Если бы Женя открыла глаза, она бы увидела… Не помню, когда я последний раз плакал. Наверное, это было только в детстве.
В тот вечер я получил от дочери еще один листочек из блокнота.
Крадется ночь и не несет покоя,
Прощенья и прощанья тает час.
Наступит завтра не со мною,
В ночь вечную я ухожу от вас.
Я завещаю вам свои надежды,
Свою любовь, и мир чтоб вас хранил,
Я так бы не жила уже, как прежде,
Но сочтены мгновения мои.
Устала… В вашей жизни день настанет,
А мне пора! Я вижу в темноте
Последнее сиянье нарастает…
«Она угасает». С этой мыслью я ехал ночью домой. Въезжая в гараж, не вписался в поворот, раздался хруст – бокового зеркала как не бывало.
Надо было выходить из машины, но зачем? Я не знал, что мне делать дома. И вообще – как жить дальше. Я выехал из гаража и покатил по ночной Москве. Погода резко менялась. Подул сильный ветер. Повалил мокрый снег. На дорогах стало, как на катке. Я остановился у храма «Утоли моя печали».
Я подошел к самой большой иконе и опустился на колени. Сам не понял, как это у меня вышло. Закрыл глаза и просил Господа пощадить мою дочь. Я услышал тихие шаги и открыл глаза. Мимо шел священник примерно одного со мной возраста. Я поднялся с колен и сказал, что хотел бы исповедаться и принести покаяние.
– По сознанию или по сердцу? – тихо спросил священник.
– Наверное, по сердцу.
– Все мы живем в грехе и страстях. О чем скорбит ваше сердце? О чем болит душа?
– Я раскаиваюсь в том, как относился к бывшей жене. Я оскорблял ее чувство. Дочь могла бы выйти замуж за другого человека, который бы лучше о ней заботился. И она была бы жива.
Я говорил путано, но священнику и не требовалось полной ясности.
– Дочери осталось совсем немного. Может быть, считанные часы. Уже ничто не поможет. У меня нет надежды на чудо. Просто я не могу с этим жить.
– Вы крещеный? – спросил священник.
– Покрестился три недели назад.
– Вы каетесь перед Богом, – продолжал священник. – Это правильно. Но жить по-божески – это преодолевать гордыню. Покайтесь перед вашей бывшей женой и дайте своей душе успокоиться.
Священник пристально посмотрел мне в глаза:
– Вы покрестились, но я вижу: у вас нет страха Божия. Скажу, как поддерживать в себе этот страх. Первое и главное – иметь память смерти и память мучений. Страх праведного наказания за грехи вводит нас на корабль покаяния, перевозит по смрадному морю жизни и путеводствует к божественной пристани, которая есть любовь…
Я вышел из церкви. Природа шла вразнос. В феврале лил дождь. Улицы превратились в каток. Я бросил взгляд на разбитое зеркало. Как просто: хрясь – и нет стекла. Так же и с человеком. Надо только посильнее разогнаться и – об стену. Не получится, возразил я себе. Подушки безопасности спасут. Врачи не дадут помереть. Останешься калекой, только и всего. Хотя есть еще ружье. Это более верный способ. «Что ж тебе мешает»? – спросил я себя. Ирина. Как она без меня?
Я поставил машину в гараж и поднялся к себе на тринадцатый этаж. Хотел выпить и не мог. Включил телевизор и тут же выключил. Я ничего не мог делать. Даже думать. В голове была одна мысль: без Женьки вся жизнь – псу под хвост.
Раздался телефонный звонок. Я похолодел. Неужели? Неужели сейчас скажут, что все кончено? Заныло в левом плече и зажгло в груди. Закружилась голова, стали холодными руки. Но я нашел в себе силы снять трубку.
Это была Ирина. Я только сейчас вспомнил, что не звонил ей сегодня.
– Ну, как? – спросила она.
– Совсем плохо, – сказал я.
У меня все плыло перед глазами.
– У вас с Женей сильная биологическая связь. Держи себя в руках, не шути с этим.
– Понял, – я положил трубку.
На самом деле я уже ничего не соображал. Голова не работала. Меня знобило. Я потрогал ступни. Они были холодными. Я погасил свет, лег под одеяло и закрыл глаза. Мне показалось, что я слышу какую-то мелодию. Нет, музыка играла не у соседей. Был первый час ночи. В это время соседи вели себя тихо. Я замер. Это была «Ave Maria».
У меня кружилась голова. Мне казалось, что я отрываюсь от земли и лечу навстречу ослепительному сиянию. Какой хороший сон. Я очнулся. В комнате было темно. Тихо щелкали настенные часы.
Раздался резкий телефонный звонок. Веру будто мучила икота – она едва справлялась с рыданием
– Нашей Женечки больше нет.
