Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Что уж ему обещал Панин, почему так и не поведал Пугачёв свою тайну, одному Богу известно.
– А может, просто уловка басурмана в надежде, что жизнь ему сохранят?
– Может, и так, токмо это не всё, Гриша! Интересный факт поведал Емелька Панину на одном из допросов ещё в октябре того года. Якобы родом он из донских казаков, женат на казачке, но вот детей не имеет… А мы знаем, что наш антихрист трёх детей народил. Где же правда?
– Так детей своих выгораживает, понять можно Емелю. А там, поди знай, как оное на самом деле. «Неужто следы оные к сыну Екатерины дорожку имеют? – мелькнула мысль у Потёмкина-старшего. – Тут ужо не дорожка, дорога столбовая… Не след далее влезать в дело сие. Такое начнётся!..»
– Ну да Бог с ним, с антихристом, Павел, – как можно безраличней произнёс он. – А что турки, французы, есть след?
– Немногие пленные сказывали мне о неком французском бароне Тодде, венгерце по рождению. Сначала этот барон был при французском посольстве в Константинополе, а потом консулом в Крыму у хана Кырым-Гирея. Люто ентот француз Россию ненавидел. А это, сам разумеешь, не отдельные лица типа Радзивилов и Пулавских, как в польском следе, а цельная государственная машина с её специальными службами, а главное, с неограниченными финансами. Тут, брат, заговор одного государства супротив другого. Так что, фарсу эту с Пугачёвым кавалер Тодд вместе с королём Франции вполне мог поставить.
– Есть толика правды в этом, Павел. Король Людовик весьма не любит нас, а скорее, боится Россию. Государыня не раз на него гневалась. Сколько у нас всяких проходимцев французских ошивается… А как же, модно держать в домах учителей для отпрысков богатых вельмож. Поди, шпионов посредь них немало, – в сердцах произнёс Потёмкин-старший. – А что с турками?
– Сдаётся мне, что османцы через французов действовали. Явных следов не нашёл я. За ниточки Пугача дергали многие, а уж кто больше, кто меньше, сие пока неизвестно. Что куклой был, это точно. Однако ж следствие не закончилось. Глядишь, и всплывёт что-то. Доложу тебе сразу.
– Накрутил поганец Пугачёв, заварил кашу. Поди, теперь разберись… Ты, Павел, бумаги про письма из Москвы вынь из дела, припрячь. Коль потребуются мне, дам знать.
– Всё сделаю, как велишь. Всё тайное, коль потребуется, Гриша, всплывёт, не сумлевайся, – Павел Сергеевич встал. – Вот сколько наговорил тебе, братец. Аж на душе легче стало. Пора мне, Гриша. Готовиться надобно к приезду матушки-государыни. Дел невпроворот. Ждём вас в Белокаменной. Готовится Москва, украшается.
Поговорив ещё несколько минут о семейных делах, Потёмкины расстались.
Через несколько дней императорский кортеж направился в Москву. Белокаменная ждала свою императрицу-победительницу.
В конце января 1775 года неясным, скорее, пасмурным днём Екатерина Вторая въехала в бывшую столицу. Нагонявший все дни стужу холодный ветер к обеду почти стих. Лёгкий ветерок сдувал снежинки с сугробов и, кружа в воздухе, осыпал выстроившихся вдоль дороги жителей.
Царский кортеж медленно двигался в сторону Кремля. Шпалерами100 были расставлены вдоль улиц гвардейцы, ограждавшие процессию от публики, с обнажёнными головами толпившейся на тротуарах. Иногда среди ликующей толпы появлялись сидевшие верхом церемониймейстеры в раззолочённых мундирах.
Екатерина и Григорий Потёмкин ехали в одной карете, приветствуя верноподданных из открытых окон. За императорской каретой, с небольшим разрывом, следовала кавалькада из шикарных экипажей приближённых её величества и более скромных – иностранных дипломатов.
При виде императрицы из толпы раздавались здравицы в её честь, а дети, слизывая языком снежинки с губ, озорничали, забрасывая кареты снежками. Один из снежков залетел в открытое окно царской кареты, угодив в Потёмкина. Григорий Александрович рассмеялся и тут же запустил его обратно. В толпе раздался хохот.
Однако жизнь в старой столице вовсе не была безмятежной. Несмотря на строгие указания городского начальства, жители Первопрестольной довольно прохладно встретили государыню. А вот за каретой великого князя Павла Петровича бежали восторженные толпы. И это не понравилось Екатерине. Она с обидой высказала Потёмкину:
– Пошто так? Павел ещё ничего не сделал, чтобы заслужить любовь подданных.
– Не забывай, душа моя! Чай, четырнадцать лет правишь и каких! Непростых. Сколько напастей за это время: война с турками, поляками, повальные болезни. Одна чума сколько жизней покосила в Москве. А пугачёвские бунты черни в Поволжье, Яике?.. Да мало ли их кругом было… Откудова довольствие народу от жизни такой? Достаточно, поди, чтобы охладеть к государыне и возложить чаяния на нового государя. А тут слухи о чудесном исцелении супруга твоего, Петра… Народ-то – тёмный, поверил. И опять смута мужицкая, опять беды, опять кровь пролита. Вот и мечтают люди при новом-то государе пожить, глядишь, полегче станет. А Павел, он чист пред чернью и московской знатью, на него они надежду держали. Не забывай, душа моя: Москва – город особый, не зря же я ездил в Первопрестольную и уговаривал Бутурлина перед известными тебе событиями. Помнишь, поди…
Екатерина вздохнула, вспомнив те тревожные в её жизни дни восхождения на престол.
– Прав, наверное, ты, Гришенька. Народ, он, как ребёнок, всё думает, что новая игрушка получше будет.
– Вот-вот, народ и есть ребёнок несмышлёный! За ним, Катя, догляд потребен, и не малый. Чуть упустишь – жди беды. Что и случилось… Да и Панины, душа моя, поработали по Москве отменно, никак не успокоятся. Не оставили мысли сына твоего на престол поставить. Тут решительные меры нужны, – произнёс фаворит.
Отношения Екатерины с сыном, действительно, становились всё напряжённее. Потёмкин, как никто другой, это чувствовал и старался оградить любимую женщину от посягательств Павла на трон.
– Нет теперича антихриста Пугачёва, власть Панина Петра над войском надо бы укоротить, – решительно добавил он. – И братцу его, Никите Ивановичу, напомнить надобно, кто в доме хозяин.
– Подумаю, Гриша, подумаю.
– Опять же мой родственник, генерал Потёмкин, жалуется на Панина. Нарушал Пётр Иванович предписание твоё всех злодеев пленённых в следственную комиссию направлять. Кого надо, жестоко сам пытал, а те помирали. Вот с писарем Пугачёва, неким Дубровским, конфуз случился, тож помер на допросах. И что этот писарь поведал Панину, неизвестно. А, поди, многое выболтал тот писарь. Зато от людишек присутствующих при оном допросе писаря стало известно: письма получал Пугач из Белокаменной. Звали антихриста идти на Москву, мол, подмогнут. Не ведут ли эти нити к Паниным, а стало быть, к Павлу?
– Всё, поди, возможно. Вон, Вильгельмина101 уже видит себя рядом с моим сыном царицей. Не терпится ей… Екатерина опять горестно вздохнула.
– Хитрая и завистливая, настойчивого нрава женщина, но, должное надо отдать, – умная, чего скрывать. Сына маво не любит, однакож вертит им как хочет. И как Павлу сказать, что она неверна ему? Крутит с графом Андреем Разумовским, а Павел, словно слепой, не видит. Да меня-то не проведёшь! Всё знаю. Хорошую невестку присоветовал мне король Пруссии Фридрих, неча сказать.
Потёмкин молчал, лишь пожимал плечами. Екатерина безнадёжно махнула рукой и сменила тему:
– И что, имена изменников, писавших сии письма, известны?
– Нет, Катенька! Как только тот писарь язык развязал, Панин выгнал всех из пыточной и забил мужика до смерти. Да, не думаю, душа моя, что сии фамилии тебе не известны. Что уж там… А Петру Панину укорот сделать надобно, – настаивал Потёмкин. – От греха подальше, Катенька. Наградить и спровадить! К тому же болен болезнями он разными, да и возраст, шестой десяток, чем не повод?
– Ну, положим, возраст не главное. Да не время сие решение принимать, погодить надо. Задачу исполнил Пётр Иванович, разбил антихриста… и то ладно! Пройдут торжества, а там посмотрим… Найдём, как укоротить власть Петра Панина. Не сумлевайся! – Екатерина нахмурилась. – Подтвердились ли опасения графа Орлова относительно французского следа? Про турок и поляков молчу ужо, читала донесения родственника твоего, Павла.
– По его словам, следы есть, да не явные. Что басурман Пугачёв – кукла в руках наших недругов, так это дело ясное. Однако ж следствие пока не закончено. Там видно будет. Со своими бы разобраться.
– Относительно иноземных связей, коль таковые явные появятся, не след афишировать, проблем и так хватает. А со своими интриганами и изменниками сами разберёмся. Не собственного же сына подозревать в подстрекательстве бандитов. Ты, Гриша, уразумей сие, рты всем позакрывай, чтоб болтали меньше. Разбойники и есть разбойники. Поди, в каждой стране немало оных.
А время, оно жадное до событий громких, да забывчивое. Чуть погодит и тут же заматывает любое напоминание о них густой паутиной и в пропасть небытия этот кокон сталкивает. И всё… Ни имён, ни событий… Скоро забудут этот кошмар! Забудут и само имя Пугачёва. Я так разумею, Гришенька. Ты…
Громкий перезвон колоколов всех храмов заглушил слова императрицы. Кортеж въезжал на Соборную площадь Кремля, заполненную народом. Впереди показалась большая группа представителей московской знати. Одежды и бороды вельмож были присыпаны снегом, и на расстоянии они больше походили на пеньки, торчащие в лесу. Зато колоритную фигуру генерал-губернатора Михаила Волконского, стоявшего рядом с московскими вельможами, Екатерина узнала сразу.
В огромной соболиной шубе нараспашку, из-под которой выглядывал красный кафтан, с караваем хлеба с солью в руках он благоговейно ожидал государыню.
– Глянь, Гриша! Чем не старичок-боровичок наш Михаил Никитович! Ой, как на духовника маво, Ивана Панфилова, похож! Ну копия! – и государыня впервые за последние дни легко и от души рассмеялась.
Кони медленным шагом подкатили карету к Волконскому, слуги распахнули дверь. Выйдя из кареты, Екатерина и Потёмкин очутились среди народа, немедленно испустившего три оглушительных «Ура!», которые тут же были подхвачены остальной толпой. Торжествующий рёв понесся над площадью. Москва приветствовала свою государыню…
***
Пугачёвский бунт напугал императрицу. Екатерина II приняла меры хоть как-то облегчающие тяжёлую жизнь простых людей.
17 марта 1775 года вышел особый манифест Екатерины II, в котором мужицкий мятеж предавался забвению. Всем беглым и приходящим добровольно с повинной участникам бунта было обещано прощение. Река Яик отныне стала именоваться Уралом. Ещё в 1773 году Екатерина издала декларацию «Допустимость всех религий», которая в первую очередь имела в виду, конечно, ислам и предписывала православным иерархам не вмешиваться в дела мусульман, но чиновники слабо контролировали испонение сего указа. Дабы снять напряжение среди верующих, правительство строго настрого приказало соблюдать указ о терпимости религий.
Правительство также пошло навстречу и крестьянам, стремившимся облегчить своё положение и выбиться в люди. Был издан манифест, который «отрешал от рода сборов»: «с бортей, ульев, соляных вольнопромышленных варниц, с красильного, воскобойного, кожевенного, мыловаренного и других промыслов, с торговых балаганов, полос, скамей, умётов и тому подобных».
Другой манифест от 31 марта 1775 года объявлял о «вспоможении» жителям мест, разорённых бунтом. Екатерина пошла дальше. Указ от 22 ноября 1779 года отменял монополии и разрешал «всем и каждому свободно заводить станы всякого рода и на них производить всякого рода рукоделия без других на то позволений».
Россия прошла ещё один тяжёлый исторический этап. Жизнь в стране стала налаживаться.
Кровавые события пугачёвского бунта, его благополучное завершение несколько заретушировали другие не менее значимые события. Заключение в 1774 году с Османской Портой мирного договора, предоставляющего Крымскому ханству самостоятельность, а России долгожданное, пусть и относительное спокойствие на южных границах, свободное плавание купеческих судов по проливам Средиземного моря и Чёрному морю – очень важный этап становления российской государственности. Однако, как покажет время, борьба в этом направление для нашей страны совсем не закончилась, она только начиналась…
***
Часть третья. Крым
Закончились рождественские дни. Без грохота пушек, пороховой гари и дыма наступил относительно спокойный 1777 год. Затихли бои на турецких фронтах, всё дальше уходили в прошлое кровавые события пугачёвского бунта. Разорённые фабрики и селения поднимались из пепла, тысячи людей трудились на новых землях Новороссии, там строились новые города, на верфях закладывались корабли. В Херсоне был заложен первый из них – 74-пушечный фрегат. Потёмкин назвал его в честь своей благодетельницы – «Слава Екатерины».
И всё же, грохот был, но – кузнечных молотков в кузнях, дым валил, но из фабричных труб, топоры стучали, но то рубили вековые деревья для строительства кораблей и домов. Россия строилась…
Пятнадцать лет правления Екатерины II не прошли даром, империя стала государством с которым остальным странам уже надо было считаться. В Европе спохватились!..
– Как так случилось? Императора ихнего рубанком строгать, узлы вязать и корабли строить недавно учили, всего-то шестьдесят с небольшим лет прошло… Герр Питер не гнушался и совета у нас просить, хулу выслушать, коль заслуживал. И на тебе… послы наши в Петербурге месяцами аудиенции ждут в приёмных, – сетовали короли соседних стран.
– А куды теперь денешься?.. – разводя руками, отвечали им их министры. – Россия, она что медведь огромный: с виду тихая, миролюбивая, ягодами да мёдом питается, да коль рассердится, затопчет и загрызёт любого. Не след её раздражать.
– Вот тож!.. Царь Пётр великим реформатором был, знатно встряхнул свои медвежьи просторы, – с завистью говорили одни короли,
– Так то ж Пётр! Мужик! – горестно молвили другие. – А тут бабы Россией верховодят, да ещё последняя совсем не русская – немка.
– А, поди, почище любого русского царит, – не то констатировали, не то сокрушались иностранные государи.
И Европа тихо злопыхала, пылала злобой. Россия оскорбляла её своей огромной территорией, своей мощью, и в то же время вкупе с преданным Господу православием, оставалась благодушной и смиренной!
– Сие странно для сильного государства, господа, и… подозрительно! Что в голову этой немке придёт?.. Вдруг чихнёт?!.. Так, поди, пол Европы снесёт! И это европейцев пугало…
«Немка», однако, не имела желания «чихать» (своей территории до чёрта, эту бы отстроить). Всё что ей было нужно, – мирное время. Однако в Крыму опять запахло порохом, – опять татары! Не желая жить независимыми и в мире с Россией, крымский хан Девлет-Гирей опять спровоцировал волнения среди населения. И январь 1777 года стал началом целой цепи событий, приведших к…
Впрочем, не будем, читатель, забегать вперёд. Скажу лишь, что пройдёт всего шесть лет и конечный результат этих событий будет весьма положительным для одних, печальным – для других. На то, видимо, была Господня воля!
Итак, в начале 1777 года массовые волнения в какой уже раз охватили Крым…
***
Бот «Агриппина»
Январская ночь 1777 года на исходе. Холодный норд-ост полнит паруса, на мачте подвывает ветер, протяжно и жалобно скрипит судовой рангоут и такелаж, под форштевнем хлюпают волны… И так всю ночь!…
Масляный фонарь тускло освещает магнитный компас и небольшое пространство ходовой рубки. У штурвала стоит матрос-рулевой, его тянет ко сну. Он зевает, что-то бормочет, крутит для разминки головой, опять зевает, однако компас из виду не выпускает: берег недалече, не мудрено в этой темени сбиться с курса.
В углу на высокой деревянной скамье, накрывшись стареньким тулупом скрючился в неудобной позе помощник капитана Александр. Как и рулевой, он тоже мужественно борется со сном и в душе, видимо, так же проклинает Морфея 102.
Небольшого роста, худой, с оттопыренными ушами на простоватом лице, в свои двадцать пять, несмотря даже на недельную небритость, помощник больше походил на деревенского подростка из любопытства забравшегося на настоящее морское судно, и теперь, набегавшись, разлёгся на скамье. Однако, несмотря на свой вид, Сашка делал не первый рейс, дело своё знал, капитан ему доверял, команда уважала.
Монотонная качка, унылое завывание ветра и бесконечный шум волн убаюкивали, глаза у Сашки слипались. Соблазнительные подруги Морфея гетеры вкрадчиво нашёптывали парню в уши: «Закрой глаза красавчик, поспи чуток, отдохни…» Рот помощника сам по себе широко раскрывался и сладко зевал, набухшие веки тоже не слушались, – закрывались… «Спать, спать… – твердил Морфей, всё плотнее затягивая свои узы.
Казалось, утро никогда не наступит. Но парень не сдавался! Он до боли стал щипать себя, тереть нос, мочки ушей и материться по поводу этих чёртовых ночных вахт и козней подлючего бога.
Наконец, собравшись с духом, Сашка решительно сполз со скамьи и вышел на крыло рубки.
– Б-р-р… – передёргивая от холода плечами, пробурчал он.
Ночь ещё темна, берега не видно, однако, небо чистое, слабо, но ещё видны звёзды. Ветер почти стих.
Сашка простоял на холоде довольно долго. Гетеры замёрзли, недовольный Морфей, видимо, тоже – узы свои ослабил, сон пропал.
Отделяя воду от неба, на горизонте чуть забрезжила утренняя полоса. Запестрев белыми барашками небольших волн, ещё совсем недавно мрачноватая поверхность моря прямо на глазах стала сереть. Обозначилась линия горизонта, и она с каждой минутой становилась всё светлее. Вот-вот взойдёт солнце.
И сие действо не заставило себя долго ждать: у самой кромки горизонта будто из морских глубин вынырнул крохотный краешек яркого диска, и первые солнечные лучи брызнули вверх, озарив небеса, серый морской простор и кружащиеся над морем редкие снежинки. Пытаясь поймать восходящий поток они старались взмыть вверх, но законы природы неумолимы… – снежинки падали, и тут же таяли.
Раскрыв от восхищения рот, Сашка зачарованно разглядывал горизонт. Там на востоке, ещё совсем недавно малюсенький кусочек солнца превращался в огромный, яркий диск. Красота!..
Несколько снежинок залетели ему в рот. Сашка стал хватать их ртом, размахивать руками, кривляться… Глядя на своего начальника сквозь дверной иллюминатор, рулевой покачал головой и пробурчал:
– Молодь!.. Дык, пройдёт скоро… Кады ещё беситься!
Сашка продолжал кривляться. Сверху послышался шум, над судном кружили птицы.
Стая крупных бакланов по-хозяйски облепила мачту; птицы поменьше – чайки, расселись на судовых вантах. Всё чинно, благородно, без шумных птичьих разборок. Морские бродяги решили отдохнуть и погреться под лучами утреннего крымского солнышка. И тут же опустошили свои желудки: палуба покрылась белыми пятнами экскрементов. Досталось и помощнику: два жирных пятна отметились на его тулупе. Александр показал птицам кулак.
Утро вступало в свои права…
– А день-то, хорош! Спокойным обещается! – радостно произнёс он, вваливаясь в рубку.
На полуспущенных парусах купеческий бот103 «Агриппина» медленно двигался вдоль Керченского побережья, не спеша втягиваясь в акваторию бухты.
Со скрипом отворилась дверь в рубку вошёл капитан.
Ещё не старый, в овчинном тулупе, накинутом на толстый свитер из грубой овечьей шерсти, в серой из зайца шапке, из под которой торчали русые с небольшой рыжинкой густые волосы, капитан, несмотря даже на бороду, совсем не выглядел морским волком. Надень он рясу – вылитый батюшка из сельского прихода.
Кэп был в хорошем настроении.
– Красота! – произнёс он. – Утро спокойное, рейс заканчивается, погода – лучшего и желать не надо. Балует нас, Александр, Господь! Оградил от ураганов и в проливе104 и в море. Чем не подарок Всевышнего?!.. Гляди, слабый ветерок и сейчас дует в нужном направлении. Груз для крепостей доставлен, остались пустяки – пришвартоваться, да выгрузиться. Рядовой рейс, обычный день.
Помощник в знак согласия покивал головой.
Капитан по-хозяйски оглядел палубу.
Матросы, и даже кок, в нарушение морской дисциплины, сидели на планшире105, разглядывая живописные картины крымской природы, портовые постройки, и медленно надвигающуюся на судно причальную стенку, на которой ещё с ночи, рассчитывая на заработок, стояла вереница телег запряжённых: где волами, где лошадьми, а где и верблюдами.
– Спустить паруса, – прокричал капитан. – Кок марш на камбуз – мешаешь!
Матросы рассыпались по палубе. Словно сытый кот, кок медленно сполз с фальшборта и ленивой походкой, с раскачкой, явно копируя походку настоящих моряков, побрёл к своим кастрюлям. Спуск парусов напугал птиц, они с шумом покинули бот.
На баке находились и все в лисьих шапках натянутых по самые уши трое купцов, чей товар перевозила зафрахтованная ими старенькая «Агриппина». Они о чём-то спорили между собой. Пейзажи и прочие крымские прелести их не интересовали.
Вот уже более двух лет, как крепости Керчи и Еникале отошли к России по мирному договору с Турцией и большую часть грузов туда с материка поставляли именно эти купцы.
Капитан догадывался о чём спорили фрахтователи. Видимо торговых людей больше интересовал обратный груз: соль и контрабандный106 турецкий табак. В прошлый раз в укромной бухточке недалеко от порта грузили табак греки, и на отходе купцы не пересчитали тюки, а стали дома выгружать груз покупателю – недосчитались.
«И поделом, – подумал капитан, – меньше пить надо. С контрабандистами ухо востро держать надобно. И дружок мой Ласкаридис не исключение: обмануть внаглую не обманет, но и от соблазна – кто откажется? Однако ж, потолковать с греком не помешает»
– Глянь-ка Сашка на наших благодетелей! Поди о пропавшем грузе толкуют. Ты это… чуть одерживай, не крути круто штурвал, – произнёс он.
Помощник шмыгнул носом и недовольно пробурчал: – Так течение чуток сносит, кэп! Капитан не ответил. Глядя в сторону купцов, он, как всегда, стал философствовать.
– Мне, Александр, всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем не воров, и что нет такого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл. Помощник хмыкнул.
– Нет, Александр, – не обращая внимания на парня, продолжил капитан, – я вовсе не думаю, что все сплошь воры, хотя… – кэп приподнял своего «зайца», почесал затылок, нахлобучил обратно и произнёс с мечтательной интонацией: – Ей-богу, ужасно бы хотелось иногда и это заключить. Нешто наступит время, когда воровство исчезнет? Нет, не исчезнет! Уж я-то точно не доживу до того времени. Ты как думаешь?
Помощник прыснул со смеху.
– Вот, и ты смеёшься! Не веришь… и правильно Так и Ласкаридис. И не вор, вроде бы, парень с виду честный, а уверен, – тюки с табаком попёр он.
В голосе капитана слышалась знакомая интонация этакого деревенского мечтателя-философа. Сашка знал, что кэп не притворялся, не лицемерил, просто он всегда старался дать свою собственную оценку любому событию, и в каждом его слове, как правило, звучала убеждённость в своей правоте. Александр не помнил случая, чтобы кто-то смог убедить его капитана в обратном, и потому в спор с ним не вступал – бесполезно. Однако слова о человеке, который ничего не крал, заставила его критически себя оценить.
«Хм… а что я мог украсть? Пару фунтов табака из тюка в прошлом разе выгреб… так это не себе – отцу и брательнику… Мешок муки, ну, сахару малёха… Что это, воровство что ли?!..
Надвигающийся причал прервал его рассуждения о честности. Ещё круче заложив штурвал на борт, он направил бот параллельно причальной стенке.
С берега на плохом русском языке прокричали: – Эй, на «Агриппине», бросай линь!107 Давай концы.
Боцман привязал к швартовному тросу один конец линя, другой с грузом на конце сильно раскрутил над головой и забросил на причал. С бота подали кормовой швартов. Татары быстро намотали его на причальную тумбу.
Вот трос напрягся, вытянулся как струна, и судно, гася инерцию, слегка затряслось, протяжно заскрипело деревянным корпусом и медленно стало приваливаться к причальному брусу. Портовая команда тут же завела носовой швартов. Судовые матросы сбросили на берег сходню108.
Первыми покинули борт судна купцы. Их знали в лицо, и вокруг них тут же образовалась толпа желающих купить, разгрузить или доставить груз к месту назначения.
– Пойду в контору порта оформлять приход, – произнёс помощник.
– Ты, Алексашка, там не шибко права качай, как в прошлом разе. Говори истинный тоннаж, пущай пошлину купцы платят. Да не спорь с татарвой, им тож жить как-то надо. Встретишь Ласкаридиса, пущай ко мне заглянет.
Помощник перешёл по сходням на причал, мельком оглядел портовую территорию, сладко зевнул и, раздумывая как бы сэкономить на портовых сборах, не спеша направился в контору.
Недалеко от «Агриппины», слегка покачиваясь на волне, стояли пришвартованные, судя по красному с полумесяцем флагу, два турецких судна. Палубы их были безлюдны.
– Видно, выгрузились, – отсыпаются, – пробормотал он.
Подле портовых пакгаузов, откуда, как правило, загружают на суда соль, в разноцветных халатах стояла большая группа татар, и, как определил Сашка, явно не портовых. На фоне чёрно-серой слякоти их разноцветье резко бросалось в глаза. Татары стояли молча.
А порт жил своей привычной жизнью. По всему причалу и прилегающей территории рядами выстроились повозки, среди которых расхаживали торговцы: евреи и армяне, извозчики и грузчики разных национальностей, и, как обязательный атрибут всех торговых портов, прочий праздношатающийся люд. Звучала татарская, армянская, греческая, изредка русская, речь. Шёл шумный торг.
«Вах… вах… вах..» – раздавались армянские восклицания. «Шайтан в твой дом», – недовольно бубнили татары. В громких причитаниях не отстовали и греки. Евреи молчали, не торопились: знали, когда надо вступить в спор и назвать нужную цену.
Купцы отчаянно торговались. Они прикладывали к груди руки, срывали с головы своих «лис», затем яростно нахлобучивали их обратно, а потом неистово крестились. Крик, гам, хохот. Обычная картина…
Споры и тех и других разносились по всему порту. Татары призывали Аллаха в свидетели, доказывая, что их цена самая низкая по всему побережью, купцы божились: мол, креста на них нет, – цена безбожная, – по миру пустят, и так же тянули своего Христа в свидетели. Греки тоже горло драли, громко клялись своими богами. Евреи продолжали молчать.
Чуть поодаль от этой разномастной публики с ружьями через плечо прохаживались русские солдаты из местного гарнизона. Солдат было немного, но их присутствие делало картину портовой возни привычной и спокойной.
Но вот помощник увидел дружка капитана известного контрабандиста Ласкаридиса. На грека уже насел один из фрахтователей громко требуя с него недостающий за прошлый рейс груз.
Ласкаридис нарочито громко клялся в своей невиновности. Купец не сдавался…
– Ой, не лги, ой не лги, греческая твоя морда! Ты… – некому больше! А кто в тюки с турецким табаком подмешивал крымский? Тож не ты?..
Сашка ухмыльнулся. Подошёл к греку, передал ему просьбу капитана. Затем мурлыча песенку, поспешил в контору порта.
Уже подходя к строению, громко именуемому конторой порта, подле которого стояли местные начальники, приветливо помахивая в его сторону руками, Александр всё-же бросил взгляд в сторону пакгаузов. Толпа молчаливых татар на этот раз его насторожила. «Зачем они здесь?!.. Грузчики?!.. Портовых татар достаточно… Покупатели?!.. Вряд ли… Торговля – вотчина армян и евреев» – мелькнула мысль у помощника.
Приветствие начальников «Салям алейкум, Сашка!» и шум за спиной его отвлекло от дальнейших размышлений. Помощник обернулся: евреи и армяне пожимали руки купцам, – договорились, значит, – решил он. Почти сразу же заскрипели судовые блоки «Агриппины». Выгрузка началась. Сашка поднял руки, приветствуя татарских начальников.
Внезапно в галдящем причальном шуме послышались резкие звуки хлопков. «Выстрелы?!..» – промелькнуло в голове. И тут же раздались крики людей. Часть причала мгновенно окуталась белым дымом. Потянуло пороховой гарью. Криком закричали портовые птицы.
Удивиться Сашка не успел. Словно налетев на стену, он резко остановился, – что-то больно кольнуло под лопаткой. Ничего не понимая, он оглянулся. Пёстрые халаты зарябили в глазах. Теперь они громко орали: «Аллах акбар!», и в их руках торчали сабли. Разноцветная лавина бежала в сторону причальной стенки.
Сашка с трудом перевёл взгляд на причал. Над палубами турецких судов стояли клубы белого дыма и оттуда раздавались выстрелы. Хрипели кони и верблюды, мычали волы, и дико, дико кричали люди. И последнее, что успел разглядеть помощник капитана, – рассыпанные возле «Агриппины» мешки с мукой и тела людей рядом… Резкая боль пронзила сердце… Сашка медленно осел на землю.
– Господи, больно-то как! – уже синими губами прошептал он.
А бойня на причале продолжалась. Татары окружили солдат, и те, сделав по выстрелу, отбивались штыками. Но силы были не равны. Под ударами кривых сабель один за другим солдаты падали на землю.
Грек Ласкаридис с двумя армянами успели добежать до «Агриппины», но пули с турецкого судна настигли их у самого трапа: все трое рухнули в воду.
Растерянный кэп увидел как татары окружили купцов, затем он увидел страшное зрелище: взмахи сабель… и лисьи шапки вместе с головами полетели на землю.
– Сашка!.. – в отчаянии закричал он. – Сашка!..
Толпа татар двинулась в сторону «Агриппины».
– Руби концы! – заорал капитан.
Длинными баграми матросы упёрлись в причальный брус и бот медленно стал отваливать от причала: сходни с грохотом полетели вниз.
«Аллах акбар!», – неслось отовсюду…
***
